ДЕТИ АННЫ КАРЕНИНОЙ

№ 2008 / 36, 23.02.2015

В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разрывами молний в глазах.
Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого и разрозненными каплями рассеивались вокруг.
Отгоняй от себя всё то, что мешает
тебе чувствовать твою связь со всем живым.
Л.Н. Толстой
В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разры-вами молний в глазах.
Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого и разрозненными каплями рассеивались вокруг.
Иван приехал сюда, в обитель великого моралиста, с юной женщиной, чужой женой.
Толстой колко смотрел каждым деревом.
Это потом, когда в зимнем слякотном Крыму его вдруг пробьёт озноб, ночная страшная трясучка, и когда в больнице ему измерят давление, прослушают сердце, и всё окажется идеальным, а ночной колотун будет цепляться вновь и вновь, вырывая из чумного сна в кошмар пронизывающей стужи, дрожи, когда на куски развалится реальность и полезут мыс-ли о сглазе, порче, – тогда станут преследовать толстовские глаза дубов.
Тогда же, в Крыму, он увидит беременную соседку, которая ещё совсем недавно была школьницей, отличницей, меч-тавшей о педагогическом институте, и казалась воплощением целомудрия. Но перед выпускными экзаменами сошлась с местным хулиганом, которого скоро посадили, а она родила от него, и теперь была беременна снова от парня, брата по-други, который только что вышел из тюрьмы.
Малолетних, не готовых к воспитанию мам, он встречал по России и теперь по Украине немало, и всеобщая радость по поводу повышения рождаемости увиделась ему делом сомнительным.
Пасмурный тяжёлый взгляд из Дубовой рощи смотрел так, будто во всём этом был повинен он. И тогда у него роди-лось смутное подозрение, кто это его сглазил.
Как звали кобылу Вронского? Да, Фру-фру. А как детей Анны Карениной? Что с ними стало? Про первого, сына, Серё-жу, он помнил: мальчик остался с отцом, Карениным. А девочка, дочка от Вронского? Была же дочка-то?! И как, вообще, мать двух детей угодила под поезд? Он полез в роман, с удивлением вычитал, что и дочку взял на воспитание Каренин. Во, мужик! Но это его мало утешило. Как ей расти, дочке? «Несчастный ребёнок! – сказала няня, шикая на ребёнка, и продолжала ходить», – так начиналась жизнь девочки. Сыну тоже невесело взрослеть с тем сознанием, что мать покон-чила с собой. Ведь все вокруг будут об этом говорить, до скончания века будут! Но для него «папа» – хотя бы родной. А для девочки, которую крохотной непутёвая мать называла ласково «Ани» и которая, когда вырастет, станет носить такое же, как у матери, имя: Анна Каренина? Каково ей во всём этом?
Если верить библейским пророкам, то и вовсе беда: «Дети прелюбодеев будут несовершенны, и семя беззаконного ложа исчезнет. Если и будут они долгожизненны, но будут почитаться за ничто, и поздняя старость их будет без почёта. А если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода» – гласит Книга премудростей Соломоновых. Не лучшее предрекает и Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова: «Лучше один праведник, нежели тысяча грешников, и лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых, ибо от одного ра-зумного населится город, а племя беззаконных опустеет».
Так или иначе, как старик Каренин ни крутись, а с такой порослью русской аристократии так и видится алая заря 1917 года.
Но все эти мысли явились потом. А пока Иван развернулся к женщине, к её льнущей стати, любящему взору, спадаю-щим волосам. И, глядя на путанные, как его жизнь, ложбинки древесной коры, видел себя героем, заезжим гастролёром на сцене Ясной Поляны, где в кордебалете принимали участие великий классик и его великие творения.
Он хотел думать так, как думать стало принято. Дед был моралистом, осуждал прелюбодеяние, за воздержание рато-вал. А сам наплодил тринадцать детей в семье, на стороне, как считали прежде, одного, а ныне поговаривают, что чуть ли не вся Ясная Поляна до сих пор на него похожа. Под старость, оно и мы будем сурово грозить указательным пальцем, и хмурить брови.
После болезни Иван заново откроет повести «Крейцерова соната», «Дьявол», – и удивится, что они написаны челове-ком, которому только что перевалило за шестьдесят. Если в восемьдесят Толстой ездил верхом, то каков же он в эти го-ды? Спустя год Толстой начинает работать над «Отцом Сергием», где ставится, по существу, всё тот же вопрос: как со-размерить Божье предназначение и плотскую страсть? Духовное и животное в человеке? Где твой свободный дух, если так зависим? Почему ты человек, когда твои нравственные личностные ценности улетучиваются как мираж перед реаль-ностью «босоногой, с засученными рукавами» бабы?
Молодой блестящий гвардеец Касатский – будущий отец Сергий – мог счастливо прожить со своей избранницей всю жизнь, не узнай он до поры, что она – обыкновенная грешная женщина, да ещё любовница так почитаемого им госу-даря. Гвардеец уходит в монастырь. И далее Толстой ставит, казалось бы, иные вопросы: что праведнее и органичнее для человеческого пути, отшельническая жизнь или мирская? Соблазнов много: и стяжательство, и жажда слава, и гор-дыня. Но основные муки герой претерпевает всё-таки из-за того предмета, который и привёл его в монастырь: женщина!
Поздышев из «Крейцеровой сонаты» рассуждает так об унижении и власти женщин: «Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за своё унижение, так и женщины. «А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами», – говорят евреи. «А, вы хотите, чтобы мы были предмет чувственности, хоро-шо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас», – говорят женщины… Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, таки подпал под её дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет».
Продуманной власти светских женщин Отец Сергий нашёл противостояние. Но перед неприкрытой хитростями, пер-возданной плотской женской властью отшельник не устоял.

Отец Сергий, а с ним и Лев Толстой, решает противоречия между монастырским путём жизни и мирским в пользу последнего. Но, увы, мы так и не узнаем, как в миру, сначала став безымянным странни-ком, потом, живя в Сибири на заимке, где работает у хозяина «в огороде, и учит детей отец, и ходит за боль-ными», отец Сергий решает свою главную проблему монашеской жизни: влечение к женщине? Что, благода-ря детям или больным побеждена похоть? Естественная тяга к продолжению рода?

И правильно, что не узнаем. Прелюбодеяние – оно и в миру прелюбодеяние. Причём по Толстому, прелюбодеяние – это не только измена жене или мужу, не связь вне брачных уз, – это отношение к женщине как к предмету наслаждения, даже если это жена.
Человечество с той поры в этом вопросе стало очень продвинутым. Нехлюдов в «Воскресении», скажем, овладел, как предметом наслаждения, Катей Масловой, так потом каялся, в Сибирь за ней поехал!
Ивану довелось участвовать в одном судебном процессе. Молодая женщина подала иск «по установлению отцовства» на мужчину, у которого она училась почти десять лет, потом служила ему, как руководителю предприятия. Мужчина был человеком известным и почитаемым в городе, женатым, связи с ней не признал. И всё его окружение, чиновники, с кото-рым пил водку в банях, просто сплотились против девочки, дав бой по отстаиванию «доброго имени». То, что ребёнок растёт, и похожий как две капли воды на этого почтенного воспитателя, – всем до фонаря! Когда современный Нехлюдов выиграл процесс, ему пожимали руку, будто это была победа в чемпионате Европы по футболу.
В рассказе «Франсуаза» матрос встречает в борделе свою сестру, и рыдает. Нынешний герой «Франсуазы» должен встретить в борделе дочь, и даже не всплакнуть. А то и «оттянуться по полной программе».
Легко также представить некую путешественницу, встретившую в аналогичной ситуации брата. Она будет очень горда: так романтично – брат стриптизёр или альфонс! Женщина, наконец, завоевала право пользоваться мужчиной, как пред-метом удовольствия.
Давно ли мы видели на экране красивую домохозяйку, мать семейства? Зато с прославлением проституток могут по-спорить разве что гомосексуалисты или трансвеститы, удалившие за исторической ненадобностью мужские гениталии.
А они и, правда в сегодняшнем представлении о мужественности, не нужны. Герой боевика может трясти накаченны-ми телесами, красуясь ими, как баба, стрелять без разбору, но если в его башке не возникает вопроса – зачем? – если он не стремится понять течение времён и моделировать завтрашний день, то есть формировать сознание, а хлопочет только о выживании, то он женщина.
А кто воспитывал сына Андрея Болконского, человека чести, духовной стойкости. Милый Николай Ростов, мужчина иного склада. А будут ли наделены мужским духовным началом дети умного, тонкого, мягкосердечного Пьера Безухова, несущего в себе неопределённость родовой принадлежности?
В российских средних школах старшеклассники на переменах обнимаются. Ивану, как человеку, учившемуся в совет-ской школе, удивительно уже то, что они в школе обнимаются. Но, заметьте, обнимает, или сидит рядом, положив руку на плечо друга, всегда девочка. Именно так, как в годы его юности обнимал парень. Правда, обычная жалоба современных молодых жён состоит в том, что муж ничего не хочет, ничего не надо, пива попить, на компьютере поиграть да поспать. Так он ещё в твоих объятьях спал!
Российские матери-одиночки, как правило, зависимы и часто не подготовлены отвечать даже за себя. Крымская со-седка, сама ребёнок, к лету уже с двумя на руках. Это повсеместное явление: на улице могут жить замечательные маль-чики, скромные, застенчивые, думающие. Но если есть хорошая, добрая девочка, то она обязательно найдёт самое по-следнее отрепье. Конечно, это есть и в женской природе – тяга к решительному, сильному мужчине. К змию. Но сегодня сказывается и бесконечная романтизация «крутых», отвязанных, плохих показных парней. Силу перепутали с наглостью и бессовестностью. «Залетит» от него, пьяного или наколотого, где-нибудь в подъезде или в дорогой сауне, и мучается по-том с сынишкой, клянёт мужчин. Хотя сама устроила себе такую жизнь и запустила в мир ген насильника. И ведь не того, нахрапистого, клянёт, а другого, который всегда стоял в сторонке, смотрел на неё во все глаза, но так и не подошёл.
С тем, застенчивым, тоже происходит казус: он начинает выпивать, чтобы «раскрепоститься». По пьянке знакомится с женщиной, и вместе они выпивают, пока дружат, им хорошо, и кажется, что есть серьёзное взаимопонимание. Женятся, и узнают, что трезвые – они совсем иные люди.
Много ли сегодня найдётся людей, которые ответят: зачем они занимаются любовью, женятся, рожают детей? Как, впрочем, и зачем живут, жируют или тратят, пьют или становятся олигархом?
Для того чтобы произвести потомство от породистой собаки, человек прослеживает её родословную. Породистых ко-был, понёсших от непородистых жеребцов, коневоды вообще выбраковывают. Чтобы вырастить картошку, человек выби-рает сорт на семена, готовит почву, понимая, как это непросто. А зачатие ребёнка происходит, как у беспризорных псов, на помойках, по факту: «залетела»! И никто не увидит в том греха. Как же, любовь. А как сделать аборт – вдруг проснётся у всех православное сознание, заговорят о грехе. Рождение ребёнка в нашем понимании всегда благо, и мы с умилени-ем повторяем «Ребёнок – от Бога». От Бога всё на земле: и сорняк, и добрый злак, и Пушкин, и Чекатило.
Господ даровал жизнь, но Господь по грехам их и губил целые народы. Через наш выбор – Бог говорит с миром.
Когда ныне в ТВ показывают так называемых «скинхедов» и под их действия подводят идейную базу, то хочется спро-сить: вы вблизи этих мальчишек видели? Какая идея, когда не дали ни воспитания, ни нового, ни старого, – это дети ре-форм, с убитым духовным миром, с соответственной животной инстинктивной агрессивностью.
Сын Божий примет всех. Всех обоймёт любовью. Если только мы не утратим способности к любви и покаянию, не пре-вратимся в биологических существ, наделённых сексуальным и жевательным инстинктом, или только жевательным.
Века отбором невест или женихов занимались «мамки», «бабки», «повитухи», «мудрецы», велись родовые книги с ха-рактеристиками предков. Ныне есть наука генетика, докопавшаяся до невообразимых глубин в изучении наследственно-сти. До сорокового колена можно установить принадлежность человека к расе, этнической принадлежности. Согласно весьма доказательной версии, каждый двухсотый мужчина на территории Центральной Евразии, независимо от нацио-нальности, потомок Чингисхана. Если мы утратили законы сохранения рода, отбросили моральные нормы, если не под силу нам духовная жизнь, то давайте обратимся к научным законам генетики. Но современному человеку претят любые системы, никто не может посягать на его так называемую свободу, и он ведёт себя, будто только что откушал яблоко с древа познания.

Устами Поздышева Лев Толстой гласит: «Человечество живёт, перед ним стоит идеал и, разуме-ется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, что-бы как можно утончённее пользоваться удовольствиями половой страсти…»

В летнем Крыму, в отсвете открытого кафе, Иван наткнулся на пару, справляющую на каменном постаменте нехитрую любовную утеху. Испытал ли он неприязнь, какое-то осуждение? Нет. Поразился красоте прогнутой девичьей спины. И свернул в сторону, делая вид, будто идёт мимо и ничего не замечает. Однако видел, как пара распрямилась. И он пола-гал, что спугнул их, и люди сейчас торопливо начнут одеваться. Но девушка просто сменила позу, сев на камень и широко раскинув на редкость красивые ноги. Чужие глаза её, что называется, заводили.
Спустя день, другой Иван увидел, как неподалёку от набережной, на возвышении волнореза, в полуночном свете де-вушка с тонким станом челноком прыгает на парне. Сексуальная публичность, безусловно, явление, навеянное миром виртуальной демонстрации половой близости.
Иван представил Толстого рядом: предполагая, что классик должен ужаснуться. Но, как ни странно, Толстой в его во-ображении ответил то, что некогда ответил Сталин, когда ему доложили о любовной связи Рокоссовского. «Что делать будем?», – спросил Берия. «Что дэлать? – повторил вождь, – за-авидовать будем».
В сравнении с идей страны, как трудовых лагерей, идея «обезьян и парижан» выглядит привлекательнее. Но всё дело в том, что это не идея обезьян. Это рыночная идея с её необходимостью превратить потребителя – то есть человечество – в существ с упакованным сознанием, устремлённым к удовлетворению потребностей, к удовольствию, ибо за удоволь-ствие надо платить. И нормальный человек должен бы сопротивляться рыночным постулатам, сохраняя человеческое в себе, но не мы, не наше общественное мнение, самым трепетным и искренним образом обслуживающее рыночную идею, как прежде обслуживало идею диктатуры пролетариата.
Кто напишет современный «Домострой»? Смотреть ли молодожёнам порнуху, и как к ней относиться, если всё равно её покажут? Как почувствовать аромат любви, если до свадьбы перебрано несчитанное количество «партнёров». Как вер-нуть понимание того, что близость – это не достижение экстаза за счёт механических телодвижений, а создание нового мира, слияние душ, может быть, прикосновение к неведомой вечности, откликающееся через женскую матку рождением новой жизни.
Тогда, на набережной, Ваня засмотрелся на подлунное играющее море и не заметил, как пара на волнорезе оделась, и молодые люди пошли в его сторону. Её походка была лихорадочно устремлённой, жёсткой – типичная «офисная» вышко-ленная девочка. К той поре зимняя напасть давно миновала, Иван был здоров, сказывался, как в таких случаях говорил Толстой, избыток пищи, и вместе с женщиной морской волной прокатился кобылий сексуальный зов.
Парень, упитанный, холёный, по виду благообразный офисный служитель в очках, фосфорился ощущением удальца и победителя.
И следующим вечером в жизни Вани нарисовалась златокожая прима местного стриптиза с плечами и статью Анны Карениной. И Ваня ловил себя на том, что рядом с ней тоже сияет, как масленый блин, и также вышагивает с чувством, будто получил пояс чемпиона по боксу в тяжёлом весе. А уж ему-то было не знать, что женское чрево – это часть магмы невидимого мирового океана, бурлящего, дышащего, живущего отдельно от женщины. Как можно победить бесконечное хлюпающее болото, рождающее в жаркий день потоки человеческого комарья, сунув туда отвёртку?

Иисус, сын Сираха, сказал: «Человек, блудодействующий в теле плоти своей, не перестанет, пока не прогорит огонь». Толстой уверял: «А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию мор-финиста, пьяницы, курильщика».

А не блудником ли сегодня устраивается вся жизнь? – стал патетически думать Иван. – Ему надо добиться женщины, и он шевелится, носится, он беспокоен, один хочет заработать денег, уверенный, что при деньгах у него всегда будут женщины. Другой знает, как говорил Федя Протасов из «Живого трупа», что для любви нужна игра, и любви алчет, стра-сти, как тот же губивший себя Протасов, увлёкший за собой цыганку Машу, казалось бы воспитанную только на корысти, на способности влюблять в себя, чтобы иметь деньги и при этом готовую пойти за Федей безоглядно. Потому что жила в нём – игра, и в ней играла, бродила душа. И пусть любовь их была обречена, не имела будущего, но они пережили её, мимолётную, подлинную страсть! А что ещё нужно в жизни, кроме вкуса алых ягод, созревающих так ненадолго?! Только разбуженная, вызволенная душа, душа заигравшая делает близость между мужчиной и женщиной не предметом теле-сного удовольствия, а тем, чего в мире так ищет человек, – мигом самоотречения, выхода из тлена, и может быть, при-косновением к тому, что есть жизнь вечная. Такой блудник готовит свою душу, призывая на помощь и мировую культуру, и познания, он вечный сеятель, возделывающий, как почву, душу свою, и вечный старатель, моющий из породы злато, вечный путник в душе своей. Уберите его, такого блудника из жизни, и первыми объявят протест женщины, даже самые целомудренные, ибо кто же ещё посмотрит на них с вожделением, за которое справедливо надлежит вырвать глаз и ко-торое подхватывает женщину и несёт, как на крыльях, даже если в руках её таз с загаженными пелёнками.
Но Ваня также знал: отношения между мужчиной и женщиной должны завершиться тем, что предусмотрено природой, – ребёнком. И когда этого не происходит, то женщина остаётся, как разрыхлённая, но не засеянная почва.
Блудник – остаётся перед жизненным противоречием, теряя на пути клочья души.
И дай ему Бог не превратиться в распутника, для которого женщина – предмет ненависти и презрения. Впрочем, для него и мужчина может быть предметом ненависти, потому распутник чаще всего удовлетворяет похоть без разбора пола. Для него главное: сделать из человека животное.
Ивану несколько раз довелось участвовать в банном застолье, где очень богатый мужчина постоянно бахвалился тем, как он имел связь с женщинами, которые, по большей части, у него работали. Рассказ всегда сопровождался унижающи-ми женщину деталями. Пятидесятилетний мужик срывался на самый радужный гогот в подростковой уверенности, будто срам может быть предметом гордости. Люди вокруг, вполне зажиточные, но беднее, все бывшие инженеры, явно пере-живая неловкость, натужно смеялись или выдавливали отупелое раздельное «хи-хи». При этом о своей жене любитель похабить женщин говорил очень уважительно, а при слове «мама» просто ронял слезу. И Ваня понял: на свой лад, как в тюремном мире, у человека существуют чёткие нравственные градации: «жена, мать – это святое. И не только свои. Если ты чужая жена и мать – будь ею. Но если ты, тварюга, ложишься под меня, потому что я хозяин или богатый, то я тебя, как тварюгу, и буду пользовать». К сожалению, женщины, да и мужчины, польстившиеся на сказки о богатых, на приду-манный дешёвыми литераторами мир «гламура», в разрекламированности насилия, полюбили унижение, принимая его чуть ли ни за дар свыше, и в благоговейном порыве подобострастия сами лезут в грязи поваляться.

После южной парной ночи вновь открытый Толстой отрезвил и буквально встряхнул Ивана существом вопроса. Во время войны, когда люди гибли от пуль и штыков, а прекрасная Эллен, жена графа Безухова, металась меж двух любовников, иностранного принца и русского вельможи, приняла католичество, в распо-ложении к обворожительному французу иезуиту. И вдруг внезапно умерла от неясной хвори.

И казавшиеся с вечера привлекательными девочки с выставленной напоказ сексуальностью увиделись безносыми по-сланницами преисподней с железными косами на взмахе! Сгинь, нечистая! Притаись, блудник, живи со старухой женой: нет ничего сладостнее на земле, чем нянчить общих внуков!
Так, а что же там, в Сибири, сталось с отцом Сергием? Если женился, то «прилепился к жене своей». Не женился, – не совладав с собою в монашеской жизни, далеко от этой привязи не ушёл. Ветхозаветные пророки Завет Божий видели в продолжении и сохранении рода, и, естественно, были женатыми людьми. Христианские заповеди направлены на спа-сение души, здесь пророка и проповедника трудно представить женатым.
Отец Сергий, найдя благо в мирском служении людям, так и не сможет разрешить противоречия между зовом плоти и необходимостью духовного подвига.
«…Женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, любовницей, долж-на быть тем, до чего не опускается ни одно животное», – восклицает Поздышев, взывая мужчин к ответственности.
Из сегодняшнего дня видно, если из забот женщины убрать хотя бы что-то одно – беременность, кормление или лю-бовницу, – выходит нечто противоположное тому общественному благу, за которое и ратовал Лев Николаевич.
Иван мысленно предложил жёнам, рожавшим ему детей, на время беременности и кормления прекратить половую близость. Обе они ответили одинаковой улыбкой, сдержанной и завлекающей, как у Моны Лизы, рассекретив её зага-дочность. У него жёны были настоящими женщинами!
Настоящей женщиной была Анна Каренина. Она хоть и выщелкнулась из течения жизни, предвещая распад аристо-кратического лада, но всё делала ради любви. И под поезд бросилась только потому, что не видела больше возможности завоевать его, любимого, навеки приковав к себе. Лев Толстой в предисловии к рассказу Чехова «Душечка» пишет о том, что автор хотел осудить героиню, отсталую с точки зрения женской эмансипации, но, как настоящий художник, невольно её восславил. Толстой также хотел вывести на чистую воду, как делился замыслом с Софьей Андреевной, женщину из аристократического слоя, но падшую. И восславил, влюбил читателя в женщину, любящую до безумия.
Поэт Юрий Кузнецов говорил, что мужчина ходит вокруг вселенной, а женщина – вокруг мужчины. Поэтично! Только всё наоборот, мужчина, может, и рвётся пройтись вокруг вселенной, но ходит вокруг женщины, как телок, пасущийся на привязи в отведённом кругу. Причём женщина, пока она не получила мужское семя, – это одна женщина, женщина ро-дившая – совершенно другой человек.
Мужчина живёт мечтой, выстраивая завтра, никогда не меряясь с настоящим.
Какой удивительной женщиной была Софья Андреевна Толстая! Это же такого мужика удержать! Она уж ему и детей рожала, со счёту собьёшься, и вёрсты рукописей его переписывала, и в пруд бросалась, выбрав где мельче, но потребо-валось, утонула бы, а Лев Толстой остался бы при ней.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В годы перест-ройки Иван не раз говорил, что время изменило эту толстовскую мысль, и теперь каждая несчастливая семья несчаст-лива одинаково, потому как одинаково задавлена бытом и выживанием. Минули годы, материальный уровень жизни не-множко подтянулся, несчастье вновь разветвилось в многообразии. А вот счастье?
Семья Толстого в понимании Ивана, безусловно, была счастливой семьёй. Да, были размолвки с Софьей Андреевной, и ревность, породившая «Крейцерову сонату», и неприятие её высказываний в прессе, и в судьбе губящего в разгуле жизнь Феди Протасова выражена судьба сына, и, наконец, его уход на восемьдесят третьем году жизни из Ясной Поля-ны. Он уходил от семьи, как бы отслаивающейся от него в жизнь, им отвергнутую; уходил от почитателей, вместо вопро-сов бытия, сующих ему клочки бумаги для росписи; от последователей, знанием точных ответов искоренявших саму мысль; от журналистов, пугавших вспышками фотографических камер; от паломников и чёрт знает кого, когда старику невозможно было по необходимости справить надобность: известная киносъёмка Толстого, когда он идёт в одну сторону, а потом резко возвращается, запечатлела как раз этот казус – классик шёл в уборную, а она была занята! А там, в русских просторах, с этим проблем не было. Там текла естественная жизнь, и где-то там, в Оптиной ли пустыни, в бедной ли кре-стьянской избе, рядом с простой русской бабой – ибо нет ничего на Руси без бабы? – жила, должна была жить истина, правда, подлинность. Он шёл от придуманных человеком институтов власти, перевирающих для своей выгоды даже сло-во Христа. Он, нарисовавший многообразное бытие в образах художественного мира, уходил в иное бытие реальности.
Была ли ноша тяжелее, чем крест Сына Божьего? Знал ли кто такую муку, как Авраам, своими руками привязывающий любимого сына своего к жертвеннику?
О дереве судят по плодам его.
Рассыпавшееся по свету семя Толстого дало многочисленные добрые всходы, и через тысячелетие, вполне возможно, толстовский мужской Y-хромосом по распространению в мире будет соперничать с племенем чингизитов. При этом по-томки – дела многих из них на виду – несут в себе нравственные заповеди великого предка. Жив – дом его. Труды – веч-ный посев и нескончаемая жатва.
Нет иного счастья среди людей.
Толстой, потерявший в полтора года мать, целенаправленно строил счастливую семью. Выбирал жену, присматрива-ясь, взвешивая, сравнивая. Как Левин в «Анне Карениной», устраивал, расширял хозяйство. И чем больше он любил, вкладывал сил и души в семью, в поместье, тем крепче прирастал ко всему сущему вокруг и оказывался несвободным.
Лев Толстой, рождённый, как Моисей, вести свой народ из рабства в землю обетованную, как царственный Будда ис-кать путь освобождения от страданий и жизни, достигая блаженной нирваны, и как Христос странствовать по Иудее, взывая к любви и прощению! Лев Толстой, в котором жил и дикий, гордый Хаджи-Мурат, смешной в своих человеческих притязаниях на Божью власть Наполеон, влюбчивая плясунья Наташа, воплотившая себя в материнстве! Божье Творенье отображалось в нём, а он жил в Ясной Поляне, становившейся для него не больше монашеской кельи или камня, на кото-ром три года простоял Серафим Соровский. И как для отшельника камень, или родник, к которому тот припадал, сходя с камня, для Толстого делалась Ясная Поляна невыносимо дорогим, привязывающим, приковывающим. С той разницей, что камень – всегда был готов к стопам отшельника, а рождённые дети, они то болели, то капризничали, то вообще вы-ражали расхождение во взглядах, но они были родными, и с этим нельзя было ничего поделать. Тянули к себе посажен-ные деревья, сады. Стал привычен и необходим голос жены, её отклик на мысль, труд, книгу, её понимание! А она подчас не понимала, ну, не понимала! И в эту связавшую по рукам и ногам жизнь, устав дожидаться, чтобы поговорить, вдруг врывался Сократ и стоял над душой с чашей яда, и Христос скромно заглядывал, муча невозможным для человека все-прощением, и невзрачный, неодолимый в совестливости своей капитан Тушин, вдруг хватанув рюмку, махал рукой, мол, а ну его, давай к орудию, и по французу, по французу! Людская жизнь, всё земное бытие виделись мимолетными и ма-ленькими перед тем вечным, единым, во что рано или поздно уходит человек, и готовить этот уход он обязан ещё здесь, на земле, искореняя зло и заботясь об общем благе. Келья Ясной Поляны сужалась, утягивала, требуя земных хлопот! Но самое страшное, не тогда, когда жена не понимала, и даже совершенно оказывалось неважным, понимает она или нет, – исчезал воздух, когда не было от неё ответа. Час нет, другой, нестерпимо, а к вечеру она вдруг шла с музыкантишком и взмахивала рюшечками на рукавах с такой страстью к жизни, будто и слыхом не слыхивала о Будде!
А уж каково было ей, жене, матушке, во всём этом, ведь не только работы через край, ведь, чтобы ни случилось с геро-ями произведений, со страной, с неразумным человечеством, во всём виновата она! Недоглядела!
Заточенье счастливой семьи! От несчастья человек масштаба такой ответственности, как Лев Толстой, никуда бы не ушёл, а уйти он мог только от счастья, ссучивавшего душу до размеров счастливой привязи.
Перефразируя ещё раз мысль Толстого, можно сказать: каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, а все счастливые семьи – несчастливы одинаково.

Хотите стать великим или, по крайней мере, добиться многого в жизни, поставьте себя в безвы-ходное положение – создайте счастливую семью. Для этого, правда, нужно обрести такую жену, как Софья Андреевна – жена Толстого, или Анна Григорьевна – жена Достоевского, которая стенографировала за ним, расшифровывала и также по нескольку раз переписывала с черновиков горы рукописей мужа и торопилась рожать детей.

О значении женщины в жизни мужчины можно судить по двум бракам Фёдора Михайловича. Первая его жена, Мария Дмитриевна, уже имевшая ребёнка от предыдущего брака, с трепетом, как к редкой личности, относилась к местному учителю гимназии. А Достоевский был для неё фигурой обычной, незначительной, и она крутила из него верёвки. «В та-ких условиях Гоголь бы ничего не написал!», – восклицал он в сердцах. «Но ты же не Гоголь!», – раздавался смех в ответ. Именно при жизни с ней будущего классика, прошедшего эшафот, каторгу, солдатчину, разбила эпилепсия. Работа не шла, правда, зато потом эта женщина стала прообразом ярких героинь его произведений. Вторая жена, Анна Григорьев-на, верила в писателя больше, чем в Гоголя или в кого бы то ни было, почитала как человека, и при жизни с ней в основ-ном Достоевский и создал свои гениальные романы.
Если бы Толстой прожил в семье не полвека, а как Достоевский, – четырнадцать лет, то опочил бы в таком же ощуще-нии семейной идиллии.
Всё сказано. «Добродетельная жена – венец для мужа своего; а позорная – как гниль в костях его», – гласят Притчи Соломона. «Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, – взывает Апостол Павел. И продолжает: – Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за неё». И уж куда как проще: «Не прелюбодействуй».
Не растекайся жижею и топью, устремляйся руслом в море, океан.
…Незнакомка шла по аллее Дубовой рощи, порыв ветра взвихрил её распущенные волосы, она придержала их рукой, убирая с глаз, и невольно выстрелила взглядом, угадав в глаза идущего навстречу Ивана. Они улыбнулись друг другу, как люди, объединённые одной любовью, Ясной Поляной, замедлили шаг и стали оборачиваться, будто вспоминая, где прежде встречались? И вновь глаза её из-под руки с блеснувшим обручальным кольцом и взвившихся косм, в застенчи-вости, были направлены прямо на него. Сердце Вани вздрогнуло, запрыгало, как жеребёнок на аркане, и помягчал вдруг хмурый взгляд, смотревший стволами дубов, и стаяли только что возведённые в душе Египетские пирамиды, и голова решительно перестала понимать, почему же нельзя, когда всё равно всё уже – на-ча-лось.
Владимир КАРПОВ