БЕЗ ПЫЛИ И ЛИШНЕГО ШУМА

№ 2015 / 3, 23.02.2015

или Как готовилась масштабная перестройка «Литгазеты»

                                                      б) Примкнувший к либералам: С.С. Смирнов

Итак, на место Кочетова в «ЛГ» был рекомендован Сергей Сергеевич Смирнов. В писательских кругах его знали, с одной стороны, как человека, который преодолел огромное сопротивление недалёких и пугливых чиновников и отстоял честь и достоинство оклеветанных после войны многих героических защитников Брестской крепости. С другой – именно он осенью 1958 года организовал и провёл собрание московских писателей, которое только что к позорному столбу не пригвоздило новоиспечённого лауреата Нобелевской премии Бориса Пастернака. Вообще-то начальство всю кампанию по осуждению Пастернака хотело повесить на Федина. Но Федин нашёл причину отвертеться от публичной порки своего давнего приятеля. А Смирнов, исполнявший обязанности первого заместителя Федина, даже искать повод отстраниться от постыдной истории не стал. Пастернак всегда вызывал у него только подозрение. Он видел в нём некоего ревизиониста, и в этом мало чем отличался от Кочетова. Кроме того, начальство не забыло, как легко Смирнов в 1954 году открестился от Твардовского. Он тогда ходил в заместителях главного редактора журнала «Новый мир». А Кремлю очень не понравились четыре «новомирских» материала: Фёдора Абрамова, Михаила Лифшица, Владимира Померанцева и Марка Щеглова. Так вот, помог цековцам утопить Твардовского именно Смирнов. Продвигая Смирнова, Поликарпов рассчитывал на гибкость этого писателя и его умение лавировать между правыми и левыми группировками.

 

Секретариат ЦК КПСС принял решение по Кочетову и Смирнову 9 марта 1959 года. В тот же день состоялось также заседание секретариата правления Союза писателей СССР. Писательский секретариат постановил:

«1. Учитывая настоятельную рекомендацию врачей о необходимости длительного лечений тов. Кочетова В.А. и его желание сосредоточиться после лечения на литературно-творческой работе, удовлетворить просьбу тов. Кочетова В.А. об освобождении его от обязанностей главного редактора «Литературной газеты».

2. Утвердить тов. Смирнова С.С. главным редактором «Литературной газеты»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 778, л. 1).

Сурков должен был от счастья плясать. Но радость его продолжалась недолго. Поликарпов не простил ему нападки на Кочетова и уже через два месяца его с первых ролей убрали. Вместо Суркова руководителем писательского союза страны стал более осторожный и прагматичный Федин. Кочетов же получил передышку для перегруппировки литературных сил.

Со Смирновым оказалось тоже не всё просто. Не вылазивший тогда из редакции «ЛГ» Феликс Светов вспоминал:

«В 1959 году, когда начиналась новая газета, Смирнов был фигурой очень подходящей: ещё молодой, энергичный, с настоящим авторитетом заступника – всё в духе времени. Он и людей подобрал себе под стать. Но, как часто в таких случаях оказывается, произошла некоторая оплошность. Смирнов, человек достаточно профессиональный, понимал, что литературную газету должны делать люди не просто бойкие, но и талантливые. И преимущественно молодые – здесь нужен задор, отчаянность, быстрые ноги. Он пригласил в газету только-только пришедших в литературу, по нашим понятиям ещё молодых людей, в самую пору их собственного процесса оттаивания. Конфликт не мог не возникнуть, хотя поначалу, надо думать, был момент некоторого взаимопонимания: Смирнову нужна была по возможности яркая и острая газета, в которую, как говорят, пошёл бы писатель, совершенно в духе времени, щекочущая нервишки алчущим обличения либерально размышляющим интеллигентам, способная иногда на некоторый, в позволительных пределах, литературный скандальчик. Он получил такую газету: она была порой яркой, по тем временам острой, писатель в неё пошёл, скандальчики в ней происходили… Но у тех, кто пришёл в газету, как раз в середине пятидесятых годов придя в литературу, были свои планы, не имеющие отношения к намерениям Смирнова; и темперамент был другой, и боль, заставлявшая их, в отличие от автора очерков про Брестскую крепость, пытаться доискиваться до причин, по которым Иван Денисович, проходивший службу в каком-нибудь Бресте, в первый день войны, должной иметь место только на чужих территориях, оказался окружённым и обойдённым стремительно ехавшими на своих танках немцами, а потом, побывав в немецком плену, угодил в наш лагерь, по-своему более страшный. Смирнов считал: в своё время об этом можно было упомянуть – и того слишком много. А кое-кто из его сотрудников полагал, что оставить без разъяснения причины, по которым жизнь Ивана Денисовича сложилась столь затейливо, – безнравственно. Различие достаточно принципиальное.

Разумеется, мне не приходит в голову представить «Литературную газету» той поры неким компактным коллективом – это был организм вполне аморфный и достаточно ублюдочный, со старыми кадрами стукачей, переживших десяток редакторов, делавших карьеру ещё в сталинское время, с бездарными газетчиками, способными на что угодно за самый нищенский гонорар. Но не они определяли лицо газеты в то время, а оно, между тем, было весьма выразительным, и это не просто, так сказать, любопытно или трогательно, но, как уже говорилось, характерно.

Впрочем, и те, кто определял в ту пору характерность физиономии газеты, были совсем не однородны. От Бондарева, красиво пришедшего в литературу с повестями о войне, полемически утверждавшими высокую правоту окопного взгляда перед обзором, открывающимся из окон генштаба; пошедшего ещё дальше в романе, в котором он сказал по тем временам весьма сильно о трагедии послевоенного сталинского террора, а затем круто повернулся вместе со временем, побежал впереди начальства, шагнул из «Нового мира» прямо в «Октябрь» и стал автором откровенно лживого просталинского фильма о войне, совсем в духе появившихся в последние годы мемуаров прославленных сталинских маршалов, всё дальше и дальше от правды потащивших нашу многострадальную историческую науку в угоду очередной охранительной конъюнктуре. Эволюция стремительная и любопытная, в которой так полно виден этот по-женски чуткий к дуновениям конъюнктуры невысокого разбора беллетрист, достаточно трезвый и хваткий, чтобы выстраивать свои сочинения всякий раз на полшага впереди очередного, сверху идущего порыва ветра. Чисто литературное поражение Бондарева было бы неизбежно даже при большем даровании: он оказался чуть впереди ветра, дунувшего в противоположную сторону, опередил откровенных мракобесов, с готовностью принялся оформлять столь радикальное и одновременно стремительное изменение своего мироощущения. Фигура вполне заурядная и в этой характерности, но в ту пору в газете и он был на месте» (Ф.Г. Светов. Опыт биографии. М., 2006).

Я не во всём согласен с оценками Светова. Придя в «ЛГ», Смирнов очень быстро попал под влияние радикальных либералов. Прогрессисты сыграли на характере писателя. Они постоянно попрекали его Твардовским. Нет публичного покаяния от Смирнова либералы не требовали. Но они всячески подталкивали его к резкому изменению курса газеты. По их словам, только таким образом писатель мог отмыться от старых грехов.

Под давлением «прогрессистов» Смирнов быстро выдавил из газеты практически всех сторонников Кочетова, начиная от Валерия Друзина и Михаила Алексеева и кончая Владимиром Бушиным и Николаем Даладой. Уже в конце марта 1959 года в ответственные секретари он вместо Петра Карелина выдвинул бывшего политработника сотрудника международного отдела «ЛГ» Артура Тертеряна, готового служить любому режиму. Друзина Смирнов заменил умеренным либералом Михаилом Кузнецовым, который одно время работал в отделе критики газеты «Правда» потом трудился в Институте мировой литературы и, к слову, пользовался доверием возвращённого в «Новый мир» Александра Твардовского. А раздел русской литературы он доверил одному из зачинателей «лейтенантской» прозы Юрию Бондареву, который в то время оказывал всяческое покровительство «звёздным мальчикам» из «Юности», более других опекая Василия Аксёнова. Правда, вскоре выяснилось, что Бондарев как газетчик мало что из себя представлял. Он весь был поглощён новым романом. Ему очень хотелось вписаться в новый партийный курс и по-своему осудить культ личности, из-за которого его отец, занимавший после войны большие посты в правоохранительных структурах, пять лет провёл в лагерях. А газетную подёнщину Бондарев хотел переложить на плечи пришедшего в отдел литературы «ЛГ» ещё при Рюрикове Лазаря Шинделя, дав ему практически полную свободу в подборе новых сотрудников. Ну, а Шиндель (он потом стал Лазаревым) и был рад стараться. Сначала он позвал в газету Валентина Берестова, затем пригласил Бенедикта Сарнова, потом уговорил Станислава Рассадина, Булата Окуджаву и Георгия Владимова (Волосевича). Одновременно в качестве внештатных сотрудников в отдел «ЛГ» приняли Степана Злобина и Бориса Балтера. К слову, Бондарев с подачи Шинделя пролоббировал назначение в июне 1959 года на должность завотделом критики Феликса Кузнецова, уже тогда претендовавшего на роль главного идеолога поколения «звёздных мальчиков». Кадровая революция коснулась и других отделов «ЛГ». В частности, отдел национальных литератур в конце мая 1959 года возглавил Юрий Суровцев, со студенческой скамьи тяготевший к «прогрессистам». Неудивительно, что «Литературная газета» при Смирнове резко взяла крен влево.

Смирнова предупреждали, что он чересчур передоверился молодым сотрудникам из отдела критики. Его не раз вызывали для профилактических бесед в отдел культуры ЦК КПСС. Искушённые в интригах партийные аппаратчики настоятельно советовали ему укрепить ключевые подразделения редакции. А он всё чего-то выжидал.

В конце 1959 года Смирнова заставили провести закрытое заседание редколлегии «ЛГ» и обсудить выступления газеты по вопросам литературы. Основной доклад вызывался подготовить Михаил Кузнецов. Он честно признался, что у работников ЦК появились опасения, туда ли идёт газета. По его словам, в ЦК руководству «ЛГ» указали на три вещи:

«1) Либерализм в оценке критики.

2) Ошибки субъективистского толка в оценках ряда произведений, когда авторы критических статей настаивали на субъективных оценках. Это было и у Сарнова, и у Трифоновой.

3) Явная односторонность в проблеме героя. Средний человек это и есть главный тип героя».

(РГАЛИ, ф. 634, оп. 4, д. 2174, л. 5).

Но Михаил Кузнецов дал понять на редколлегии, что газета уже преодолела выявленные недостатки и исправилась.

Благостную картину нарушил Георгий Гулиа, переживший в «ЛГ» уже не одного редактора. Отвесив Смирнову кучу поклонов, он как бы мимоходом и так вкрадчиво заметил, что зря новый редактор встал на защиту «богемистой» (термин Гулиа) молодёжи и напечатал эпатажную статью Юрия Панкратова и Ивана Харабатова, которые одно время вились вокруг опального Бориса Пастернака. Но это ещё были цветочки. Ягодки Гулиа приберёг к финалу. Продолжая льстить Смирнову, он под конец выступления обронил: «Что – ревизионизм заглох? Ревизионизм погиб, ревизионизм исчез? <…> Если судить по нашей газете, то ревизионизм почти умер» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 4, д. 2174, л. 35).

Все всё поняли. Гулиа откровенно угрожал Смирнову. Редактор заколебался. Но либералы тоже не дремали. Надавив на Смирнова со всех сторон, они потребовали от шефа дальнейших уступок. Особенно неистовствовал Шиндель (Лазарев), добивавшийся возвращения на газетные полосы имени Ильи Эренбурга.

«Мы, – вспоминал Лазарев, – упросили Эренбурга написать в новогодний 1960 года номер статью – она называлась «О Луне, о Земле, о сердце», в ней он поддерживал взятый газетой курс на дискуссионное обсуждение состояния дел в литературе, который не одобрялся на Старой площади. Статья эта вызвала нарекания Поликарпова. Нюх у него был отменный, но иногда случалось, что он был не в состоянии сформулировать свои претензии и обвинения. Чуял, что не то, но в чём конкретно крамола, не мог внятно сказать, или сотрудники не подготовили ясных соображений. В подобных случаях он прибегал к стереотипу: настораживают, мол, намёки, недомолвки, мутные, туманные высказывания. Именно это он выложил Михмату [заместителю главного редактора «ЛГ» М.М. Кузнецову. – В.О.] вызванному в связи со статьёй Эренбурга в очередной раз на ковёр» (Л.И. Лазарев. Записки пожилого человека. М., 2004. С. 152).

Как считали охранители, при С.С. Смирнове «ЛГ» вновь наводнили в основном одни ревизионисты. Это не понравилось и партийному начальству. Не для того отдел культуры ЦК посылал в «Литгазету» Смирнова, чтобы восторжествовал либеральный террор.

Когда спохватился Смирнов, было уже поздно. Как выйти из новой ситуации без потери лица, никто не знал. В конце концов писатель сам попросился в отставку.

22 июля 1960 года Смирнов обратился к секретарю ЦК Суслову. Он писал:

«Глубокоуважаемый Михаил Андреевич!

В течение трёх лет (1957–1960) я нахожусь на административной работе в Союзе писателей – сначала как заместитель Председателя Правления Московского отделения СП РСФСР, а последние, полтора года как главный редактор «Литературной газеты». За предыдущие три года (1954–1957), когда я был на творческой работе, мне удалось собрать и обработать большой материал по истории обороны Брестской крепости, написать две книги, две пьесы (шедшие на сценах многих театров), подготовить две серии paдиопередач и постоянно выступать в периодической печати. С тех пор, как я был назначен на административную должность, я не написал ни одной книги, ни одной пьесы и практически перестал быть писателем, отдавая все силы и всё время служебной работе. Особенно невозможно стало для меня заниматься творческой работой с момента моего прихода в «Литературную газету».

Это новое и сложнее для меня дело потребовало полной, без остатка, отдачи всех сил и способностей. Мне самому трудно судить о сделанном, но могу сказать, что работал я с душой и, как мне кажется, кое какие улучшения в работе газеты есть. Однако сейчас, после долгих и нелёгких раздумий, трезво оценивая и обстановку в редколлегии и редакции и своё внутреннее состояние (что, видимо, немаловажно на этой должности), я обязан, как это ни горько, с прямотой и честностью коммуниста и писателя сказать Центральному Комитету, что дальнейшее моё пребывание на посту главного редактора «Литературной газеты» невозможно и нецелесообразно не только с точки зрения моей судьбы, как работника советской литературы, писателя, но, прежде всего, с точки зрения интересов газеты. Несколько серьёзных причин заставляют меня утверждать это.

1. Должен признаться, что я потерял прежний интерес к работе в газете и это уже начинает сказываться на деле. Виною тому, главным образом, длительная невозможность заниматься тем, что считаешь самым важным делом своей жизни – писать. У меня собран огромный, смею сказать уникальный, материал о Великой Отечественной войне, о неизвестных ещё народу подвигах наших людей, задумано несколько пьес, есть горячее желание принять участие в создании произведений на современную тему. Сознание того, что всё это лежит мёртвым грузом или остаётся мечтой, что ты, как писатель, умираешь медленной смертью, – становится всё более тяжёлым, всё чаще вызывает состояние депрессии, угнетённости и раздражения. Поэтому невольно начинаешь смотреть на работу в газете, как на тяжкую обузу, стоящую непреодолимым препятствием на пути твоего активного участия в литературе в наше такое активное и интересное время. Чувствуешь, что ты можешь быть более полезен партии как литератор, и не раз ловишь себя на мысли, что «тянешь лямку» в редакции и что работа не приносит тебе прежнего удовлетворения и радости. Быть главным редактором при таком настроении это значит обманывать и себя и Центральный Комитет.

2. 3а полтора года тяжёлой, очень напряжённой работы я полностью выдохся в том, что касается нововведений и преобразований, необходимых в газете. Может быть, это вопрос личных качеств и темперамента, но газета требует постоянного новаторства, поисков, движения мысли, а я, видимо, уже ко многому присмотрелся, со многим примирился и, признаюсь, очень устал. Вы сами, Михаил Андреевич, опытный журналист и редактор и понимаете, что значит для газеты, когда её редактор «выдохся» в этой смысле. А я должен честно сказать, что это произошло и, если ещё не сказалось, то скоро скажется на газете. Когда у редактора всё чаще появляется состояние усталого безразличия, апатии в газетной работе – его нужно освобождать.

3. Будучи недостаточно опытным в организационно-административном отношении и, вероятно, недостаточно твёрдым по характеру, я не воспользовался первым периодом своей работы в газете, чтобы решительно реорганизовать редколлегию и аппарат, произвести все необходимые кадровые перемены, хотя в то время Вы сказали мне, что Центральный комитет понимает естественность таких перемен и я встречу поддержку. Тогда я лишь произвёл несколько остро необходимых замен в аппарате, а в редколлегии заменил только одного человека, решив присмотреться к остальным и надеясь, что я смогу сработаться с ними и создать нужную рабочую, творческую, дружную атмосферу. Признаюсь, что этого я не сумел сделать, и сейчас, спустя полтора, года в редколлегии нет подлинно творческой атмосферы, полного доверия друг к другу, необходимой откровенности и прямоты и сложные, а порой напряжённые взаимоотношения людей накладывают свой отпечаток и очень часто служат нехорошей подкладкой деловых споров и несогласий, нормальных для всякого коллектива. Есть люди в редколлегии и коллективе, с которыми мне стало работать очень трудно и к которым я не испытываю товарищеского доверия, столь важного для плодотворной совместной работы. Не стал организатором творческой атмосферы в редакции, по моему мнению, и наш партийный коллектив, работа которого, как мне кажется, носит большей частью формальный характер.

В этой, не совсем здоровой обстановке виноват прежде всего я, как руководитель коллектива и член партийного бюро. А коллектив в «Литературной газете» в целом очень хороший, сильный, идеологически здоровый и, если его возглавит новый и более опытный чем я руководитель, – он будет работать вдвое лучше. Новому руководителю легче будет и произвести необходимые перемены, важность которых я понял слишком поздно. Теперь, после полуторагодичной работы, производить эти перемены моими руками просто невозможно – они будут неверно поняты и коллективом редакции и писательской общественностью. Недавно я сделал попытку сменить одного из членов редколлегии (Е.Д. Суркова) и это окончилось неприятным тяжёлым случаем, который теперь неизбежно оборачивается против меня (хотя я глубоко уверен в своей правоте по существу дела).

Очень прошу Вас, глубокоуважаемый Михаил Андреевич, не примите это письмо за интеллигентское самокопание и самобичевание или за попытку встать в красивую позу «правдолюбца». Я человек самолюбивый, как все литераторы, и мне нелегко в письме к секретарю Центрального Комитета расписаться в своей неудаче на ответственном посту, доверенном мне партией. Это письмо – не порыв, а плод нерадостных, но честных размышлений, откровенное признание коммуниста, спокойно оценившего условия и перспективы своей работы. Мне ясно, что моё дальнейшее пребывание на посту главного редактора могло бы лишь привести к ухудшению работы газеты и к тому, что Центральный Комитет снимет меня с должности, как несправившегося, а это кладёт пятно и оставляет тяжёлый след в душе, надолго мешая продуктивной работе. Если же мне сейчас дать передышку в 3–4 года, в течение которых я обязуюсь написать нужные книги (ведь моя тема – героика, на которой воспитывается молодёжь), то потом я снова смогу вернуться к административной работе в Союзе Писателей с новыми силами и с новым авторитетом, который в нашем деле прежде всего дают произведения. К тому же работа в «Литературной газете», постоянное общение с секретарями и отделами Центрального Комитета дали мне большую политическую школу, которая скажется и в моей творческой работе и в дальнейшем, когда я снова вернусь к работе административной.

Чтобы решить те вопросы, о которых я пишу, как мне кажется, есть два пути:

1. Освободить меня полностью от должности главного редактора «Литературной газеты», дав возможность уйти на творческую работу.

2. Осуществить проект, о котором я Вам говорил при нашем последнем разговоре. Речь идёт о назначении сменных главных редакторов «Литературной газеты». Таких сменных редакторов, по моему мнению и по мнению секретарей Союза Писателей, должно быть по крайней мере три, причём каждый из них работает в течение года. Это даст возможность каждому из них два года из трёх заниматься творческой работой, а на работе газеты эта сменность, по-моему, также должна сказаться благотворно. Ведь за год новый редактор успевает изрядно истратить свою инициативу и дух преобразований и новаторства. Уступая своё место на два года двум другим редакторам, он имеет возможность обновить и освежить своё восприятие газеты и, вернувшись, будет снова полон сил и инициативы, а также удовлетворений своей творческой работой за время отсутствия в газете. Такая сменность, вполне уместная в писательской газете и применяемая ныне в руководящих органах Союза Писателей, поможет привлечь к руководству газетой известных, творчески активных писателей, что, как Вам известно, трудно сделать сейчас, когда работа в газете практически означает долгий перерыв в творчестве писателя. Все же организационные трудности такого «триумвирата» легко будет преодолеть, если все трое будут подобраны при взаимном согласии и не будут коренным образом расходиться в вопросах литературной тактики.

Если предложение о сменности редакторов будет принято и если Центральный Комитет сочтёт возможным и целесообразным оставить меня в качестве одного из сменных редакторов «Литературной газеты», я готов работать на этой должности, при условии передачи в самое ближайшее время «смены» следующему главному редактору и возвращения к годичной работе через два года.

Горячо надеюсь, Михаил Андреевич, на Ваше доброе отношение и понимание тех внутренних и внешних трудностей, которые заставили меня обратиться к Вам».

С глубоким уважением

С.Смирнов».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 119, лл. 102–105).

Суслов по традиции переадресовал письмо Смирнова Поликарпову. Отдел культуры ЦК, согласившись с отставкой писателя, другое предложение – о сменных редакторах в «ЛГ» – категорически отклонил.

                                                         в) Нерешительность партийного

                                                           комиссара: Валерий Косолапов

На какое-то время власть в газете перешла к Валерию Косолапову, пересидевшему уже не одного главного редактора (он сидел в «ЛГ» ещё с 1951 года). Но его назначили лишь исполняющим обязанности. Полноценным главным редактором делать Косолапова никто не торопился.

Оказавшись в подвешенном состоянии, Косолапов растерялся. По своим взглядам он был ближе охранителям. Но реальная власть в редакции «ЛГ» летом 1961 года находилась в руках либералов. Поэтому Косолапов какое-то время пытался ублажать и консерваторов, и прогрессистов. Но получалось у него это плохо.

Неудовлетворённое положением дел в газете писательское начальство решило весной 1961 года провести в редакции специальное совещание, на которое в качестве арбитра позвало заведующего отделом культуры ЦК Поликарпова. Разговор начался с необходимости консолидации. Но против этого сразу же выступил Алексей Сурков, лишившийся весной 1959 года поста первого секретаря Союза писателей СССР.

«…У нас, – заявил он, – не только попросят открыть музей мемуаров Максима Волошина, а могут попросить организовать в Париже мемуарную квартиру Бальмонта. Это всё в какой-то мере веяния времени, которые проистекают от иногда ложно понятой задачи консолидировать нашу литературную среду. Давайте портить воздух под одним одеялом и не проветривать для консолидации. Задохнуться можно» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 864, л. 23).

Сурков напрочь отказался идти на сближение с Кочетовым, который, наоборот, в отличие от него вновь пошёл в гору и совсем недавно получил в свои руки журнал «Октябрь».

Слушая споры литературных начальников, Поликарпов заметил, что, по Суркову, получалось, главная опасность в литературе – Кочетов. Сурков поправился:

«Что касается политической позиции Кочетова, она не вызывает сомнений, но литературная позиция, беру на себя за это ответственность, она позиция нигилистическая, нуждающаяся в серьёзном и глубоком разговоре и оценке! Это моё частное мнение, с ним можно считаться или не считаться, но я на такое мнение имею право. Потом я такой же коммунист, как Кочетов» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 864, л. 27).

Странное впечатление произвело выступление Юрия Бондарева, который при Смирнове отвечал в «ЛГ» за раздел русской литературы, а потом предпочёл остаться членом редколлегии газеты уже только на общественных началах. Он, похоже, хотел усидеть на двух стульях: и своих тогдашних друзей-либералов поддержать, и наладить добрые отношения с охранителями. Бондарев предложил:

«…Сейчас надо затеять ряд интересных дискуссий о нашей новой молодой прозе. Кто следит за литературой, может сказать, что появилась новая, самая молодая проза, причём проза эта весьма неровная, противоречивые подчас вещи переходят из одной повести в другую. Но мне кажется, что эти поиски – поиски героя. Эти вещи написаны в своеобразной форме исповеди, но меня в этой молодой прозе несколько пугает так называемый положительный герой. Почему он меня пугает? Потому что этот положительный герой, даже в повести Ставского и в других, – герой без больших страстей, это герой очень и очень прозрачно-серый, обточенный. Вот, например, повесть Войнович: что там за Гошка? (Г.М. МАРКОВ: Он достоверный герой). Но это не положительный герой (Г.М. МАРКОВ: Он без страстей эпохи). Меня лично это настораживает очень. У нас был спор, что такое положительный герой.

И мне кажется, что когда прочтёшь эти многие повести самых молодых писателей, то возникает вопрос: чем это объяснить? То ли от недостатка жизненного опыта это происходит, то ли от стремления к нынешней… (не слышно) (Ф.КУЗНЕЦОВ: Боязнь высоких слов). То ли не знаю, что ещё, но об этом стоит поговорить, тем более, что есть вещи, которые можно противопоставить и о которых можно поспорить (в отношении высоких слов).

В отношении дискуссии в связи с выступлением Эренбурга и «Глебом Космачёвым». Если мы затеем такую дискуссию, это будет очень интересно и можно будет затронуть много литературных вопросов. Я согласен с тем, что говорили об Эренбурге, но мне кажется, что критиковать Эренбурга, Евгений Данилович, нам нужно тонко (это расплывчато, может быть). (Е.Д. СУРКОВ: Тонко, доказательно, умно). Не секрет, что часто бывает так: если завтра напечатаем статью об Эренбурге и в этой статье будет «поле» разноса этой вещи, то после завтра Эренбург приобретёт читателей в степени эн плюс единица. Есть очень много таких примеров: когда мы ругаем неумно какого-то писателя, он приобретает читателей в катастрофической цифре больше.

Мы должны выяснить свою позицию в отношении Эренбурга, но нужно подумать о критике. Если бы вы, Евгений Данилович, написали, это было бы хорошо, или другой видный критик.

(Е.Д. СУРКОВ: Хорошо написал бы Ермилов).

В отношении Глеба Космачёва. Бы говорите, что пьеса ложная. Об этой пьесе стоит поговорить всем, она появилась, она живёт. Я проезжал мимо театра, спрашивают – нет ли у вас билетика? Здесь такая же штука как с Эренбургом. Здесь начало пьесы хорошее, а дальше идёт фальшь и ложь. Иногда, задумываясь о каких-то литературных явлениях, часто возникает вопрос: вот это как и что человека ругать или хвалить. Если говорить откровенно, на редколлегии возникали иногда небольшие, принципиальные вопросы, связанные с развитием нашей литературы, а возникал вопрос – удобно ли ругать;

Если впредь редколлегия будет раздумывать, стоит или не стоит такого-то писателя поругать за то, что он отходит от принципиальных вопросов литературы, у нас будут появляться серенькие, расплывчатые статьи».

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 864, лл. 68–71).

Почти все участники совещания склонялись к тому, что газете крайне необходим главный редактор, наделённый реальными полномочиями. Иначе ничего путного не выйдет. Только одни (Георгий Гулиа, к примеру) намекали, что нужен новый человек. Другие давали понять, что готовы сработаться с Косолаповым. При этом все ждали, как отреагирует на эту проблему Поликарпов. А тот от прямого ответа о возможном главном редакторе «ЛГ» уклонился. Косолапов не выдержал и в конце совещания заметил:

«Я понимаю сложность вопроса о руководстве газеты, но поймите простую вещь по-человечески: я пока что физически в состоянии работать за троих должностных лиц, физически я могу тянуть, работать, но я не в состоянии думать за всю редакционную коллегию. Кстати, и времени не остаётся, чтобы серьёзно думать, глядеть вперёд. Четвёртый месяц большая центральная газета (я имею в виду руководство, а не всю редакцию) превращена в однолошадное хозяйство. Долго так продолжаться не может.

Я понимаю сложность вопроса, но решите вопрос о главном редакторе. Тогда решится вопрос о его заместителях. Когда начинаешь вести разговор с кем-то, кто мог бы по опыту, по теоретической подготовке быть заместителем, он откровенно говорит, иногда думает про себя: а кто придёт главным редактором, с кем мне работать? От этого не уйдёшь. Мы вчера с Георгием Мокеевичем говорили. Я жду прихода главного редактора, потому что долго продолжаться в такой ответственный момент дело не может. В конце концов физические силы могут иссякнуть» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 864, лл. 87–88).

Похоже, верхи Косолапов в чём-то не устраивал. Может, не устраивала излишняя гибкость этого чиновника. Он ведь в «ЛГ» пережил четырёх редакторов с разными взглядами. Наверное, кому-то хотелось, чтобы газету возглавил писатель с крупным именем. Кстати, не тогда ли впервые возникли слухи о возможном приходе в газету Валентина Катаева?!

Окончательно судьба Косолапова решилась летом 1961 года. 4 июля 1961 года заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам Алексей Романов и заведующий отделом культуры ЦК КПСС Дмитрий Поликарпов сообщили в ЦК КПСС:

«Секретариат Правления Союза писателей СССР вносит предложение утвердить главным редактором «Литературной газеты» т. Косолапова В.А.

Тов. Косолапов Валерий Алексеевич 1910 года рождения, русский, член КПСС с 1940 года, образование высшее, с 1961 года работает заместителем главного редактора «Литературной газеты», а последние полгода исполняет обязанности главного редактора этой газеты.

Партийное бюро редакции «Литературной газеты» положительно характеризует т. Косолапова В.А.

Тов. Косолапов В.А. приглашался в ЦК КПСС и дал согласие работать главным редактором «Литературной газеты».

Союз писателей СССР утвердил заместителями главного редактора «Литературной газеты» тт. Барабаша Ю.Я. и Тертеряна А.С. Эти должности входят в учётную номенклатуру Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам. Против утверждения тт. Барабаша и Тертеряна заместителями главного редактора «Литературной газеты» возражений не имеется.

Проект постановления ЦК КПСС об утверждении т. Косолапова В.А. главным редактором «Литературной газеты» прилагается».

(РГАНИ, ф. 4, оп. 16, д. 1045, л. 148).

Секретариат ЦК КПСС принял постановление по «ЛГ» 19 июля 1961 года.

Каким Косолапов оказался редактором? Об этом рассказал критик Бенедикт Сарнов.

«Превратившись из зама в главного, Валерий Алексеевич не изменил своим привычкам. Он не только осуществлял, так сказать, общее руководство, но и по-прежнему тянул свой старый воз: вёл – в очередь со своими замами – очередной номер, внимательно вчитывался в каждый материал, не пропуская ни одной, даже самой коротенькой информашки, тщательно, по-корректорски вычитывал гранки, неизменно вылавливая какую-нибудь – всеми, кроме него, пропущенную – ошибку и никогда не покидал своего рабочего места, не прочитав и не подписав последние контрольные полосы (так называемый «пресс»). А поскольку этот самый «пресс» частенько задерживался, Валерию Алексеевичу то и дело приходилось засиживаться в своём рабочем кабинете допоздна, до самой глубокой ночи. И вместе с ним в эти ночные часы сидел кто-нибудь из нас – рядовых сотрудников газеты, отвечавших за тот злополучный материал, который «держал» номер» (Б.Сарнов. Скуки не было. М., 2004. С. 639).

Разрабатывать стратегию газеты Косолапову было некогда. Его заедала текучка. Неудивительно поэтому, что он часто подставлялся и оказывался на грани увольнения.

Первый инцидент произошёл в сентябре 1961 года. Косолапов тогда напечатал стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр», которое вызвало огромный скандал. Кое-кто эту публикацию воспринял как политическую провокацию.

Косолапов потом не раз оправдывался и всё делал для того, чтобы усилить охранительные тенденции в газете. Он чуть что – тут же бежал за уверениями в ЦК. Я нашёл в архиве его обращение к секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичёву. 15 декабря 1961 года он спрашивал разрешения напечатать статью А.Леонидова «Как Гитлер подстроил расстрел Тухачевского» (РГАНИ, ф. 4, оп. 18, д. 1032, л. 90). Вопрос рассматривался 19 декабря 1961 года на секретариате ЦК КПСС, а там к идее редактора «ЛГ» отнеслись отрицательно.

Но сколько бы Косолапов ни бегал в ЦК, полного доверия власти к себе он не вернул.

В кадровой политике новый редактор сделал ставку на писателей, близких к консервативному крылу в Союзе писателей. При нём окрепли позиции Георгия Радова, Евгения Осетрова, Григория Корабельникова, отошедшего от либералов Юрия Панкратова, других литераторов, стоявших на умеренных позициях. Он чаще стал печатать почвенников. Но всё равно газета получалась никакой. Она мало кому была интересна.

В какой-то момент в отделе культуры ЦК возникло подозрение, что Косолапов утратил контроль над газетой и оказался, как в своё время его предшественник С.С. Смирнов, под влиянием радикальных либералов. Основание для сомнений в лояльности редактора дало появление на газетных полосах разносных материалов о новом романе В.Кочетова «Секретарь обкома». Больше всех негодовал Поликарпов. Он ведь столько сил приложил, с одной стороны, для выравнивание курса в «ЛГ», а с другой – для возвращения Кочетова в ареопаг литературных генералов, поспособствовав назначению писателя главным редактором журнала «Октябрь». И чего добился? Курируемая им газета в очередной раз проигнорировала его мнение и, по сути, объявила Кочетову новую войну.

О том, как редакция «ЛГ» готовила бой Кочетову, подробно в своих мемуарах рассказал Феликс Светов. Он писал:

«В течение двух дней на редакционном совещании выступали один за другим сотрудники литературного отдела, утверждая невозможность для газеты промолчать о романе Кочетова. Это было своеобразным действом: лавина аргументации, блестящего анализа, иронии, демагогии, тактического политиканства. У каждого своё амплуа: от вкрадчивой, проливающей бальзам на душу начальства чуть ли не лести, до бурного словоизвержения, не оставляющего камня на камне не только в романе Кочетова, но и в позиции литературного начальства, замалчиванием потворствующего безнаказанности этой очевидной литературной диверсии. Подумать только, чему были посвящены долгие часы двухдневного бдения, какой ничтожный сам по себе материал стал предметом приложения сил, пафоса и таланта! Но разве в этом было дело? Я помню, какими возбуждёнными пришли многие из участников этого представления поздним вечером на наше очередное пиршество, как долго ещё, не в состоянии остыть, перебирали подробности происходящего. В какой-то момент, оглушённое всем этим словоизвержением, начальство дрогнуло, а один из самых прожжённых и продажных литературных функционеров, что-то просчитав, предложил себя в авторы критической статьи. Это было выходом, типичным для газеты, её любимым ходом: «правые» ругают «правых», «левые» – «левых», поддержав «Новый мир», нужно сразу же расхвалить «Октябрь» – так называемая консолидация, сделавшая беспринципность знаменем своей литературной позиции. Но это было тем не менее выходом – не вызовет возражений в ЦК, а стало быть осуществимо. Он предложил себя, тут же передумал, но было поздно, вокруг него жужжал хор голосов: восхищались его мужеством, дарованием, значимостью того, что он сделает, от него не отходили ни на шаг на протяжении нескольких дней, пока он писал статью, пока она правилась, сокращалась, втискивалась в газетный лист. Его не оставили одного и потом, он был способен снять статью уже в полосе, под прессом – вся газета гудела, каждый шаг продвижения статьи фиксировался и находился под контролем.

Никто не уходил из газеты до полуночи, пока из типографии не принесли оттиснутые первые экземпляры номера; сидели на полу в коридоре. Конечно, это казалось победой, делом, способным чему-то помочь и на что-то иметь влияние» (Ф.Г. Светов. Опыт биографии. М., 2006. С. 305–306).

Понятно, что Поликарпов эти выпады против Кочетова «Литгазете» и её редактору Косолапову не забыл и не простил. Хотя Косолапов потом очень старался замять случившийся инцидент.

Ближе к осени 1962 года газета явно начала набирать очки. В ней чаще стали появляться дискуссионные и критические материалы. В традицию вошли сшибки мнений. К газете потянулись читатели.

Изменился и характер редакционных летучек. Я рассказу только об одной, той, которая состоялась 4 сентября 1962 года. Тон задала М.Тугушева, сделавшая обзор 104–106 номеров. Приведу фрагмент из её выступления.

«Мне кажется, что очень интересна статья Кардина. Это удача отдела русской литературы. За последнее время со мной только два раза случилась такая вещь. Однажды я прочла рецензию Злобиной на роман Мишеля дель Кастильо «Танги» и пошла и купила эту книгу. Я прочла статью Кардина и сдала всё, что у меня было на срочном абонементе, и взяла седьмой номер «Знамени» и прочла повесть Нилина.

Надо сказать, что эта рецензия очень удачна. Она удачна прежде всего тем, что эта статья – как раз идеал каждой статьи на литературные темы, когда писатель пишет снова о войне, – он как-то умело решает поставить эту важную проблему о судьбах народных, о судьбах человеческих. Я должна сказать, что Кардин очень внимательно и очень тактично говорит о том, что уже сейчас занимает умы общественности: вот кончилась война, но война (эта идея известна всем по фильму Тарковского) может нести вред и душе побеждённого и душе победителя в какой-то мере, и эта идея очень тактично подана у Кардина. Тут решается проблема гуманизма и, по-моему, очень верно решается. И у Нилина я перечитала это место: чем отличается наш гуманизм, что свойственно нашим советским людям? Как раз об этом говорит Бугреев, один из героев повести: «Мне очень жалко немцев, потому что это тоже люди». И тем не менее он где-то находит в себе силы для того, чтобы преодолеть какую-то жалость и выбрать верный путь. Но в этой повести всё это сделано так, что веришь Нилину, что может быть какая-то жестокость (тут я перехожу на реминисценции с его прежним романом) оправдана, но нашему поколению не заказаны милосердие и жалость.

И мне вспоминается один случай, о котором мне недавно рассказали, который мог бы послужить в какой-то степени эпизодом для повести Нилина. Мне рассказали, что в одной смоленской деревне, после освобождения, одна старуха, которая была связной у партизан и которая им очень много помогла в их операциях, каждый вечер ставила на венец своей избы крынку молока и клала кусок хлеба. И когда её спросили; «Зачем ты это делаешь?» – она говорила: «Они ведь здесь скитаются, немцы тоже люди». Как-то она не могла преодолеть понятие того человеческого отношения, что входит в понятие гуманизма. И Бугреев так же говорит. У нас не воспитывалась ненависть к другим людям, и этот гуманизм для нас характерен.

Большим успехом отдела русской литературы те представляется и статья Тодорского «Размышляя над мемуарами». Кстати, это относится к новой рубрике, и мне кажется, что это начато очень интересно.

В сегодняшнем номере мне показалась удачной статья Лесневского о сборнике Б.Ахмадулиной «Струна». На мой взгляд, в этой статье один недостаток – эта статья замедленно написана, где-то вяловата, но в общем сделана очень тонко и довольно точно, довольно бережно. Правда, тут есть некоторые несоответствия: он говорит об инфантильности, и сразу переходит к разговору – «Не зря слова поэтов осеняют…». Но в общем статья мне понравилась, и мне кажется, что это тоже является удачей отдела.

Оба эти материала – отдела русской литературы.

Что ещё из нелитературных материалов привлекло внимание? Есть такой, я знаю, очень талантливый критик О.Михайлов. На этот раз мне не очень понравилась его рецензия «Солнце нужно всем», наверное, потому что она грешит той же дидактичностью, которая свойственна повести Дагнии Зигмонте «Дети и деревья тянутся к солнцу»; то же самое можно бросить в упрёк и О.Михайлову: он начинает одну тему, бросает, не кончив её, а темой его статьи должно быть воспитание в человеке человека. Вот главное этой статьи.

В отделе братских литератур есть и успехи. Таким успешным явлением является рецензия Туркова, который на небольшой площади может многое сказать вразумительно, тонко и доказательно.

Довольно неплохо сделана рецензия П.Лукницкого, только мне не нравится заглавие: «Свой путь на общей дороге» – это ничего не говорит. Но я прочитала эту рецензию, и мне кажется, что это интересная повесть. Это как раз является удачей отдела.

Возвращаясь к нелитературным материалам, мне хотелось бы прежде всего сказать о материалах, которые напечатаны на нашей второй полосе. Во-первых, «Заметки экономиста» – «Очковтиратель уходит со сцены». Это, по-моему, хорошо сделано.

Интересной мне представляется статья Горюхиной. Это тоже новая рубрика – «Школа 1962», «Физика без лирики?». Единственный упрёк, который я могу ей адресовать, – то, что здесь слишком много фактов, а ведь это всё для того, чтобы сказать довольно известную истину:

Есть уровень преподавания, который заставляет мыслить, который формирует исследователей, и есть уровень, позволяющий разуму спать. Не в «гуманитарности» литературы её слабость, а в том, что в нашем преподавании часто принижается её интеллектуальная сила.

При всём этом я должна сказать, что всегда интересно читать Э.Горюхину, потому что она очень умело, очень интересно ставит вопрос о каких-то болезнях дня, и это большое достоинство этой статьи.

В сегодняшнем номере, повторяю, мне кажется, напечатан вполне интересный, по-писательски сделанный материал Радова в рубрике «Деревня: Люди. Проблемы». Это в общем тот отклик на выступление Заглады, с которым может выступить «Литературная газета».

В этих номерах было два фельетона. Мне не очень понравился фельетон Ленча, хотя он сделан на уровне. Гораздо больше мне понравился фельетон «Ухо горлицы». Это достижение отдела братских литератур. Они уравновешивают ту неудачу со статьёй В.Смирнова целым рядом интересных материалов.

На этой неделе много выступал отдел искусств. Мы читаем несколько корреспонденций Л.Кассиля. Я очень внимательно читаю корреспонденции Кассиля, потому что он находит всегда новое слово, новый поворот. Должна сказать, что мне не очень понравились первые две корреспонденции «По ту и эту сторону Венецианского экрана». Это всё сделано очень банально, и в этом смысле корреспонденции Блауман в «Советской культуре» мне представляются более интересными. Сегодня он более интересен, здесь дан лирический тон, что скрашивает эту статью. Эта большая корреспонденция в сегодняшней газете – самая удачная» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, лл. 11–15).

А дальше начались споры. Больше всего разговоров возникло вокруг материала Станислава Лесневского о стихах Беллы Ахмадулиной. И это не было случайностью. Все знали, что через три недели соберётся пленум Московской писательской организации. Ни для кого не было секретом, что пленум будет посвящён молодым литераторам. Поскольку форум готовили либералы, никто не сомневался в том, что организаторы станут превозносить до небес молодых эстрадных поэтов и примкнувшую к ним Ахмадулина. Сложней было просчитать реакцию охранителей. Никто не мог предугадать и мнение партийного начальства. По слухам, стихи Ахмадулиной очень нравились то ли секретарю ЦК партии Леониду Ильичёву, то ли члену Бюро ЦК КПСС по РСФСР Алексею Романову. Но кто-то утверждал, будто Ахмадулину невзлюбил Поликарпов. В какой-то степени Ахмадулина, сама того не зная, расколола и коллектив редакции «ЛГ». Те, кто в поэзии ценил прежде всего художественность и ориентировался на эстетические критерии, всячески приветствовали появление на газетных полосах материала Лесневского. Но те, кто на первое место всегда ставил вопросы гражданственности, опасались, как бы чего не вышло. Для них Ахмадулина оставалась подозрительным автором. Георгий Радов заявил, что Лесневский так и не понял эту поэтессу и сильно преувеличил её значение. Он отметил:

«Мне хочется поговорить о статье Лесневского. В субботу выступал по телевизору поэт А.Вознесенский. Ему дали прочесть два стихотворения. Вознесенский – поэт сложный и разный: у него есть малопонятные вещи, есть совсем непонятное, есть вещи доступные… Телевидение – 25 миллионов зрителей в рязанских деревнях, во владимирских деревнях, в московских квартирах. Поэту дают такую трибуну. Что же он читает? «Антимиры» и «Елену Сергеевну».

Можно спорить об «Антимирах», но ведь это всё-таки для узкого круга любителей поэзии. Как же поэт может выходить на широкую народную трибуну с такими стихами?

Это значит заранее плевать на то, что его не поймут.

Мы пишем о Б.Ахмадулиной, мы пишем так изящно и так тонко, что не достигаем цели, просто трудно продраться сквозь это к простому вопросу: чем же автору полюбился талант Б.Ахмадулиной и почему он так широко её представляет?

Я сам тут выступал и говорил, почему нет рецензии на Б.Ахмадулину, говорил, что это хорошая, чистая книжка, и есть повод всерьёз о ней поговорить. К сожалению, всерьёз мы о ней не поговорили, потому что автор этой рецензии нам сказал, какого рода талант Б.Ахмадулиной, какого рода её стихи, а что в них ценного, что хорошего – он всё-таки не сказал, – не в форме, а в самом смысле. Что принесла в нашу поэзию Белла Ахмадулина? Только ли эти пушкинские рифмы? Только ли перечисление этих слов? Или она с собой хоть какой-то жизни махонький человеческий кусочек принесла?

На этот вопрос критик не отвечает.

Слабость поэта. Мы сейчас подставили себя под страшный удар, потому что рецензия насквозь эстетская. В чём она эстетская? Сборник поэтессы рассматривается только с точки зрения формальных признаков. Он хорошо её понял, и те формальные признаки, которые её могут отличить от Я.Смелякова, он уловил и донёс нам, но давайте на поэта смотреть пошире. Только ли хорошие рифмы несёт с собой Б.Ахмадулина. У Б.Ахмадулиной вот что мне понравилось: это, во-первых, чистота, во-вторых, она очень возвышенна. Она видит спичечную коробку, она переплавит своё впечатление от этой спичечной коробки и донесёт своё впечатление. Поэтому она иногда кажется не очень современным поэтом.

Вот это особенность – не формы, а существа дела.

У неё несколько стихотворений о Сибири – это впечатления, переплавленные через своё сердце. И вот это восприятие современности здесь не уловлено.

И в этом же слабость Ахмадулиной – эта многократная переплавка непосредственных впечатлений иногда переходит границы, и получается отрешённость, оторванность от предметов – настолько далеко она уходит в своей переплавке, и ощупается, что она уже очень далека от нашего времени. В одном месте статьи сказано: инфантильность, недостаток гражданственности, – я чувствую, что это вставлено при редактировании, потому что этого нельзя было не сказать. Если бы мы этого не сказали, нам бы досталось, и нас ещё будут сечь, потому что нельзя к такому поэту, с такой сложной поэтической биографией, подходить с таких формальных позиций. Мы должны сказать, чем дорога нам эта поэтесса и что мы в ней видим. Здесь должны быть авторские размышления, в которых нанизаны наблюдения над поэзией» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, лл. 22–25).

С оценками Радова категорически не согласился Сарнов. Это при том, что критик никогда не был фанатом Ахмадулиной. Наоборот, у него давно накопилась к этой поэтессе масса претензий, но другого свойства, нежели у Радова. Он заявил:

«Я, например, совершенно иначе, чем С.С. Лесневский, отношусь ж творчеству Б.Ахмадулиной. Я, в отличие от него, не принадлежу к поклонникам её таланта, больше того – я думаю, что эта книжка, появись она несколько лет назад, была бы сенсационной, а сейчас она нисколько не удивляет, не изумляет – это просто одна из поэтических удач, напоминание о том, что существует какой-то фонд поэзии.

Моё скептическое отношение к Б.Ахмадулиной обусловлено тем, что и Евтушенко, и Вознесенский, когда были в Америке и выступали перед студентами Гарвардского университета, говорили, что русская поэзия после Ахматовой и Цветаевой обрела новую поэтессу – Б.Ахмадулину.

Вот с этой позиции я к ней отношусь скептически, но считаю, что в нашей литературе она занимает известное место, и хорошо, что наша газета напечатала такую статью. Конечно, многие будут этим недовольны, конечно, газета «Литература и жизнь» может нам всё это смазать. Но пусть. Если бы написали статью по большому, серьёзному счёту о книге Б.Ахмадулиной, можно было бы её написать иначе, и, может быть, так и нужно было писать, но – простите меня за откровенность – «Литературная газета» до такого серьёзного счёта просто не доросла; «Новый мир» может позволить себе напечатать такую статью (я говорю не об отделе прозы и не об отделе поэзии, а о критическом отделе), если он выступает с такой статьёй о Тендрякове – по большому счёту говорят Тендрякову всю правду-матку: – Ты, брат, стал писать хуже. Но дело не в этом. Журнал, который живёт по такому счёту, пользуется таким критерием, может позволить себе написать такую статью; а если бы «Литературная газета» выступила с другой статьёй о Б.Ахмадулиной, то тогда нужно пересматривать всю нашу критическую деятельность и всю нашу критическую полосу смотреть под другим углом зрения» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, лл. 27–28).

Затем в дискуссию вступил Юрий Панкратов. В своё время он занимался с Ахмадулиной в одном семинаре у Коваленкова в Литинституте. Кстати, многие тогда предрекали Панкратову славу чуть ли не первого поэта России. Не зря его так поддерживал Пастернак. Но когда началась травля Пастернака, ученик от своего учителя, по сути, отрёкся. И это не прошло бесследно.

Выступая на редакционной летучке, Панкратов отметил:

«Я хочу сказать о рецензии на книжку Б.Ахмадулиной. Я был настроен отрицательно к ней.

Именно по инициативе нашего отдела была напечатана передовая статья «Гражданственность», где мы ратовали за высокую гражданственность, и получается некоторый разрыв между рекламой и товарами, которые мы предлагаем читателю.

Поэтому я полагал, что первые откровения молодого поэта и должны были поддержать тему гражданственности, а у нас получилось так, что мы представили читателю книжку, лишённую почти всяких мотивов гражданского звучание. Рецензия написана в сусально-умильном тоне, почти не оговаривая отсутствие гражданственных мотивов.

Я Ахмадулину очень люблю а считаю, что мы в долгу перед ней, и написать нужно было раньше, но написать не сейчас в качестве подарка читателю накануне совещания молодых, и написать надо было о ней, может быть, с большей объективностью, разобрать как-то обстоятельнее. Такая рецензия Ахмадулиной не поможет, у неё есть целый салон, который её превозносит до небес. Ещё одна рецензия в печати не преуменьшит её и не преувеличит. Надо было ей по-товарищески, обстоятельно объяснить, с чем она не справилась и куда она идёт.

Поэтому рецензия получилась несколько мелковатая»  (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, л. 30).

Выпад Панкратова страшно разозлил молодого пушкиниста Валентина Непомнящего. Он резко возразил:

«Выступление Панкратова меня удивило, но потом я сообразил, что оно не удивляет, потому что я несколько раз слышал эти вещи – насчёт гражданственности в поэзии и всякие прочие вещи.

Я не знаю – если бы меня спросили, как определять гражданственность поэзии, – ей-богу, я бы не знал, как это выразить и как точно определить. Я думаю, что я не буду особенно самонадеянным, если скажу, что никто точно не определит, в чём гражданственность поэзии.

(Г.Г. РАДОВ. Даже Державин и Тредиаковский знали это!)

Знаем мы всё, что поэзия должна быть гражданственна, но определить – эти стихи гражданственны или негражданетвенны, тут нужно определять по очень большому счёту. Стихотворение Пушкина «Я вас любил» не менее гражданственно, чем его же «Памятник» или «Во глубине сибирских руд»”.

(Ю.И. ПАНКРАТОВ. Это по существу камерная поэзия.)

Почему камерная поэзия не может быть гражданственной? Года два назад я читал статью Коржавина, в которой говорилось, что стихотворение Пушкина «Я вас любил» было гражданственно, потому что те идеалы, которые вдохновили поэта на это стихотворение, были теми же идеалами, которые правели декабристов на Сенатскую площадь.

И если анализировать стихи Ахмадулиной с точки зрения гражданственности, то нужно признать, что и лирика Пушкина тоже гражданственна. Ахмадулина по преимуществу поэт-лирик. Другое дело, что я могу относиться к Ахмадулиной иначе, чем Сарнов и Панкратов, но если мы разберёмся, то мы найдём в её стихах гражданственность, но не так упрощённо как это склонен понимать Панкратов.

В статье Книпович есть одна очень верная мысль, что не дело критика учить писателя писать. Этим мне эта статья и понравилась.

Ахмадулина – талантливый поэт, и она талантливее многих поэтов,– которые внешне более гражданственны. И не дело критика учить писателя писать – не дело Лесневского указывать Ахмадулиной, как ей писать. Задача моя, Лесневского была в том, чтобы раскрыть своеобразие, раскрыть ценности того произведения, которое я анализирую, и, раскрывая эти ценности, воспитывать у читателей эстетический вкус, учить понимать искусство.

Помимо прочего, задача критика заключается в том, чтобы высказывать свой взгляд на мир посредством анализа литературных произведений. С этой точки зрения я выражаю своё несогласие с Г.Г. Радовым по поводу статьи Борисовой.

И Ахмадулина всё равно будет писать так, как ей пишется, и этим она интересна и верна.

(Ю.И. ПАНКРАТОВ. Но почему ваша оценка должна считаться верной?)

Откуда видно, что поэт должен быть только героическим? Почему от Ахмадулиной требовать повышенной гражданственности в том понимании, которое вкладывает Панкратов? Почему нужно обязательно её тянуть туда, куда она не тянется? Лесневский правильно, на мой взгляд, проанализировал творчество Ахмадулиной, и спасибо ему за это. Читатель поймёт. Не нужно так подходить к вещам, особенно к поэзии, которая иногда сложнее, чем нам иногда хочется» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, лл. 31–33).

Непомнящего по многим моментам поддержал Сергей Ломинадзе.

«Я помню, как четыре года назад в Литературном институте на семинаре обсуждали стихи Б.Ахмадулиной. Половина этих стихов вошла в эту книгу. Я помню – было очень проработочное обсуждение, всякие слова говорились, был ажиотаж с обеих сторон, я помню, как Юра совершенно спокойно вышел к столу и сказал:

– Ахмадулина великая русская поэтесса. Её стихи не подлежат никакому разбору, и я буду счастлив, если когда-нибудь что-нибудь подобное напишу.

Тогда мне это показалось необоснованным, но сейчас я улавливаю в этой реплике, в этом озлоблении претензию на истину, принадлежащую только ему.

Лесневский написал дельную, толковую статью. Я усматриваю, как говорила М.Тугушева, что он бросил замечание об инфантильности – инфантильности, присущей творчеству Б.Ахмадулиной.

И всё это соседствует в стихах Ахмадулиной с качеством, которое не назовёшь иначе, как инфантильностью.

И дальше, идёт разговор о непосредственности в видении мира, что это свойственно взгляду на мир, подобного взгляду ребёнка.

«Струна» звучит лёгким дрожанием неопытного, первого соприкосновения с миром: это непосредственность чувств художника, постигающего жизнь.

Туг возникает разрыв в рецензии.

Но это частное замечание…

Действительно, надо выработать критерий по отношению к тем рецензиям, которые мы печатаем. За последние две недели это одна из самых удачных рецензий в нашей газете. Ведь надо уважать труд друг друга. Я знаю по себе – я очень мало писал о поэзии, написал, может быть, 4–5 рецензий, но знаю, насколько это невероятно трудно, потому что ты всегда думаешь, что если ты сможешь всё проанализировать, то кто тебе мешает так писать? Рецензия, к которой человек серьёзно относится, – это, может быть, в десять раз труднее, чем писать стихи, потому что стихи связаны с вдохновением, хотя Смирнов в своей статье отрицает вдохновение, и есть целые филиппики против вдохновения.

И, кроме того, рецензию Лесневского неясно прочли. Он именно не учит поэтессу в том примитивно-проработочном смысле этого слова, которого у нас привыкли ждать от рецензентов, он считается со спецификой её таланта и, очень мягко считаясь с этим, говорит о том направлении, которого он ждёт от дальнейшего развития поэтессы. Сквозь всю статью проходят эти мысли о соотношении, о контрасте, о движении, о стремительности, к которой она зовёт, и камерном покое, в котором она пребывает. Чему можно позавидовать – он очень удачно мотирует её стихи для развития своей мысли.

В стихотворении «Древние рисунки в Хакасии» Белла Ахмадулина пишет о неведомом художнике первобытных времён: «Он тяжко рисовал и скупо, как будто высекал огонь. И близилось к нему искусство, и ржал его забытый конь».

Забытый конь скорости и деятельности зовёт лирическую героиню «Струны». И слышит иногда в ответ «Ты спрашиваешь – медлю я с ответом, и свет гашу, и в комнате темно». Это одна из характерных нот «Струны».

В это всё сказано: она медлит с ответом. У неё уже затрагивается большая проблематика жизни, но выхода в тот огромный, интеллектуальный мир, о котором говорил Бен, ещё нет, но ведь нельзя требовать от Б.Ахмадулиной: если сопоставлять с классикой, то мы зарежем намертво всех поэтов, а во-вторых, нельзя требовать от рецензентов, чтобы они ставили эту задачу. Он даже пишет совершенно ясно:

«Промедление», которого не может в себе побороть Ахмадулина, сказывается в том, как «холодно и скупо», без живого трепета звучит иногда её «Струна».

И совершенно ясно, в каких случаях холодно и скупо звучит эта струна.

И вот эти стихи:

 

И снова, как огни мартенов, огни грозы над темнотой. Так кто же победил – Мартынов иль Лермонтов в дуэли той?

 

Или:

 

…идти, удаляясь от света, чтоб снова достигнуть его.

 

И т.д.

Ведь в этой книге есть целые циклы, которые, может быть, поворотные для Б.Ахмадулиной. И я не понимаю Радова – почему нас будут долбать из-за этой рецензии» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, лл. 34–37).

Подвёл итоги спора очень осторожный заместитель главного редактора «ЛГ» Юрий Барабаш. Он отметил:

«Что касается рецензии, спор зашёл далеко. Он стал уже схоластичным. Стали вспоминать и Пушкина, и декабристов. Это ненужно. Если отбросить какой-то полемический запал, можно было бы назвать поэзию Ахмадулиной, действительно, по-настоящему гражданственной.

Я думаю, что достоинство статьи Лесневского в том, что он очень тонко чувствует всю систему образов поэтессы и умеет писать, исходя именно из этой системы. Верно заметил Серго Виссарионович – он очень умело и тонко увязывает свой анализ с теми отдельными строчками, которые находит в книге. Но здесь же, конечно, и недостаток, и явное упущение нашей критики: всё-таки нельзя оставаться всё время в пределах чисто литературного ряда. Критик всё время оперирует такими категориями, которые скорее всего понятны Б.Ахмадулиной. Говорят, что ненужно её учить писать. Это тоже спорное дело. Не надо каждый парадокс, каждый афоризм возводить в истину. Тот же Лесневский, при всей тонкости анализа, всё-таки учит Ахмадулину, но он же выходит за пределы её же образов, он оперирует всё время какими-то образами: «забытый конь», «промедление», «Ребёнок среди грядок». Это великолепно, но в какой-то момент критик должен просто указать (в этом его долг гражданский), чуть-чуть поднять и сказать определённые слова. Не надо, конечно, третировать Ахмадулину за то, что она не пишет лозунговых, плакатных стихов. Нужно было сказать, что не просто забытый конь скорости её ожидает, а ожидает большая гражданская тема. Эту тему она будет решать по-своему, по-ахмадулински, своими средствами, своими словами, но об этом нужно сказать. И я не вписывал слова о гражданственности, Лесневский сам это напасал, но мне кажется, что этого недостаточно: всё-таки весь разговор в этой рецензии идёт внутрилитературный, нет выхода на большую дорогу; ведь есть же какие-то главные и неглавные вещи» (РГАЛИ, ф. 634, оп. 5, д. 326, лл. 44–45).

Помести Косолапов хотя бы в сокращении стенограмму летучки с обсуждением статьи Лесневского об Ахмадулиной, народ газету просто вырывал бы из рук. Но он и так сделал большое дело, согласившись опубликовать основательный материал о стихах молодой поэтессы, которая уже тогда так раздражала партийный аппарат.

И всё-таки Косолапов делал газету очень неровно. Но не это пугало партийных функционеров. Их злило, что Косолапов после серии скучнейших статей о партийности и народности мог «тиснуть» что-то остренькое, после чего высшее руководство неделями метало гром и молнии.

А подвела Косолапова нерешительность. За газетной подёнщиной он упустил момент, когда можно было провести масштабную реорганизацию, а у него чуть ли не всё время уходило на какие-то мелочи. В общем, на роль реформатора Косолапов не тянул, поэтому его так легко вскоре «сдали».

Продолжение следует

Вячеслав ОГРЫЗКО