Сергей ЧЕРЕДНИЧЕНКО. ТРИ ИСКУШЕНИЯ «НОВЫХ РЕАЛИСТОВ»

№ 2008 / 8, 23.02.2015

 Литература интересна как непрекращающийся разговор. Я имею в виду не диалог писателя с читателем, а диалоги писателей между собой – как собеседников на пиру.

Со времён изобретения письменности у людей появилась возможность общаться сквозь пространство и время, и художественная литература и критика как нельзя лучше для этого подходят.

Признаюсь, я с большим удовольствием прочитал в четвёртом номере «Вопросов литературы» подборку статей, посвящённых статусу современной критики и её основным проблемам. Особенную радость у меня вызвали статьи Натальи Рубановой, Дмитрия Новикова и Дениса Гуцко – в этих статьях говорили не столько критики, сколько прозаики.

Так уж вышло, что мне всегда было интересней читать статьи, написанные людьми, пришедшими в критику из другой, пусть и смежной, профессии. Любопытно следить за тем, какой багаж знаний и какой инструментарий они принесли с собой, какой новый угол зрения дала смена оптики старому глазу.

Помнится, Ирина Роднянская на встрече редакции журнала «Новый мир» со студентами Литинститута сказала, что написать рецензию для прозаика – это тест на профпригодность. Многие призадумались. Увы, немногим молодым писателям удаётся менять оптику. Из тех прозаиков, кто всё же прибегает к критическому жанру, мне всегда интересно читать Наталью Рубанову и Романа Сенчина, эстетических противников как в прозе, так и в критике. Интересно именно потому, что они имеют чёткую эстетическую позицию, которая всегда проявляет себя, приспосабливаясь к выбранному жанру.

Жаль, что теперь редко появляются статьи Олега Павлова, который много писал в 90-е годы, – у него тоже было эстетическое единство прозаического и критического взгляда. По этому поводу мне всегда вспоминается журнально-газетная жизнь литературы начала ХХ века и первых десятилетий русской эмиграции. Пишут блестящие рецензии Гумилёв и Георгий Иванов. Не гнушаются критикой такие величины как Бунин и Набоков. Адамович и вовсе становится идеологом «парижской ноты». Не перечислишь, сколько людей захаживало в критику из философии, культурологи, филологии. Это был подлинный расцвет. Печально, что сейчас такого не наблюдается. Поэтому вслед за Ириной Роднянской хочется призвать прозаиков и поэтов писать критику.

Но главной темой дискуссии на страницах «Вопросов литературы» и затем «Литературной России» для меня стала тема, на которую я уже давно искал повод высказаться, – тема «нового реализма». История «нового реализма» представляется мне цепью искушений, которых не удалось избежать молодым прозаикам и критикам, заявившим о себе в начале века. Первое искушение «новых реалистов» было чётко сформулировано Максимом Свириденковым: «ДО НАС не было НИЧЕГО». В статье «Ура, нас переехал бульдозер!» («Континент», 2005, № 125) Максим Свириденков называет литературу прошлого падшим Римом, а «младописателей» варварами, которые создадут новую цивилизацию, то бишь литературу. Этот нигилизм, перерастающий в беззастенчивое хамство, служит автору оправданием собственному невежеству и невежеству поколения, от лица которого он говорит.

Ситуация в статье очерчена достоверно: поколение, родившееся в 80 – 90-е годы, не читает классику, среднестатистический молодой человек при слове «писатель» вспоминает в лучшем случае фамилию Пелевин. Проблема эта социокультурная (нигилизм как нравственный принцип рыночного общества) и методологическая (рассказы школьной «училки» о нравственных исканиях Пьера Безухова совсем не интересны подрастающему поколению менеджеров среднего звена), но Максим Свириденков совсем нелогично предлагает решить её в рамках литературы, призывая откровенно описывать постельные сцены, но не забывать и о романтике любовных отношений.

Молодой писатель очень переживает из-за того, что нежанровая литература теряет читателя, и выход из этого он видит в том, чтобы писатель говорил на языке, доступном молодому читателю: «Конечно, писать сложнее, если твои любимые авторы из предшествующих эпох ничего не значат для твоего молодого читателя. Это означает, что ты не можешь рассчитывать на такие мощные приёмы, как подтекст и смысловые параллели. Но с другой стороны, какое это счастье – писать с чистого листа. Нет запретов, нет барьеров. А свобода – главная ценность».

Трудно понять, почему автор решил, что писать без вышеназванных «мощных приёмов» сложнее, а не проще, и в чём, собственно, состоит тут главная ценность свободы. Свобода от контекста и генеалогии? Но она невозможна в принципе, даже древний человек, не имевший истории и культуры, возводил свой род к тотему. А писать на языке, созданном Пушкиным, и при этом отрицать и принципиально не читать Пушкина – это путь к ещё большей девальвации литературы и её значения в обществе.

Вспомним, кстати, что сам Пушкин отлично знал французский язык и французскую литературу, а с другой стороны проявлял огромный интерес к «Слову о полку Игореве», а в своих чудных сказках использовал элементы фольклорных жанров – песен, заговоров, причитаний. Если подходить к тезису, заявленному Максимом Свириденковым с его же максимализмом, то можно утверждать, что незнание классики (особенно писателями) неизбежно приводит к утрате национального самосознания, что мы и наблюдаем в настоящий момент.

У нас в последнее время пошла новая мода – быть правильными православными патриотами, а попросишь такого неоправославного прочитать «Символ веры», он в ответ спросит, что это такое. С другой стороны, писателю нельзя отгораживаться и от опыта зарубежной литературы. Пусть материал произведений «новых реалистов» – жизнь таких же, как они, молодых людей, но писать об этом, не вобрав в сознание творчество Дж. Сэлинджера, или выражать социальный протест, забыв о существовании К.Кизи, – значит, создавать произведения жалкие, беспомощные. И, говоря актуальным языком, – неконкурентоспособные. Всё это – элементарные вещи, которые приходится проговаривать. Второе искушение – это искушение идти толпой.

Каждое новое поколение писателей, пытаясь заявить о себе, как правило, противопоставляет себя предшествующему. На таком противопоставлении себя мейнстриму 90-х – постмодернизму – и сыграли Сергей Шаргунов и Роман Сенчин, заявив в 2001 году на Форуме молодых писателей и в печати о «новом реализме», который если и не существовал, то вот-вот должен был начаться. (Впрочем, ещё до них о «новом реализме» говорили Сергей Казначеев и Павел Басинский, но это отдельный сюжет.) Думается, что эти писатели руководствовались разными стимулами, и для Сергея Шаргунова не последним было стремление реализовать свои лидерские качества.

Впрочем, назвав свой реализм «новым», они так и не смогли внятно и убедительно определить признаки этой новизны. Не очень получилось сделать это и у Валерии Пустовой, которая в статье «Пораженцы и преображенцы» («Октябрь», 2005, № 5) пыталась разделить сегодняшний реализм на старый, новый и символический. Напротив, и Алиса Ганиева, и Дарья Маркова находили в этом «реализме» черты романтизма и, по большому счёту, отказывали ему в какой-либо новизне.

Словом, никаких чётких эстетических признаков новизны так и не обнаружилось. По каким-то причинам не состоялась и попытка молодых писателей формально объединиться, создав клуб при «Литературной газете».

Итог такой: на сегодняшний день «новый реализм» существует лишь в виде однородных членов предложения: «Но нечто общее и новое в повестях и рассказах Новикова, Гуцко, Шаргунова, Кочергина, Свириденкова, Карасёва, Прилепина, Мамаевой, Кошкиной, Ефимова, Денежкиной, Бабченко, Тихолоза очевидно. Это «нечто» и есть реализм, новый» (Роман Сенчин. «Литературная Россия», 2007, № 48).

Показательно, что Роман Сенчин не упоминает в этом перечислении Олега Павлова, которого Владимир Бондаренко считает «новым реалистом» первого призыва (Владимир Бондаренко. Новый реализм. // «День литературы», 2003, № 8). Павлов мог бы вписаться в этот ряд и по возрасту и эстетически, но не вписывается. Если и можно включать его в какой-то ряд, то это будет ряд Алексея Варламова, Михаила Тарковского, Георгия Владимова. Однако эти писатели вполне самодостаточны и не нуждаются в товарищеском окружении.

Ещё в середине девяностых, когда правили бал нелюбые неореалистам постмодернисты, Олег Павлов просто и без пафоса утверждал, что «литература лишь тогда имеет смысл, когда является поводом к разговору о жизни» («Рассмеялись смехачи»), – и тогда его голос звучал одиноко. Писательство вообще дело одинокое. Да, были группировки символистов и футуристов начала ХХ века, но те и другие не только провозглашали себя в жанре манифеста, но и имели серьёзную научную обоснованность и самое главное обширную художественную практику.

Между прочим, научное обоснование в трудах Вячеслава Курицына, Ирины Скоропановой и других имеет и постмодернизм. А вот желание иных «неореалистов» записываться или записывать товарищей по мастер-классу в Липках в одну обойму выглядит как страх одиночества, как желание облегчить участь. Идти толпой и легче, и веселее, и главное – толпа снимает с тебя частную, сокровенную ответственность, и всегда найдётся тот, кто скажет: молодец, друг, пиши и дальше в том же духе.

Сейчас, когда первое десятилетие нового века близится к концу, уже можно подводить кое-какие итоги. Не вызывает сомнений, что новым писателям удалось о себе заявить, а постмодернизм никто не назовёт мейнстримом десятилетия.

Что же касается термина «новый реализм», то коль скоро никому не удалось обнаружить в этом реализме чего-нибудь принципиально нового, кроме того «нечто», на которое указал Роман Сенчин, а противопоставить его постмодернистам хочется, то пусть уж он будет не «новый», а «снова реализм» – так и понятнее, и веселее. Глядишь, на смену ему через пару лет придёт неопостмодернизм. Если кому-то по молодости и неразумью хочется поиграться терминами, то вольному воля. И наконец, третье искушение «новых реалистов» – упрямые поиски позитива. Или положительного героя, как говорили раньше. Или хотя бы вообще Героя – такого, чтобы хватило на роман.

С Героем у нас всё очень сложно – нет и не может быть героев в обществе, провозгласившем предсказуемую стабильность главной после стяжательства ценностью. Меня всегда удивляли люди, которые настойчиво ищут в современной литературе положительного героя и «свет», как они это называют, и сокрушаются или негодуют, когда видят одни «свинцовые мерзости жизни».

Вот и Валерия Пустовая, которую многие называют идеологом «нового реализма», настойчиво задаёт программу: «…литературное покаяние («монашество», бегство, подполье) должно вылиться в литературное подвижничество – двигаться надо, сдвигаться с точечной кочки одиночества, зализав раны самоанализа – бухнуться в омут жизни и попытаться осветлить её мутный поток, пропустив через фильтр своей очищенной индивидуальности» («Новое «я» современной прозы: об очищении писательской личности». // «Новый мир», 2004, № 8). И, в общем-то, писатели ищут «осветления», то ли поддавшись внушению, то ли по доброй воле.

Впрочем, такой целенаправленный поиск «света» приводит к жалким результатам. Картонным выглядит герой наивной и пафосной повести Шаргунова «Ура!» с этими своими лозунгами нормальности, порой вполне омерзительными: «Я проникся красотой положительного. Почувствовал всю ущербность, всю неэстетичность и мелкую расчётливость распаденцев. Скукота с ними! Мало от них радости. Бери от жизни всё – это не значит сколись и скурись… Надо волю свою тормошить, жизнь превратить в одно «ура!». Ура-мышцы. Ура-своя судьба. Ура-талант. Я ищу ура-любви. Моя правильность инстинктивна, как секс. Я бы смело сравнил человека с членом. Каков смысл жизни? Что за глупый вопрос. Лучше спросите: а каков смысл совокупления? Понятно, чем всё закончится, член сфонтанирует спермой, а человек испустит дух. Боец красив, как возбуждённый фаллос. И поэтому главный смысл жизни – в гудящих соках жизни, в подъёме. Читатель, стань членом!» Понимая, что героя, которого он создал, не существует в реальности, Сергей Шаргунов придумал для своего произведения специальный жанр – «повесть-проект».

Во что-то среднее между бредовой фантасмагорией и лубком превращается поиск положительного героя у Натальи Ключаревой в повести «Россия: общий вагон» и рассказе «Один год в Раю».

И только те молодые писатели, которые не превращают позитив в сверхзадачу, по-настоящему приближаются к положительному герою. Положительные, потому что правдивы и честны сами с собой, персонажи Дмитрия Новикова – простые русские люди; положителен, потому что отчаянно любит жизнь и борется за неё, герой сборника рассказов Захара Прилепина «Грех».

Надо отдать должное той серьёзности, с которой молодые писатели взялись за своё ремесло. Но, кажется, на данном этапе, они, как молодой любовник, слишком торопливы. Меньше восторга собой, больше сдержанности и спокойствия. Спокойная серьёзность – эта позиция видится мне подходящей для писательского ремесла.

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Сергей ЧЕРЕДНИЧЕНКО

Один комментарий на «“Сергей ЧЕРЕДНИЧЕНКО. ТРИ ИСКУШЕНИЯ «НОВЫХ РЕАЛИСТОВ»”»

  1. Жизнь главное. Размыты границы восприятия. А новый реализм эмоциями собирает подручный материал. Сколько копий поломано, а читатель скован сомнениями, может все было и лишним. Зрелые авторы должны двигать вперед стиль. На молодых полагаться бессмысленно. Особенно в критике. Вспомним Агеева.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.