Герой не нашего времени

№ 2008 / 11, 23.02.2015

…Агафья держалась на сцене прекрасно. Она была в трико телесного цвета и мужском котелке. Балансируя зелёным зонтиком с надписью: «Я хочу Подколесина», она переступала по проволоке, и снизу всем были видны её грязные подошвы. С проволоки она спрыгнула прямо на стул…
И.Ильф и Е.Петров. Двенадцать стульев

А к чему эти танцы в третьем действии? Если бы они ещё были характерны, принимая во внимание костюмы эпохи, а то актёры ходят, крутятся в продолжение получаса, а ты сиди и смотри… Удивительно весело!
Вл. И. Немирович-Данченко. «Горе от ума» на сцене Малого театра. – «Русский курьер», 1880, № 51, 22 февраля.

Пьеса «Горе от ума», одна из самых почтенных по возрасту в русской драматургии, никогда не была простой для постановки. Великий критик В.Белинский в статье о комедии писал, что пьеса не очень сценична, что большинство персонажей произносят монологи без всякого действия, сами по себе, без отношения к целому комедии («Все говорят, и никто ничего не делает»). Позднее великий прозаик И. Гончаров в критическом этюде «Мильон терзаний» вступился за А.Грибоедова и его комедию, указал, что сценичность её нового типа («две комедии как будто вложены одна в другую»), где важнейшее значение имеют не только интрига несчастной любви и клеветы, но и драма идей, и галерея сатирических характеров и, самое главное, образ новой, не встречавшейся ранее в русской литературе и театре личности борца «за идею, за дело, за правду, за успех, за новый порядок» – Чацкого.
Разумеется, правы и тот и другой, и всякая по-настоящему художественная постановка бессмертной комедии требовала решения труднейшей задачи живого воплощения разошедшегося на крылатые фразы текста и сведения воедино комедийной интриги с идейным содержанием.
Премьеры в «Современнике» ждали с нетерпением: интерес подогревался тем, что постановщик спектакля Р.Туминас уже после начала репетиций был назначен художественным руководителем театра имени Е.Вахтангова. Отклики после первых представлений были противоречивы, от восторженных (например, Е.Ямпольская в «Известиях» написала «что за тузы в Москве живут и ставят спектакли») до возгласов «А король-то голый!»
Опять-таки и у почитателей спектакля, и у его противников есть своя правда.
Спектакль предоставляет богатый материал рецензентам для самовыражения. Можно разнообразно интерпретировать похожую на колокольню большую изразцовую печь на сцене (сценограф Адомас Яцовскис), с воронами на вьюшке: это и символ Москвы, и намёк на Ивана Грозного, здесь и ассоциации с картиной Брейгеля «Сорока на виселице»; свою метафорическую нагрузку несут и эпизоды согревания героев у этой печки, и то и дело вырывающийся из неё дым («дым отечества»). Молчалин (В.Ветров), Софья (М.Александрова) и Лиза (Д.Белоусова) оснащены музыкальными инструментами – скрипкой и флейтой, а Фамусов (С.Гармаш) – топором, которым он сноровисто и дрова колет, и книжку дочери кромсает. Чацкий (И.Стебунов) приволакивает в шесть утра в дом Фамусова семь огромных чемоданов – это зримый эквивалент сорока пяти часов и «седмисот вёрст», преодолённых героем. Диалог с Софьей они произносят, стоя на стульях (вставание на стулья и столы на сцене стало уже в театрах обязательным элементом). Во второй части Софья щеголяет в костюме наездницы, на голове – чёрный цилиндр. Вместо княжон Тугоуховских – куклы. Наталью Дмитриевну Горич (Е.Плаксина) привязывают к стулу. Репетилов (А.Аверьянов) и Загорецкий (А.Климов), оправдывая фамилию первого, как попугаи, без конца повторяют свой диалог. У Петрушки (Е.Павлов) вместо календаря чёрная снятая с петель дверь, и памятки он туда записывает наглядно, рисуя мелом и рыбу-форель, и гроб; Фамусов ищет у него в голове вшей, и т.д., и т.п.
С другой стороны, та же буйная фантазия постановщиков оставляет у другой части критиков и зрителей ощущение, что за деревьями не видно леса, что выхолощенным оказалось содержание грибоедовского шедевра.
По-видимому, с благим намерением сделать спектакль сценичнее постановщики опустили значительную часть второй половины текста, сделав большинство гостей Фамусова бессловесными. Понимая, однако, что это сокращение может нарушить равновесие (слишком короткий переход от завязки к кульминации), Р.Туминас вставил в начало бала длительную сцену домашнего музыкального представления – что-то о чёрной шали. К сожалению, ничего больше об этой интермедии сказать нельзя – она не запоминается, хотя из-за своей растянутости, на наш взгляд, разрушает ход спектакля, до этого момента весьма добротного и интересного, прежде всего благодаря яркой игре С.Гармаша – Фамусова и И.Стебунова – Чацкого. Правда, здесь Фамусов едва ли не более революционер, чем Чацкий – заподозрить это заставляют его ирония и едкость по отношению к московским тузам, включая пресловутую Марью Алексеевну. Несколько удивило, что в последней сцене Фамусов слово «заговор» произносит по-современному, с ударением на первом слоге, а не на последнем, как произносили в прежних постановках и как требует размер стиха.
В комедии Грибоедова, в частности в речах Чацкого, и в литературе о ней явственно звучала мысль: «Свежо предание, а верится с трудом», мысль о том, что это произведение о «веке минувшем», что «нынче свет уж не таков». Об этом писал и И.Гончаров в своём критическом этюде. Однако почти два века, минувших после написания комедии, показали, что свет «не таков» лишь по форме, а по сути многое осталось прежним и даже благополучно пережило метаморфозы от капиталистического общества к социалистическому и наоборот. Возможно, Чацкие вновь будут востребованы в недалёком будущем. Тот же И.Гончаров прозорливо указал, что Чацкий, в отличие от «героев только своего времени» Печорина и Онегина, – вечный образ, который всегда будет «неизбежен при каждой смене одного века другим». Он – «передовой воин, застрельщик и – всегда жертва» (в терминологии Л.Гумилёва – пассионарий).
В интересном, сочном изображении Чацкого И.Стебунов всё же показывает в нём героя своего времени – светского, галантного, домашнего, изнеженного, беды которого – от несчастной любви и от невоздержанного языка. И лишь в двух моментах – во время монолога «А судьи кто?» и во время заключительной тирады («Карету мне! Карету!») над сценой зависает загадочный самолётик: может быть, в нём прячется подлинный Чацкий: Чацкий – победитель, Чацкий – герой, всегда опережающий время.Ильдар САФУАНОВ