НЕ ЗНАЯ БРОДУ…

Вторая статья принадлежит перу известного критика Андрея Туркова – «Дни смятения и отваги». Она о ро-мане Артёма Анфиногенова «Фронтовая трагедия. 1942 год» (М., 2008). Тут можно задать тот же вопрос: «За-чем?»
Турков нахваливает роман. Зачем? Трудно поверить, что он так хорош: «Надрывающий сердце реквием…» и т.д. Бес-спорно, Анфиногенов писатель выдающийся, но не очень, да ещё любит порой приврать в антисоветском духе. Знаю его с давних дней работы в «Литгазете». Например, не так давно он писал в «Литературной России», что был замечательный лётчик Кутахов, он много сбил вражеских самолётов, а ему всё не давали и не давали Золотую Звезду. Это почему же? А потому, говорит, что слишком, дескать, яркая и самобытная личность. А Сталин таких, разумеется, не любил. Выходит, что давали только бесцветным да безликим или, как уверяет Солженицын, «пай-мальчикам, отличникам боевой и поли-тической подготовки». Такие, мол, были порядки в Красной Армии.
Я позвонил Артёму:
– Что ты лопочешь, старая кочерыжка? Ведь тебе скоро девяносто. Павел Степанович Кутахов, член партии с 1942 го-да, при всей своей яркости и самобытности получил две Золотых Звезды да ещё стал Главным маршалом авиации. Главным!..И одних только орденов Красного Знамени – пять. А ещё…
– Да я… да мы… да вы…
Словом, трудно поверить похвалам роману. Боюсь, не даёт ли он основание повторить нечто подобное тому, что Сталин в 1933 году написал драматургу А.Н. Афиногенову об одной его пьесе, которую прочитал в рукописи:
«Тов. Афиногенов,
идея пьесы богатая, но оформление вышло небогатое. Почему-то все партийцы у Вас уродами вышли – физически-ми, нравственными, политическими уродами… Выпускать пьесу в таком виде нельзя.
Давайте поговорим, если хотите» (СС. М., 2006. С. 41).
Есть опасение, что и в романе Анфиногенова мы обнаружим что-то похожее. Но – я верю в чудеса и потому не выношу оценку роману. Да и не о нём, собственно, пойдёт у нас речь, а о статье Туркова, о его суждениях, касающихся войны.

В прошлом году я имел приятную возможность поздравить Андрея со статьёй в «Литгазете», где он напомнил некоторым суперпатриотам об истинной сути таких фигур, как Бенкендорф, Победоносцев и т.п. Но на сей раз… Прежде всего, статью трудновато читать. Уж очень много в ней кавычек, скобок, затасканных «крылатых слов» вроде та-ких, как «дела давно минувший дней», «племя молодое», «русские медленно запрягают», «сороковые роковые»… А тут ещё и такой язычок сам по себе, такие словечки… Однако удалось дочитать до конца.
Так вот, прежде всего надо заметить, что критик плохо знает то, о чём пишет, как видно, давно не читает о войне и со-бытиях, с ней связанных. Поистине, сужденья черпает из забытых газет ельцинских времён… Так, Тухачевско-го до сих пор числит невинной жертвой репрессий. Но ведь ещё в 1991 году в «Военно-историческом журнале» (№№ 8 и 9), затем в первом выпуске «Военных архивов России» за 1993 год, в книге А.Залесского «И.В. Сталин и его противники» (Минск, 2002), наконец, в приложениях к книге А.Мартиросяна «22 июня» (М., 2005) и в дру-гих изданиях были напечатаны убийственные архивные документы о Тухачевском. В частности, его признательное заяв-ление, сделанное на четвёртый день после ареста в Куйбышеве, на второй день после прибытия в Москву и после двух очных ставок. А также – собственноручно написанный после этого «план поражения» Красной Армии в будущей войне на 143 страницах. Никакой следователь сочинить это не мог. Тут – рука высокопоставленного военного специалиста, пре-красно осведомлённого о положении дел в этой области. А вы с Анфиногеновым, Турков, будете рассказывать нам о ро-зовой книжечке Льва Никулина столетней давности да ссылаться на яковлевскую реабилитацию от 31 января 1957 года. Лучше почитайте хотя бы ВИЖ.
Для обстановочки, в которой совершалась эта реабилитация, для тогдашней атмосферочки в обществе весьма харак-терен, например, такой эпизодик. На XXII съезде КПСС, состоявшемся в октябре 1961 года, председатель КГБ А.Н. Шелепин огласил вот это письмо командующего Киевским военным округом командарма Первого ранга И.Э. Якира, привлечённого к суду вместе с Тухачевским:
«Родной близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я всё сказал, всё отдал, и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя созна-тельная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и её руководителей – потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и це-лесообразность решения суда и правительства. Теперь я честен каждым своим словом. Я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».
Якир обратился с письмами также к Ворошилову и Ежову.
Обратили внимание на текст, выделенный жирным шрифтом? Эти слова признания Якиром своей вины Шелепин вы-кинул, т.е. совершил самое настоящее жульничество. И это председатель КГБ! И это на трибуне съезда! Хрущёвский сат-рап старался внушить делегатам, что Якир просто хотел перед смертью выразить свою безграничную любовь к Сталину, партии и к родине. И вот, мол, такого верного бойца за коммунизм не пощадили… Это ли не чудовищно!
А что можно было бы ждать от такого военачальника, окажись он в плену у немцев? Держался бы он перед лицом опас-ности, перед угрозой смерти так, как держались генералы Карбышев и Лукин?

Всюду выискивая разного рода несправедливости, мерзости и негодяйства в советской жизни, правозащитник Турков ещё о предвоенной поре укоризненно пишет, цитируя и пересказывая соответствующие страницы романа Анфиногенова: участники гражданской войны в Испании «Гольцев, Шестерин и другие благодарно по-минаемые автором «першероны» ВВС (да почему же не русские «битюги»? – В.Б.), пребывали в тени героев че-люскинской эпопеи, рекордных трансарктических перелётов». Вот, мол, она, вопиющая несправедливость! Но позвольте, челюскинская эпопея и знаменитые перелёты Чкалова и Громова действительно были выдающимися делами и совер-шались на глазах всего мира, а участие наших генералов и офицеров в испанской войне на стороне республиканцев, мягко говоря, вовсе не афишировалось. Да что там! Это было тайной. Как и участие немецких военнослужащих на сторо-не генерала Франко. Неужели для Туркова, современника тех событий, это новость? На что же тут сетовать? Кого обви-нять? Молчание о героях испанской войны было государственной необходимостью, подобной той, которая вынуждала молчать о создателях атомной бомбы и других важных видов вооружения. А наградами, званиями тех и других при этом отнюдь не обходили.
Между прочим, сам Анфиногенов в книге «Любимые сыновья» с восхищением писал о небрежно помянутых Турковым делах: «На просторах Арктики происходили события, отражавшие человечность, духовность и могущество социализма. Челюскинская эпопея, завоевание Северного полюса, трансарктические перелёты… Каждый дом, каждая семья преис-полнялись гордостью за свою принадлежность к Союзу народов, строящему под руководством партии новый мир. Каж-дый подвиг был отмечен достойной наградой. Это были акты, формирующие доверие к государству, о чём так заботил-ся Владимир Ильич Ленин» (с. 56). И ни слова о несправедливости к «пребывавшим в тени» «испанцам». Но как бы то ни было, а Турков, видимо, убеждён, что ещё в одном позорном грехе он уличил Советскую власть.

Кроме того, с самого начала автор старается убедить нас в «безумии владык». Каких владык? Турков со студенческих лет – мы однокашники – осторожен, осмотрителен, чутконос, очень бдителен в отношении разного рода писем: нет его под-писи ни среди 82 подписей членов ССП, выступивших в мае 1967 года в поддержку Солженицына, ни среди 42 подписей тех, кто 5 октября 1993 года требовал от власти «Раздавить гадину!». Хотя под первым письмом подписались довольно близкие Туркову люди, например, даже столь же осмотрительный его друг Владимир Огнев. Право, очень удивительно, как это в своё время он опростоволосился – превозносил в «Известиях» такого голого негодяя, как А.Н. Яковлев.
Но тут-то хоть и никто не назван, но – ясно: конечно, автор имеет в виду тех политических и военных «владык», которые, будучи «безумными», привели страну и её армию к победе над умными немецкими генералами, над фашистской Герма-нией. Объяснил бы хоть кратко, как же это произошло.
Читаем дальше: «Начальник гитлеровского генштаба (сухопутных войск, между прочим. – В.Б.) Гальдер писал о вроде бы триумфальном для фашистов начале войны». Почему «вроде бы»? В короткий срок они захватили всю Прибал-тику, Белоруссию, Молдавию, почти всю Украину, Киев, за пять с небольшим месяцев допёрли, доползли до Москвы – это ли не триумф? И им рукоплескали все антисоветчики мира, включая русских, подобных Ивану Ильину. Другое дело, что немцы рассчитывали на гораздо большее: по их планам через два-три месяца Красная Армия должна быть разбита и Советский Союз рухнуть. В октябре Гитлер уверенно заявил: враг разбит и никогда уже не поднимется. Но – увы им…
Однако это «вроде бы» ничуть не мешает Туркову возмущаться теми, кто «сверху» будто бы поторапливает забыть «не только о погибших, но и обо всей пережитой страной и народом трагедии». Кто поторапливает? Назови. Вот сам именно «сверху» («Литературка»!) и поторапливаешь. Другое дело, что нынешний режим поторапливает забыть Верховного глав-нокомандующего, великих маршалов и генералов, гениальных советских учёных и конструкторов оружия, доходя в этом до такого паскудства, что в дни разного рода торжеств и парадов на Красной площади закрывает кремлёвский мемори-ал фанерой. Но Турков сказать об этом никогда не посмеет. Как можно-с.. политкорректность… консенсус… благораство-рение воздухов…
А вот таких безымянных обличений у него сколько угодно: «Само слово «трагедия» применительно к пережитому ока-залось как бы под негласным запретом». Как бы… Это напоминает Солженицына, который уверял, что после появления его как бы бессмертного «Архипелага» само это слово тоже оказалось как бы под запретом. Впрочем, нет, он, если па-мять не изменяет, писал о решении Политбюро на сей счёт: «Запретить!» Тут вспоминается и Надежда Мандельштам, писавшая, что в Советское время слова «совесть», «честь» «совершенно выпали у нас из обихода. Они не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе». И это она о том времени, когда на всех перекрёстках красовалось: «Партия это ум, честь и совесть нашей эпохи».
И, представьте себе, бесстрашный Анфиногенов как бы первый произнёс запретное слово «катастрофа». Но вот что писал сам Сталин 26 июня 1942 года в директивном письме Военному совету Юго-Западного фронта по поводу майского провала там: «Это катастрофа…» И далее несколько раз употребил именно это слово (ВИЖ № 2’90, с. 46). А литератор должен бы знать, что есть и другие слова, не менее выразительные, чем «катастрофа». И они тоже были произнесены самим Сталиным уже после войны: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного поло-жения в 1941 – 1942 годах, когда наша армия отступала…». Но критику этого мало. Ему, как Сванидзе и Млечину, Прав-дюку и Жуховицкому, хочется подыскивать новые и новые клеймящие слова для наших катастроф и отчаянных положе-ний.
И Турков нашёл ещё одно хлёсткое словцо: «Незадолго до войны Сталин подарил маршалу Кулику книгу Золя «Разгром» – о сокрушительном поражении французской армии в 1870 году под Седаном. В сорок первом свой «Седан» получил не только Кулик, быстро разжалованный, но и сам вождь». Оцените, ведь это сказано не немцем, а русским человеком: Сталин получил свой «Седан»… Дескать, так ему и надо, заслужил, а нас это не касается. Такой взгляд очень характерен для тех, кто изображает войну как личную схватку двух тиранов. Но нет, уж если «Седан», то это было горем всей страны, бедой всей армии, а для немцев, конечно, именно триумфом безо всяких «вроде бы».
И этот «Седан», как драгоценная находка, гуляет по всей статье до самой последней фразы. Сталин в известной бесе-де с писателем Эмилем Людвигом, уподоблявшим его Петру Великому, заметил: «Исторические параллели всегда рискованны. Данная параллель бессмысленна». В нашем случае это можно повторить вслед за умным человеком. В самом деле, чем для Франции был не роман Золя, а настоящий Седан: в плен попала вся армия маршала Мак-Магона (120 тыс. штыков) вместе с Верховным главнокомандующим – императором Наполеоном Третьим, и через два дня Вторая империя рухнула, а император вскоре низложен.
Что же тут общего с нашими поражениями в сорок первом? Да, они были тяжелы, трагичны, однако Советская власть, как рассчитывали немцы, не рухнула и даже ни один маршал, к удивлению Туркова, не попал в плен.
Кстати, что значит, маршал Кулик был разжалован? В рядовые, что ли? Нет, в генерал-майоры. И произошло это не в сорок первом, а в сорок втором. Знать надо, если пишешь.
Критик находит «чрезвычайно образной», т.е. удачной и другую историческую параллель – уподобление начала войны известному сражению в 1792 году армии революционной Франции против прусско-австрийских интервентов при Валь-ми. Вот, мол, это наше советское Вальми. Так Седан или Вальми? Ведь это об одном и том же времени сказано. Но при Вальми французы одержали победу, которая привела к изгнанию оккупантов, а у нас до Сталинграда преобладали пора-жения, и только после него началось широкое изгнание захватчиков.

А сталинский «Седан» сорок первого года, говорит автор, это «плод проделанной ранее кровавой «чистки» армии от та-лантливейших командиров». Тут имеются в виду те же Тухачевский, Якир и т.д. Господи, уж сколько об этом говорено! И никто из этих ораторов не задумается: почему же в Польше, допустим, не было никаких чисток, а немцы разнесли её ар-мию в две недели? Во Франции – тоже никаких и все талантливейшие командиры, герои Первой мировой оставались в строю, а немцам потребовалось четыре-пять недель для полного её разгрома вместе с англичанами, бельгийцами, гол-ландцами и капитуляции французов.
Развивая тему, Турков пишет о сорок первом годе: «кадровый пустырь» пришлось срочно заполнять недавними зэка-ми – Рокоссовским, Мерецковым, Лизюковым, Горбатовым». На самом деле, Рокоссовский, Горбатов и Лизюков были освобождены не в сорок первом, а ещё за год с лишним до войны – в марте 1940 года, восстановлены во всех гражданских правах, званиях, наградах и сразу получили командные должности. А Ме-рецков, наоборот, был как раз арестован 24 июля, т.е. в начале второго месяца войны. Как же он мог «заполнять кадро-вый пустырь»? Он заполнил совсем другое. Впрочем, через месяц, в сентябре, тоже был освобождён, во всём восста-новлен и как представитель Ставки направлен в войска.

Но вот уже весна 1942 года. Турков живописует: «Верховный жаждал скоропалительного реванша, опьянённый зимними победами под Москвой и Ростовом». Во-первых, вначале дело было под Ростовом, и не зимой, а осенью. Во-вторых, на-до ничего не знать о Сталине, чтобы говорить о его опьянении в прямом или переносном смысле. Но Хрущёв в своих воспоминаниях писал, а известный правдоискатель Коротич в вашем любимом «Огоньке», где вы, Тур-ков, начинали свой завидный творческий путь, печатал: «Сталин не уходил трезвым и не выпускал трезвыми командую-щих фронтами, которые приезжали с докладами». У Сталина не было времени для пьянок. Как, впрочем, и для паники. Куда справедливее другие известные слова о нём: «В самые трагические моменты, как и в дни торжества, Сталин был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям». Именно об этом свидетельствует его поведение и в октябре–но-ябре 1941 года, когда немцы были в двадцати семи верстах от Москвы, и в мае–июне 1945-го, когда Берлин лежал у ног Красной Армии.
Здесь мы опять видим изображение войны как личную схватку двух персон: Сталин жаждал реванша!.. Вот проиграл он Адольфу первую партию (матч, сет, тайм) и возжаждал реванша. Трудно вам с Анфиногеновым понять, но всё-таки постарайтесь: не реванша жаждал Сталин, а скорейшего разгрома оккупантов и освобождения родины, и вместе с ним этого жаждал весь советский народ. И в этой благородной жажде, да, бывали поспешные шаги, торопливые жесты, оп-рометчивые решения. А вот Гитлер, будучи по натуре игроком, действительно жаждал реванша с Францией. Только этим можно объяснить устроенную им унизительную процедуру подписания капитуляции французов именно в Кампьенском лесу, именно в том вагоне, к котором в 1918 году была подписана капитуляция Германии. Когда маршал Жуков сообщил по телефону из Берлина о самоубийстве Гитлера, Сталин очень точно сказал: «Доигрался под-лец!» Именно доигрался – миллионами жизней. И, к слову сказать, в церемонии подписания немцами капитуляции 8 мая в Карлсхорсте не было ничего унизительного, от начала до конца – всё сухо официально.

По поводу катастрофы в мае 1942 года при наступлении на Харьков критик пишет: «отмахнувшись от предупреждений «пессимиста» Шапошникова, вождь явно потакает авантюре Тимошенко, а тот уже и вовсе краю не знает в бешеном взнуздывании (? Взнуздать – надеть узду для сдерживания лошади. – В.Б.) наступающих…». А Сталин, как пишет Анфиногенов, занялся «взвинчиванием темпа наступления до бесконечности». Это как – до бесконеч-ности? До второй космической скорости?
Странно, а почему не упомянут член Военного совета Хрущёв? Он не имел отношения к бешеному взнуздыванию и взвинчиванию до бесконечности? Оказывается, самое прямое, но автору уж очень не хочется его упоминать, как участни-ка «авантюры»: у него же такая заслуга перед прогрессом и демократией – он учинил «разоблачение культа личности» владыки!
А с «авантюрой» дело обстояло так. В марте 1942 года в Москву были вызваны командующий Юго-Западным страте-гическим направлением маршал Тимошенко, член Военного совета Хрущёв и начальник штаба генерал-лейтенант Баграмян. Они доложили план действий на весну и лето. В докладе, который сделал Баграмян, утверждалось, что все фронты направления «взяли в свои руки инициативу, нанесли противнику чувствительные потери, освободили значительную территорию и заняли весьма выгодное положение для развития наступления на Харьков». В то же время «противник доведён активными действиями наших войск до такого состояния, что без притока крупных стратегических резервов не способен предпринять операцию с решительной целью». К тому же, произошёл «упадок наступательного ду-ха пехоты противника». Как не верить профессионалам, которые конкретно занимаются там своим делом?
Прекрасно! И вот, исходя из этого, командование направления делало вывод: «По всем признакам весна должна озна-меноваться возобновлением широких наступательных действий противника… Он вновь будет стремиться к захвату на-шей столицы. Но независимо от этого (!) войска Юго-Западного направления в период весенне-летней кампании должны стремиться к достижению основной стратегической цели – разгромить противостоящие силы противника и выйти на средний Днепр (Гомель, Киев, Черкассы) и далее на фронт Черкассы, Первомайск, Николаев».
Иными словами, речь шла о наступлении по всему фронту стратегического направления в 1073 километра с прорывом на глубину до 600 и более километров. Но для этого требовалось ещё свыше тридцати стрелковых дивизий и изрядное количество боевой техники. По воспоминаниям Баграмяна, Сталин сказал то же, что до него – Шапошников: «У нас не так уж густо с резервами. Мы не в состоянии удовлетворить вашу просьбу. Поэтому ваше предложение не может быть при-нято» (Великого народа сыновья. М., 1984. С. 187). И предложил на следующий день представить план по освобождению только Харькова силами только направления. Это потакание авантюре?
Был составлен новый план, но он тоже требовал выделения Ставкой крупных резервов, и тоже был отвергнут. Это пота-кание? «После напряжённого труда, – пишет Баграмян, – родился третий вариант плана Харьковской операции. 30 мар-та в нашем присутствии он был рассмотрен И.В.Сталиным с участием Б.М. Шапошникова (того самого, «пессимиста» – В.Б.) и А.М. Василевского и получил одобрение» (Там же, с.188). Теперь план предусматривал прорыв на глубину лишь 40 – 45 километров. От 600 до 45 – вот такое потакание авантюре.
Впрочем, известен ещё план «по овладению районом Харькова и дальнейшему наступлению в направлении Днепропе-тровск, Синельниково», представленный Тимошенко в Ставку10 апреля. Видимо, это тот самый «третий вариант», о кото-ром писал Баграмян. Как бы то ни было, а трёх-четырёхкратное составление плана операции уж никак не похоже на «по-такание» и начало «авантюры». Не считая уместным анализировать здесь операцию и искать виновников катастрофы – об этом написано много – а только о недопустимости хлёстких ярлыков при суждении о наших бедах и несчастьях я и хо-чу сказать.

То, что Турков пишет об отношении Сталина к Шапошникову, заслуживает особого внимания: «он испытал все «приливы любви и отливы»: то жаловавшегося (Словцо-то, прости Господи! – В.Б.) маршальской звездой и назначавшего-ся начальником Генштаба, то гневливо смещаемого и понижаемого». Вот таким языком написана вся статья, да и всю жизнь Турков пишет так: жаловавшийся звездой…
Вот, говорит, терзали человека приливы и отливы любви… Да известно ли вам, пламенный почитатель Яковлева, что этот бывший полковник царской армии ещё до маршальской звезды долгие годы занимал важнейшие должности в армии – командовал Ленинградским, Московским, Приволжским, опять Ленинградским военными округа-ми, будучи к тому же ещё и беспартийным, и начальником Штаба РККА, как тогда назывался будущий Генштаб, был на-значен тоже беспартийным. На XVI съезде партии и речь держал от имени беспартийных командиров Красной Армии.
Широко известно, с каким уважением Сталин относился к Шапошникову. В отличие от нынешних отцов отечества, Ста-лин, кроме узкого круга старых товарищей по партии, со всеми был «на вы» и ко всем обращался по фамилии, а Бориса Михайловича всегда величал по имени-отчеству.
И когда это Шапошников был «гневливо смещаемый и понижаемый»? Вы с Анфиногеновым за всю жизнь не шибко обременяли себя служебными должностями, больше пробавлялись членством в редсоветах да редколлегиях, сочиняли бесспорные книги о Чехове да Салтыкове-Щедрине, и так дожил один даже до какого-то академика. Видимо, поэтому всякое служебное перемещение представляется вам непременно ужасной и непременно «гневливой» несправедливостью.
Да, в службе Шапошникова было немало перемещений. Но вот, допустим, после Ленинградского военного округа – Московский. Это понижение? А потом – Генштаб. Это что? После Генштаба – Приволжский округ. Вроде бы «пониже-ние». Но, судя по всему, такова была необходимость для усиления этого округа. Вам с Анфиногеновым такие мысли в го-лову не приходят? В жизни вообще, а в армии особенно бывают решения необходимые, не считающиеся с личными чув-ствами. Это понимают даже те, кто в армии не служил.
Турков похваливает Шапошникова как человека, который «рисковал высказывать мнения «вразрез» с «высочайшей во-лей». Вот диво: написал книгу о великом сатирике Салтыкове-Щедрине, а не понимает, что так любимые им кавычки – самое убогое средство иронии или сарказма. Думает, что коли написал «высочайшая воля», «пессимист» Шапошников, «вразрез» и т.п., то уж точно пригвоздил кого-то. Хоть раз Щедрин прибегал к этому средству? И в своём увлечении по-рой доходит до бессмыслицы: ведь хочет сказать, что Шапошников высказывался действительно вразрез мнению Ста-лина, но берёт это слово в кавычки, и оно уже неизвестно что означает.
Однако тут не до этого. Тут замшелое долдонство в духе Сванидзе. Вот ведь что писал Жуков: «Стиль работы Ставки был, как правило, деловой, без нервозности, своё мнение могли высказать все. И.В. Сталин ко всем обращался одинаково строго и довольно официально. Он умел слушать, когда ему докладывали со знанием дела. Как я убедился за долгие годы войны, И.В. Сталин вовсе не был таким человеком, которому нельзя было ставить острые вопросы и с кото-рым нельзя было спорить и даже твёрдо отстаивать свою точку зрения. Если кто-нибудь утверждает обратное, прямо скажу: их утверждения неправильны».
Вот что сказал маршал Жуков критику Туркову и его другу. Да разве один Жуков!

Как видим, в статье немало странностей и противоречий. Это сказалось и в том, что книгу критик расхвалил, а о самом авторе, который с апреля 1943 года был на фронте лётчиком, – информационной скороговоркой: «сбивал фашистские самолёты – и сам бывал сбитым, горел под парашютным куполом, еле дотягивая (а то и не…) до своего переднего края».
Ну, как можно! Ведь читателю интересно, сколько именно автор сбил самолётов, сколько раз сбивали его. Неужели он не помнит? Почитайте Юрия Мухина. Он знает даже, сколько раз сбивали немецких асов, а тут – герой рядом, давний друг критика, а он о нём так небрежно. Ведь вон же сам-то Анфиногенов в упоминавшейся книге обстоятельно пишет о лётчиках А.Алелюхине, В.Лавриненкове, И.Псыго и других – сколько боевых выле-тов, сколько сбили самолётов и т.д. (С. 36 – 40). А тут…
Между тем, узнать о подвигах Анфиногенова по возможности точно тем более хотелось бы, что ведь он служил, если не ошибаюсь, в эскадрилье связи, т.е., видимо, летал на знаменитых «кукурузниках» У-2, ставших По-2 после смерти в 1944 году их конструктора Н.Н. Поликарпова. Трудно представить, как мог «кукурузник» сбить, допустим, «Мессерш-мит-109» или «Юнкерс-88», но вот же человек ухитрялся. И тогда непонятно, почему он получил при этом лишь орден Красной Звезды, самый скромный из орденов. Неужели по причине яркости и самобытности характера, о чём сам он писал относительно П.С. Кутахова, как упоминалось в начале статьи?

Андрей Турков сетует: «Для немалой части «племени младого» что Великая Отечественная, что Вторая Пуническая, из школьного учебника, война». Что ж, Андрей, в известной степени это закономерно, никуда не деться: всесокрушающее время делает своё дело… Думаю, для гимназистов конца 1870-х годов Отечественная война 1812 года тоже рисовалась в дымке. Хотя незадолго до этого появилась толстовская эпопея «Война и мир», ставшая событием в духовной жизни на-рода.
А что теперь? Обожая безымянный жанр, ты киваешь на какие-то таинственные «верха», на неизвестные труды неиз-вестных историков, на неведомые художественные произведения неведомых авторов, которые-де дружно «микшируют память о трагедии». И это в то время, когда на твоих глазах вот уже лет двадцать всем известные брехуны, некоторые из которых названы по именам в начале статьи, с помощью мощнейших современных средств оплёвывают нашу Победу. Ты, фронтовик, хоть одному из них дал отпор? Мало того, такие статьи, как эта твоя статья, написанная для «Литературки», играют не последнюю роль в пропаганде Второй Пунической за счёт Великой Отечественной.Владимир БУШИН