САДЫ СТАНИСЛАВА БАХВАЛОВА

№ 2008 / 28, 23.02.2015

Мой собеседник – поэт Станислав Бахвалов. На днях он отметил своё 50-летие. Юбилей поэта совпал с рождением внучки.
В Магадане Станислав с 1974 года. Здесь окончил 18-ю школу, затем – филфак Магаданского педагогического института (ныне Северо-Восточный государственный университет). Педагогический опыт приобретал будучи пионервожатым, учителем, воспитателем в Северо-Эвенском интернате, в военно-патриотическом клубе «Подвиг», когда тот только организовался. Его наиболее уникальный жизненный этап – 18 лет работы инструктором по трудотерапии в Магаданском психоневрологическом диспансере. Было много поездок по трассе – от Магадана до Сусумана. Бывал и на золотых приисках, и в шахте «Кадыкчанская», и в машинном зале Колымской ГЭС, на сенокосе в Сеймчане, на озере Джека Лондона.

– Станислав Романович, поведайте немного о себе, о своём детстве. С какими местами оно было связано?
– Один из магаданских авторов, с которым мы вместе начинали, Володя Катаев, в своём первом романе высказал интересную мысль о том, что у каждого человека в детстве должен быть сад. Не в буквальном смысле сад, вишнёвый или яблоневый, – просто детство должно проходить в окружении красоты, которая соответствующим образом формирует душу. Как я писал в одном из стихов: «О детстве незачем навзрыд, там явь насыщена лазурью»… У меня был даже не один сад. Во-первых – Средняя Азия, где я родился в городе Красноводске в Туркмении. Теперь это зарубежье. В окрестностях там действительно вода была красного цвета, а питьевая привозилась – танкерами, баржами. Вот первый сад – Средняя Азия: Каспийское море, пахнущее нефтью, сразу за городом – высокие-высокие горы… Даже в городе случалось видеть верблюдов. В Красноводске проходили съёмки двухсерийного художественного фильма «Решающий шаг» о революции в Туркмении. По улицам проезжали актёры, переодетые басмачами, на железнодорожных путях стоял бронепоезд. Из любопытства я постучал по «броне» – оказалось, обшивка фанерная. Запомнилась деревянная теплоходная пристань, под ней – целая россыпь пластинок, как от губных гармошек. Уже потом узнал, что это отработанные теплоходные гудки. Периодически в доме жили черепашки с горных лугов, во дворе рос виноград…
Затем с восьми до пятнадцати лет я жил на Украине, в Полесье – тоже удивительные места. Маленький районный городок Новоград-Волынский, тем не менее исторически насыщен. Начиная с того, что на берегу реки Случь, на обрывистой скале высились остатки крепости времён Киевской Руси, при прокладывании траншей обнажалась кладка бывших подземных ходов. В Новограде-Волынском было организовано одно из тайных обществ декабристов. Новоград-Волынский упоминается и у Николая Островского в «Как закалялась сталь», и у Бабеля в «Конармии». Здесь проходили гайдамаки, будённовцы, польские войска. И в Отечественную войну это был рубеж обороны с бетонными дзотами вдоль реки. Гитлеровцы не могли их взять с ходу, бомбили авиацией, выжигали огнемётами. Со времён войны вокруг города остались оплывшие траншеи. Наконец, в Новограде-Волынском родилась Леся Украинка, написавшая замечательную драму-феерию «Лесная песня» о любви крестьянского парня Лукаша и лесной мавки. Увы: Украина, как и Туркмения, – тоже уже зарубежье.
А дальше – опять резкая смена природных условий. В мою жизнь вошла Колыма со своей экзотикой. Здесь я живу уже 34 года. И Магадан мне дорог, и магаданский пригород, о котором хочу написать цикл рассказов, поскольку местный народ по сравнению с горожанами очень своеобразен, – живёт на земле, выращивает овощи, зелень, видя, как поднимается растение от зёрнышка и в своё время приносит плоды. Естественно, вокруг – лес, речка, у всех какая-то живность во дворах: куры, утки, собаки, кошки, и свиней, и коз, и коров держат. В своё время держали и песцов, пока их разведение не запретили «в целях поощрения развития кролиководства».
– А как вы обратились собственно к поэтическому творчеству?
– Стихи начал писать в четвёртом классе. А первая публикация состоялась в Новоград-Волынской газете «Радяньский прапор» («Советское знамя»), когда я учился в восьмом классе. Почему начал писать? С одной стороны, это удивительное ощущение: заучивая наизусть стихи в школе, вдруг сам что-то написал, и у тебя получилось складно. Наверное, многие, пережив такой момент, уже не расстаются с творчеством. В моём случае, может быть, и гены сказались, поскольку мой дед, Иван Васильевич Бахвалов, видимо расстрелянный (его увели из дома в мае 1941-го), тоже писал стихи, публиковался в районных краснодарских газетах. Затем долгое время писал повесть, о вдове. С началом войны не столько немцы, сколько румыны оккупировали все станицы, выселяли жителей. Среди скитаний рукопись деда пропала.
– У кого вы учились?
– Для писательства недостаточно получить гуманитарное образование, усвоить, так сказать, сумму филологических знаний. Каждый пишущий, чтобы овладеть техническими приёмами, если громко говорить – секретами мастерства, должен пройти выучку у мастеров слова. Поэтому непременный этап в творчестве каждого начинающего – когда у него появляется кумир. Плохо, если этот период растягивается надолго: автор может так и остаться эпигоном своего кумира. В каких-то материалах упоминалось, что я ученик магаданского поэта Анатолия Пчёлкина. Нет: стилевые манеры у нас совершенно различные. Одним из основных «учителей» Пчёлкина был Семён Кирсанов, а я к Кирсанову равнодушен, у меня другие приоритеты. Пчёлкин говорил, что любит ершистый стиль, чтобы строчки были неприглаженными – с дроблением, переносами. Так что я не был его учеником, хотя под конец жизни Анатолия Александровича нас связывали дружеские отношения, мы много беседовали о поэзии, литературном процессе, легко понимая друг друга.
Первым из моих кумиров был Павел Васильев – певец казачества, расстрелянный в 26 лет, которого Горький в статьях называл «фашистом», грозя: «Путь от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа». Поэзию Васильева отличают живописность, густая образность, буйство красок: «Посередине площади, не повернув назад, кони встают, как памятники, рушатся и хрипят…», «У этих цветов был неслыханный запах, они на губах оставляли следы, цветы эти, видно стояли, на лапах у чёрной, наполненной страхом воды»… Васильевскую традицию можно обнаружить, например, у Андрея Вознесенского. После «уроков», взятых у Павла Васильева, были периоды увлечения творчеством Марины Цветаевой, пробовал стихи писать в её манере, Николая Рубцова, Арсения Тарковского… Какого-то одного или одного-двух кумиров у меня давно нет: я более-менее знаю и русскую, и советскую, и зарубежную поэзию, у совершенно разных авторов ценю то, что мне близко. Скажем, из зарубежных поэтов – Гарсиа Лорку с его «Цыганским романсеро», Франсуа Вийона в переводах Юрия Ряшенцева, «Новые стихи» Райнера Марии Рильке, «Пьяный корабль» Артюра Рембо.
После тридцати я заново открыл для себя Пушкина. Ничего странного: обычно до тридцати Пушкину предпочитают Лермонтова. Пушкин уникален – он единственный из русских поэтов, кто в сфере созвучий в основу кладёт гласный звукоряд («а-о-у»), а не аллитерации согласных. Отсюда и удивительная гармония звучания его стихов.
Хотя у Пушкина отнюдь не всё для меня равноценно. Одно дело – «Медный всадник», вещь, не превзойдённая в нашей поэзии до сих пор, такая же вершина, как разве что «Слово о полку Игореве». И иное – скажем, ранняя поэма «Цыганы»: «…Но вот уж ночь, и скоро месяц уж покинет небес далёких облака»… Невразумительно. Покажется ли месяц из облаков (можно ли тогда предугадать, скоро это произойдёт или не скоро?), взойдёт на небо из-за горизонта или, наоборот, зайдёт: «покинет» небо с облаками? Расчёт на читательское восприятие: строчки проходные, стоит ли стараться, доводя их до совершенства – внимание-то читателя приковано к сюжету: «Земфиры нет как нет, и стынет убогий ужин старика».
Ещё пример – К*** («Я помню чудное мгновенье…»), адресованное А.П. Керн. Стихотворение явно дописывалось наспех. Вот хотя бы: «Душе настало пробужденье». Всё равно что сказать по-русски: «Мне в шесть утра настало просыпанье». Стихи были поднесены Керн в благодарность за посещение вечером Михайловского накануне отъезда. Очевидно, Пушкин ночью второпях дописал имевшийся набросок и, явившись утром, вручил Анне Петровне. Затем хотел забрать (об этом моменте Керн упоминает в мемуарах). Почему? Очевидно, хотел доработать. Но стихи остались у адресатки, через неё попали Глинке, положившему их на музыку, и романс был принят «на ура».
О других классиках… Скажем, Блок для меня – абсолютная загадка. Перелистываешь сборники и недоумеваешь: один стих состоит сплошь из литературных штампов, второй. И вдруг – необыкновенный шедевр, и не можешь уяснить, как это сделано. Вообще у Блока музыкальная стихия «вытягивает» любую вещь. В этом отношении мне гораздо меньше нравится Гумилёв. У него понятно, как сделано. Удивителен для меня поздний Мандельштам с его смысловыми затемнённостями. Один человек так истолкует его стихи, другой эдак. Думаю, тут уже сказывалось проявление душевной болезни, однако какие ослепительные образы, какое великолепное звучание! Мне довелось познакомиться с литературным сборником, изданным к юбилею психлечебницы им. П.П. Кащенко, и подборка стихов одной из пациенток поразительно напоминала манеру позднего Мандельштама, разумеется, уровень творений был гораздо ниже.
– Как обстоят дела в современной поэзии?
– Времена разнятся. Был Золотой век русской поэзии, был Серебряный, а были периоды, когда поэзия отходила на задний план, но и тогда продолжала жизнь – в лице второстепенных, третьестепенных авторов. Наши недавние классики – Николай Рубцов, Алексей Прасолов, «последыш» Серебряного века Арсений Тарковский, интересные авторы – Леонид Губанов, Борис Рыжий… Всех не перечислить. Несколько лет назад умер Юрий Кузнецов, который, безусловно, был явлением в поэзии, хотя если говорить о моих личных предпочтениях, то намного больше мне нравится ранний Кузнецов, когда парадоксальность служила «подсветкой» его манеры: «Атомная сказка», поэма «Дом», которую я предпочитаю в изначальном варианте. Затем парадоксальность стала основой его образной системы, и стихи, по-моему, стали довольно однообразны, сплошь состоя из образов наподобие: «Даль через дорогу перешла». И уж совершенно я не воспринял последние стихотворные эпопеи Кузнецова о структуре Ада или жизни Христа. Благодатней, думаю, перечитывать само Евангелие. А у Кузнецова, использующего русские фольклорные элементы, получается, на мой взгляд, что-то вроде: «Ой, ты гой еси, Иисус Христос!».
Если говорить о нынешнем дне – есть и сейчас интересные поэты: Владислав Артемьев или совсем недавно возникший на поэтическом горизонте краснодарец Николай Зиновьев. Хотя первые подборки Зиновьева показались мне более интересными, чем те, что появляются в печати теперь. Что касается поэтического андеграунда – я к нему равнодушен. Совсем не воспринимаю таких авторов, как Дмитрий Пригов, написавшего десятки тысяч, как он называет, «текстов», получившего премию немецкого фонда, которая почему-то именуется «Пушкинской». Чрезмерно популярной стала ироническая поэзия. Но ведь в искусстве изначально трагедия ставилась выше комедии. А у нас насильственно насаждают смехотворство…
– А какова литературная ситуация в Магадане?
– Здесь специфически отражается то, что происходит по всей России. Раньше каждая семья выписывала кипу газет и журналов, и интерес к книге был, и по радио и телевидению постоянно выступали учёные, писатели, филологи, поэтому начинающий автор всегда имел возможность развивать чувство языка, повышать свой культурный уровень. Всё это в прошлом, и в результате – культурный обвал. Теперь всякий, у кого есть деньги, может издать собственную книжку. И книг и у нас, и по России выпускается уйма, и среди них много графоманских. В то же время серьёзные авторы перестали писать, поскольку не стало материальных и моральных стимулов для творчества. Вот магаданский автор адресует свой верлибр Марине Цветаевой: «Почитал твои стихи. Классно пишешь!». Услышала бы это Марина Ивановна – наверное, ответила бы на такую сомнительную похвалу, как восклицала в одном из стихотворений: «Через всё вам лицо автограф!». Другая авторесса выпустила книжку в таком объёме, как у иных поэтов выходит «Избранное» ближе к концу жизни, причём просила денег на издание у областной администрации. Вот строчки из её опуса, обращённого к другу: «Вернёмся мы с тобой туда, откуда мы когда-то появились». Сейчас эта дебютантка готовит уже вторую книжку. Как-то легко стали присваиваться «почётные звания»: «магаданский Пришвин и Бианки» в одном лице, «колымский Кастанеда». Местная журналистка в самовосхваляющей статье о своём литературном творчестве (на целую газетную полосу) без ложной скромности поведала о том, что московские публикаторы сравнивают её с Астафьевым и Солоухиным.
К сожалению, молодёжь неохотно обращается сейчас к литературному творчеству, поскольку занятие это не престижное. С большим удовольствием юноши и девушки поют на эстраде, выступают в танцевальных коллективах, которых много в Магадане, играют в КВН, занимаются компьютерной графикой. Организовав литературную студию «Завтрашний день» с молодёжным изданием «Светотени», я рассчитывал, что молодёжь оживится, начнётся творческий рост, но за минувшие годы надежды не оправдались. Наверное, в столице проще: можно порадоваться за молодых Романа Сенчина, Ольгу Рычкову. Так ведь в Москве миллионное население, а у нас на всю область – примерно столько же, как в городе Сочи. Кстати, дотация из центра одинакова – и на Сочи, и на Магаданскую область. А с подготовкой к Олимпиаде, наверное, и вовсе несоизмеримой стала…
В своё время вслед за «второй волной» магаданской поэзии – Альбертом Адамовым, Анатолием Пчёлкиным, Александром Черевченко – поднималось наше поколение, и, кажется, немалочисленное. А с годами все рассеялись, остался я один. За нами же, нынешними членами писательской организации (восемь человек за 50 и 60 лет), и вовсе никого не наблюдается. Молодые журналисты, «засвечивающиеся» в редакциях газет и на телевидении, работают на уровне репортёров. Вот и студия «Завтрашний день», по-видимому, скоро прекратит выпускать «Светотени», преобразовавшись в молодёжную студию на телевидении.
– Почему так грустно? Есть ведь у вас творческие планы?
– «Года к суровой прозе клонят», поэтому на первом плане у меня сейчас не стихи, а проза. Начал цикл очерков «Между оттепелью и застоем» о литературном процессе в Магадане в 1960-е годы. Два очерка уже готовы, в задумке – ещё три написать. Планирую цикл рассказов о людях магаданского пригорода… Семь лет отработав ответственным секретарём Магаданской областной писательской организации, я лишь урывками мог заниматься собственным творчеством – много времени отнимала и организационная, и редакторская работа, с журналом «Колымские просторы», ежегодником литературного и художественного творчества школьников области «Мой дом. Мой город. Моя страна», с отдельными изданиями. Теперь появится больше свободного времени.
– А как вы оцениваете уже написанное?
– Отнюдь не страдаю самоупоением, как иные ныне пишущие, достаточно критически оцениваю своё творчество. Из трёх книжек и того, что публиковалось в журналах, далеко не всё взялся бы сейчас перечитывать. Тем не менее убеждён, что есть у меня несколько десятков стихов, с которыми не стыдно было бы предстать и перед любыми мэтрами, да и перед самим Богом. Самая же крупная вещь – малороссийская повесть «Юдоль», публиковавшаяся в «Литературной России» и вошедшая в сборник «Поэзия третьего тысячелетия», выпущенный артелью «Лит.Рос». К сожалению, самого сборника до сих пор не удалось заполучить: от Магадана до Москвы далеко… Беседу вела Наталья АЛЕКСЕЕВА