Я ЖЕЛАЛ БЫ ПРИНЯТЬ МУЧЕНИЧЕСКУЮ СМЕРТЬ

№ 2008 / 6, 23.02.2015

«В имении – совхоз» – это строка из воспоминаний княжны Веры Константиновны. Более подробно: «Летние месяцы проводили в имении Осташево, Московской губернии, на стыке Звенигородского, Волоколамского и Можайского уездов.
Продолжение. Начало в № 4 – 5

Селение Осташево на карте мировой культуры

«В имении – совхоз» – это строка из воспоминаний княжны Веры Константиновны. Более подробно: «Летние месяцы проводили в имении Осташево, Московской губернии, на стыке Звенигородского, Волоколамского и Можайского уездов. Это маленькое имение в триста десятин отец купил, чтобы показать нам, детям, русскую деревню. В Осташеве мои любимые детские воспоминания; привольная деревенская жизнь, верховая езда, гребля на реке Рузе, той самой, которую Лев Толстой упоминает в «Войне и мире», описывая Бородинское сражение».
Имение в Осташеве и прилегающие к нему «триста десятин» – место скрещения судеб многих, памятных Отечеству имён. Его последний законный владелец Великий князь Константин Романов стал центром притяжения двух эпох: Пушкинской и Романовской.
Великий князь Константин Константинович купил Осташевское имение в 1903 году у потомков генерала Н.Н. Муравьёва, который основал там «школу для колонно-вожатых». «Это замечательное заведение, – пишет Кони, – содержимое на частные средства своего учредителя, с чрезвычайно разумною и целесообразно-практическою программой, готовило молодых людей к деятельности, ныне свойственной офицерам генерального штаба… учение в школе шло свободно, легко и весело, увлекая молодые чувства… к участию в общественной жизни».
Учился в этой школе и некто Василий Петрович Зубков, который был на год старше Пушкина. Однако нездоровье заставило Зубкова оставить службу в колонно-вожатых, которые считались состоящими в свите Государя. В молодости, будучи в Москве, Зубков был в приятельских отношениях с Пушкиным, князем Одоевским и князем Вяземским. Жена его, Анна Фёдоровна Пушкина, состояла в очень дальнем родстве с Александром Сергеевичем. «Её сестра Софья Фёдоровна была настоящая красавица… произвела сильное впечатление на Пушкина во время его пребывания в Москве осенью 1826 года. Возможно, к ней относится стихотворение, датированное 1 ноября того же года: Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать…
И в тот же год, в конце ноября, из Пскова Пушкин посылает письмо – Соболевскому, но на имя Зубкова. Лихорадочный стиль приписки свидетельствует о неотложности просьбы: «Перешли письмо Зубкову, без задержания малейшего…» Зубков же в это время, по предположению, как раз находился в Осташевской школе колонно-вожатых Н.Н. Муравьёва. «Письмо это найдено, – пишет А.Кони и приводит в своей книге, изданной в 1906 году, перевод письма с французского, на котором оно было написано двадцатисемилетним Александром Пушкиным. Поэт делится с Зубковым соображениями о возможности женитьбы на его свояченице Софье Фёдоровне. Страшится, что он при знакомстве показался ей смешон и просит постараться изгладить дурное впечатление. В пылу влюблённости поэт хоть сейчас готов под венец: «Ангел мой! Уговори её, упроси её… и жени меня!» И в то же время чувства его в смятенье: «Не моё личное счастье меня тревожит, – могу ли я не быть самым счастливым человеком с нею… Моя жизнь, такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав – неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый – вот что внушает мне тягостное раздумье…»
А в конце письма, в двух строчках, postscriptum: «В Москве я Вам кое-что расскажу. Я дорожу моей бирюзой, как она ни гнусна…»
«В объяснение последней записки, – пишет А.Кони, – надо заметить, что поэт был суеверен. Он верил в приметы и талисманы. В качестве последних у него было несколько перстней. Один с сердоликом, подаренный Пушкину графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, принадлежавший впоследствии И.С. Тургеневу и пожертвованный г-жею Виардо Пушкинскому музею Лицея; – другой, подаренный вдовою поэта Далю, с изумрудом, находящийся ныне у ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КОНСТАНТИНА КОНСТАНТИНОВИЧА; третий – с бледной грушевидной бирюзою, подаренный поэту Нащокиным и снятый секундантом Пушкина Данзасом уже с его похолодевшей руки, – и четвёртый с маленькою бирюзою. Быть может, речь идёт (в письме) именно об этом последнем перстне».
Не стал ли «перстень с изумрудом» – осташевским талисманом Великого князя, по своей непостижимой прихоти вернувшимся в Дом, помнящий предание о бурных чувствах поэта. Вероятно, К.Р. знал эту историю и оберегал её вместе с заветным перстнем, хранившим прикосновения Александра Сергеевича, Натальи Николаевны, Владимира Ивановича Даля.
Предметы такого мистического рода не просто свидетели прошлого. Да и что такое «прошлое», как не перевёрнутая копия будущего, которое верстают и магические облучения, запечатлённые в вЕщей природе вещЕй.
Осташево для поэта Константина Романова было Болдиным в своём роде. Уединённость. Покой плавного пейзажа: полноводная, медлительная Руза, «одичалый парк», заливные вёснами берега, мягкие волны трав… А на левом берегу – «розовая церковь с синими куполами». Во имя Благовещения Пресвятой Богородицы. «Утром будил трезвон…» (Из воспоминаний кн. Веры.)
Именно здесь, в первые дни наступившего 1910 года К.Р. начал писать драму «Царь Иудейский». В русской драматургии она должна бы стоять «из ряда вон». Отдельно: ввиду непомерно высокой темы, почти не сомасштабной человеку. «Огневи причащаюся, трава сый». Константин Романов дерзнул приблизиться к Божественному огнЕви Христа. Не тщеславия, не самонадеянности ради. Да, может, и не волен он был в выборе: Господь при устах стоял. – Политический барометр страны клонился «К буре».
В Осташевском имении Константин Константинович пережил самые трагические дни. Сюда из Вильно перевёз он тело своего сына Олега. Дневник с 27 сентября 1914 года становится скорбной хроникой происшедшего. Безутешный отец поверяет бумаге каждый свой шаг, начиная с известия о якобы «лёгком» ранении Олега. Вместе с женой Елисаветой Маврикиевной, они срочно выехали в Вильно. Страдания от пробитого пулей кишечника, от начавшегося заражения крови были, наверное, подобны мучениям Пушкина, раненного в живот. Юному воину, в миру состоявшемуся пушкинисту, было всего двадцать два года. «Его Высочество перекрестился и сказал спокойно, без трепета: «Я так счастлив, так счастлив! Это нужно было. Это поддержит дух, в войсках произведёт хорошее впечатление, когда узнают, что пролита Кровь Царского Дома. Это поддерживает династию».
Так мог говорить человек действительно Императорской Крови, достойный потомок Помазанников Божиих. Смерть во имя Отечества – была ему высшей наградой. И будто сам мученик и победоносец – святой Георгий снаряжал его в путь.
Отец пережил сына менее чем на год.

«Для себя же – я поэт»

Какова же ниша Великого князя Константина Романова в фонде мировой литературы?
Человек истинной религиозности, он всю жизнь занимался самооценкой. На возрастных рубежах подводил итоги. Когда исполнилось тридцать, записал в дневнике: «Жизнь моя и деятельность вполне определились. Для других – я военный, ротный командир, в ближайшем будущем – полковник… Для себя же – я поэт. Вот моё истинное призвание». В этом признании самому себе – самоутверждение. Не от гордыни, не от притязаний на пальму первенства на поэтическом Олимпе, скорее, от сомнений и неуверенности. Ведь в том же, 1888 году, сразу после дня рождения, он поверяет дневнику исповедальные мысли. «Сам я считаю себя даровитым и многого жду от себя, но кажется, это только самолюбие и я сойду в могилу заурядным стихотворцем… Я не великий поэт и никогда великим не буду, как мне этого ни хочется».
С застенчивостью ученика К.Р. посылает свои стихотворения на суд триаде знаменитых лирических поэтов его поры: Афанасию Фету, Аполлону Майкову, Якову Полонскому. С чувством возрастной и творческой дистанции обращался с раздумьями или за советами к автору романов «Обломов» и «Обрыв» Ивану Александровичу Гончарову.
Выбор Великого князя был не случаен: эти люди – цвет российской словесности – воспитывались пушкинской поэзией, его эстетическими убеждениями. Недаром А.Н. Майков так сформулирует основной, с его точки зрения, принцип в искусстве: «Простота и, главное, верность природе признаны условием изящного в наше время». И ещё, в унисон с позицией Майкова, мысль А.Кони: «Искусство как жажда ИДЕАЛЬНОГО, вызванная пресыщением реальным в его разнообразных проявлениях».
Аполлон Николаевич понимал, какой нежный и ровный свет таится за скромными инициалами «К.Р.», за которыми державный автор скрывал свои великокняжеские регалии. Эти милые две буквы,
Что два яркие огня,
В тьме осенней, в бездорожье,
Манят издали меня.
Зажжены они в воротах,
Что в чудесный мир ведут,
Мир, где только гости с неба –
Духи чистые живут.
Эти строфы из стихотворения А.Н. Майкова посвящены Августейшему поэту. Чуткий к истинной поэзии, её надиктованному Свыше языку Аполлон Майков видел, что К.Р. обладает даром проникновения в душу человека и предчувствия событий грядущих времён. «Но идёт поэт-провидец…»
Майков был старше своего великокняжеского ученика на тридцать семь лет – целую Пушкинскую жизнь. Но в их поэтических биографиях прослеживается общее – сильное влияние италийских и греческих впечатлений. Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!
Под этаким небом невольно художником станешь…
Природа и люди здесь будто другие, как будто картины
Из ярких стихов антологии древней Эллады.
Поэтический цикл «Очерки Рима» принесли двадцатитрёхлетнему Майкову литературную известность. К.Р. в его возрасте напечатал в журнале «Вестник Европы» пять стихотворений в цикле «В Венеции». Серебрится море,
Трепетно горит…
Так и радость горе
Ярко озарит.
С середины 80-х и до последнего в жизни Фета 1892 года продолжалась эпистолярно-поэтическая дружба К.Р. с Афанасием Фетом. В «Полном собрании стихотворений» Фета 1910 года издания есть раздел «Оды». Державный Державинский стиль жанра в одах Фета смягчён разговорной интонацией. В ней – гамма взаимоотношений. К.Р. в письмах своему доброму наставнику, видимо, сетует, что «загрустил, что вдохновением / Покинут молодой певец». Вероятно, эта неуверенность в себе-поэте одолевала князя в течение всей его творческой эпопеи, что вычитывается опосредованно – через послания Фета К.Р. в ответ на письмо «с короной золотой». Не сетуй, будто бы увяла
Мечта, встречавшая зарю,
И что давно не призывала
Тебя богиня к алтарю…
Исполненный почти отеческой нежности, старый мастер утешает и укрепляет так по-детски доверившегося ему поэта. Я знал, что сила музы пленной
Тебе на счастие растёт,
Что чад развеется мгновенный
И снова, светлый, вдохновенный,
Мне милый голос запоёт.
Из своего уединения в Воробьёвке, имении, купленном в Курской губернии, Фет посылает Великому князю свои сочинения. Книгу «Мои воспоминания» сопровождает авторской оценкой своего труда. Пред нами правда несомненно
О всём, что было и прошло,
Тут признаётся откровенно
В пережитом добро и зло.
Знаменитому поэту, конечно, льстят «ласки великокняжеской семьи», и он с деликатной благодарностью признаётся в этом строками своих стихов. Но за придворной субординацией – непритворное восхищение светлым дарованием К.Р. За вдохновенной головою
Белеет ангела крыло.
«Если око твоё светло, то и тело твоё светло есть». Евангельский афоризм в полной мере относится и к государственному человеку Великому князю Константину Романову, и к литератору К.Р., и к идеальному отцу и мужу. Мог ли душевно одинокий Афанасий Фет не приникнуть сердечно к своему покровителю-ученику. Я робко за тобой пою –
И сердце благодарно снова
За жар живительного слова,
За юность светлую твою.
Есть у Фета и другие одические адресаты: любимая родная сестра Великого князя Ольга – королева эллинов, и супруга его Елисавета Маврикиевна.
Если не знать дневника К.Р., который являет собой каждодневную исповедь, то может показаться, что в одах Фета «переложено сахару». Это оттого, верно, что крайне редки люди, в которых, как в К.Р., так бескорыстна, беспримесна, чиста любовь ко всему сущему. Как же было не воскликнуть Фету:
«И сам ты храм любвеобильный…»

( Окончание следует )Алина ЧАДАЕВА