Крови пламенный зов

№ 2009 / 13, 23.02.2015

По первому зову, говорят, не ездят в гости. А я, почувствовав крылья за спиною, оставил срочные дела в Анапе и, увлекаемый какой-то подъёмной силой, помчался в Кабардино-Балкарию, неведомую для меня, доселе далёкую.

По первому зову, говорят, не ездят в гости. А я, почувствовав крылья за спиною, оставил срочные дела в Анапе и, увлекаемый какой-то подъёмной силой, помчался в Кабардино-Балкарию, неведомую для меня, доселе далёкую. Нет-нет, кое-что я уже знал об этом удивительном крае из кавказских произведений Пушкина, Лермонтова и других замечательных авторов, чьи томики стояли рядом на книжных стеллажах на букву «К» – Кешокова, Кулиева, Кашежевой… Но мне вдруг захотелось непременно всё увидеть воочию, услыхать живым словом, что называется, потрогать на ощупь. Истина и добро были моими вдохновителями, а помощниками удачные стечения обстоятельств. И я радовался, что в Нальчике состоятся памятные торжества, посвящённые 65-летию со дня рождения Инны Кашежевой, сокурсницы по Литературному институту имени А.М. Горького, безвременно ушедшей из жизни.

Мой путь, не столь уж ближний, пролегал через ночной Краснодар с бурлящей циркуляцией площадей и улиц, пылающих неоновым светом, через сыро-туманную пелену степных пространств, разрываемых то беспокойными гудками электровоза, то громыхающим эхом железных колёс пассажирского состава.

Я лежал как на иголках в купейном вагоне и долго не мог уснуть. Однообразный стук напомнил мне шумные годы студенчества, перенёс мои мысли в заветный дом № 25 на Тверском бульваре столицы.

Инна КАШЕЖЕВА

Имя Инны Кашежевой в Литинституте было окутано мифами. И, видать, небезосновательно. Поговаривали, что отец её адыгеец, подполковник, лётчик-испытатель, а мама русская, юрист по образованию, словом, в ней сплелись две крови: кавказских скотоводов и калужских рабочих. Что, навещая родственников в Кабардино-Балкарии, любит примерять мохнатую шапку, белый черкесский костюм, хорошо пригнанный по тонкой фигуре, перепоясанной наборным пояском с кинжалом, и чёрные сафьяновые сапожки. Что хорошо усвоила горделивую горскую посадку на лошади, искусство верховой езды. Что по утрам, обуздав горячего скакуна, вдоволь наслаждается галопом по высокой траве на широкой долине, разгоняя по жилам кровь, с жадностью глотая благовонный воздух. И только после этого садится за письменный стол и сочиняет, как заметил Кайсын Кулиев, «по-человечески гордые, просвеченные ранним горним солнцем строки».

Волнуемый нахлынувшими воспоминаниями, я забылся. И чуть было не проспал долгожданную станцию Прохладная. Слава богу, проводник разбудил в последний момент. Не успел ступить ногою на платформу, ощутить себя вольною птицею, перед носом, будто из-под земли, вырос видный, осанистый, высокого росту мужчина. Приветливо улыбаясь, представился:

– Беслан Бербеков.

Он подхватил мой саквояж, и без дальних слов и околесицы привёл к машине. Минут через пять мы ехали по долине, осенённой безлистными деревьями. На колёса наматывался серый плат дороги, упиравшейся на краю неба в тёмно-зелёную лесистую возвышенность. А ещё далече на синем фоне тихо мрел главою непокорной белоснежный Кавказ, покрытый чадрой неизвестности. За боковым стеклом мелькали огоньки пробудившихся селений, навесы остановок, под коими в нетерпеливом ожидании автобусов кучились люди. И мною овладело лихорадочное волнение от предстоящих встреч с потомками гордых джигитов.

Как бы уловив моё настроение, Беслан разоткровенничался. И за время нашей дороги в Нальчик подкупил меня своею добротою, непосредственностью, любезностью обращения. Он был очень начитан, сколько я мог заметить по его разговору. Особо удивил меня осведомлённостью в музыкальной жизни Кабардино-Балкарии, Санкт-Петербурга, тонкостью восприятия психологии литературного таланта Инны Кашежевой.

– Достопочтенная дочь балкарского народа! – сказал он восхищённо. И, немного помолчав, заметил: – Классики нашей литературы Алим Кешоков и Кайсын Кулиев по целым часам беседовали с ней о творчестве, как с ровней. И ничего удивительного в том нет! Алим Пшемахович любил рассказывать об успешной презентации в шестьдесят втором году её первого сборника. У центрального книжного магазина Нальчика было настоящее столпотворение. Далеко не все охотники пробрались тогда в конференц-зал, получили от молодой и популярной поэтессы автограф. Книгу стихов «Вольный аул» буквально в считанные дни смели с полок… Инна плоть от плоти писатель советской эпохи. В ту пору была жизнерадостным человеком. Композиторы триста песен сложили на её прекрасные стихи. Да каких! Сегодня многие из них услышите в Музыкальном театре.

***

Юбилейный вечер памяти Инны Кашежевой и впрямь удался на славу. Все ряды кресел в зале были заняты, как говорится, негде яблоку упасть.

Перед собравшейся на торжество публикой выступили президент Кабардино-Балкарской Республики Арсен Баширович Каноков, писатели Владимир Дагуров и Вадим Рахманов (Москва), Алексей Береговой (Ростовская область), Хачим Кауфов (Кабардино-Балкария), Григорий Кукарека (Калмыкия), Александр Куприн (Ставропольский край), Супьяната Мамаева (Дагестан), Ваха Хамхоев (Ингушетия), Камал Ходов (Северная Осетия – Алания). Извините, если кого забыл. Они рассказали о своих интересных встречах с Инной Кашежевой, о природе её тонкого ума и чувствительности, об особенностях творческого дарования.

Но вторая часть торжества – литературно-музыкальное представление по произведениям Инны Кашежевой – превзошла все ожидания. Композиция была представлена артистами Кабардинского государственного драматического театра им. А.Шогенцукова, Государственного музыкального театра, ГААТ «Кабардинка», ГФЭТ «Балкария», театра танца «Каллисто», театра песни «Амикс» КБГУ, музыкальной группы ансамбля «Хатти», детского образцового ансамбля Зольского района «Маленький джигит». Ведущие действо заслуженный артист КБР Муходин Кумахов, артисты Жанна Тхашугоева, Фатима Чехмахова в своих мизансценах с прекрасно подобранными стихами и песнями, напряжёнными монологическими речами и пантомимами, обрисовали ярко, выпукло жизнь и драматическую судьбу поэтессы. Её пленительный образ – живой лермонтовской Белы конца ХХ века – намного стал ближе и понятнее взыскательным зрителям.

Это был необыкновенный час, спектакль великолепный!

Инна открылась мне новыми гранями своего дарования: не только волевой, целеустремлённой, но и с мятущейся душою; чья поэзия и прежде была неким откровением, а ныне, не побоюсь употребить это высокое слово в отношении её лучших стихотворений, даже молитвой.

Чего греха таить, в молодые годы она любила компанию пишущей эпатажной братии, заимевшей в Москве определённые преимущества. Впрочем, и тогда не чуралась общества молодых литераторов. Но позже полагала за лучшее чаще иметь дело с людьми немудрящими, далёкими от её профессии. Разговоры любила вести на темы самые обыденные, житейские, очевидно, черпая в них для себя живительную силу. Никогда и ни в чём не гонялась за ветреной модой: жизнь и творчество не мыслила без упорных поисков и счастливых находок. Одевалась просто, но не без шарма и взыскательного вкуса. Кабинет в её квартире одновременно являлся местом работы и отдыха; в нём мало было вещей, ассоциирующихся с личностью писателя; книги всегда аккуратно расставлены по полкам, раскладной диван, застланный ковром, рядом с письменным столом, на котором отсутствовали всякого рода женские туалетные принадлежности. А главное не бросался в глаза тот художественный беспорядок, красноречиво свидетельствующий не столько о наличии изменчивой музы, сколько об отсутствии пылесоса и ветошки.

Кашежеву страшно нервировало, если кто-нибудь из приятелей отрывал её от литературных занятий. В особенности в тот период, когда посетило вдохновение. Запершись в квартире, она могла день-деньской писать в течение месяцев. И потом, в минуту невольной откровенности, признавалась подлинным своим друзьям, что только тогда и знала истинное солнечное время. В остальные дни, к бытию неприхотливому привыкшая, она гуляла, жадно читая и не сочиняя ничего. Те, кто её узнавал, неизбежно вопрошали: «Вы что-нибудь новенького написали?.. Над чьими переводами работаете?»

Теперь уже таких вопросов не задают. Спрашивают другое, как, например, ученики Каменномостской школы: «А когда выйдет собрание сочинений Инны Кашежевой?.. А памятник Инне будет воздвигнут?.. А назовут именем Кашежевой улицу в Нальчике?..»

Устами ребят глаголит истина. Но как воплотить её в жизнь в наше непростое время, над этим стоит серьёзно подумать уже сейчас.

***

Я счастлив, что судьба сводила меня с Инной Кашежевой.

Впервые увидел её в августе 1963 года, когда приехал в Москву познакомиться с Литинститутом. Кажется, в тот день она успешно сдала вступительные экзамены и бабочкой порхала по дворику у памятника Герцену. С виду обычная хрупкая девчонка с короткой стрижкой, в белой кофточке и тёмном сарафане. А вот смуглое лицо с маслинами карих глаз, симпатичное, весёлое, улыбающееся, поражало. Её оживлённый мальчишеский задор и неожиданная девическая меланхолия, её цепкий, не по годам, ум и непритворная слабость, застенчивость, её неожиданные проказы, розыгрыши и пороки, свойственные юности беспечной, – каждой чёрточкой своего самобытного характера невольно притягивала к себе как поклонников, так и завистников без числа.

Именно тогда я узнал, что будучи школьницей-москвичкой Инна опубликовала подборку стихов на страницах «Юности»; как поэта её уже привечают в столичных журналах «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Москва», «Пионер», «Сельская молодёжь», «Смена», в газетах «Известия», «Московский комсомолец»; к двадцати годам не только выпустила в Кабардино-Балкарии два сборника собственной лирики, страницы которых полны отголосков детских и отроческих впечатлений от края и от народа, наполовину ей родного, но и две книги переводов в издательстве «Молодая гвардия», «Московский рабочий».

А в следующий раз мы встретились с ней семь лет спустя. Её в ту пору восстановили в правах студентки-заочницы Литинститута, очутившейся с нами на 3-м курсе. Это уже была молодая женщина во цвете сил, в тёмном свитере крупной вязки. Не лишённая честолюбия, под стать своей искре божьей, она к тому времени на беду свою заимела покровителей из рода людей мелкого дарования и непомерно раздутого самомнения, провозгласивших себя «глашатаями шестидесятых». Отдельные из них, точно алчные пиявки, присосавшиеся к телу агнца послушного, терзали поэтическую душу животворную с таким упоением, что в один из моментов кому-то показалось, что высокие побуждения, непорочная честь и проявленное мужество беззащитного существа поставлены под вопрос.

Энергии, страсти, увлечения, огня и пылкого темперамента у Кашежевой, конечно, было хоть отбавляй. Потому и дни её не были бесцветными, безрадостными, пустыми. И чтобы избавиться от ветреных, опрометчивых привычек, единым махом рассчитаться за вольные и невольные прегрешения, на всём скаку взнуздала жизнь, как удалую кобылицу.

После смерти мамы Ксении Фёдоровны в послеоперационной палате больницы имени Гельмгольца Инна остепенилась, подолгу стала гостевать у многочисленной родни в Кабардино-Балкарии. Работала над новыми строфами, занималась переводами. К примеру, переложила на русский язык более двухсот стихотворений Анатолия Бицуева, более пятидесяти – Сафара Макитова и Бориса Кагермазова. Разбираясь во всех языковых оттенках и умело передавая художественное своеобразие и богатство оригинала, Инна мастерски сохраняла особенности этнокультуры, этнопсихологии кабардинского народа.

Искренне преданные почитатели поэтического таланта Кашежевой всё ещё верили и надеялись, что обретёт вторую молодость. Однако примечали и другое: как на её губах появлялась кроткая усмешка, а чело и взор омрачались думой, когда они на полном серьёзе называли её из ряда вон выходящим явлением советской литературы. А дальше – хуже. Стала бледнеть, худеть, чахнуть, как бывает от болезни или душевных потрясений и переживаний.

К тому времени уже не было рядом с нею и отца Инала Шахимовича, который единственный в Москве носил кавказскую папаху, так восхищавшую старого фронтового товарища поэта Кайсына Шуваевича Кулиева. Они ушли из жизни друг за другом. Это и надломило сильный организм Инны. Склонив голову, водила карандашом по бумаге, бледные губы её чуть слышно шептали: «Я не знала, что так скоро потеряю их, этих двух родных и прекрасных людей, давших мне жизнь в жизни и в литературе. Я ещё не знала… О, если бы этого не знать никогда! Но… был день, исказивший мир слезами отчаяния и непоправимости. Был».

Какое чувство собственного достоинства, и в тоже время какая повышенная ранимость человека. Она совершенно не вписалась в крутые девяностые годы. Вот и замкнулась в самой себе, безвыездно жила в Москве. Никого к себе не подпускала, ни с кем не общалась. Обособленный образ жизни отдалил её от прежних друзей. Ничто уже не радовало, даже грядущий двадцать первый век. И личная трагедия привела к роковому концу. Место её упокоения – Хованское кладбище Подмосковья.

Девять лет балкарцы украдкой оплакивали Инну. А ныне во всеуслышание воздали ей должное по заслугам.

Бо­рис ШЕ­РЕ­МЕ­ТЬ­ЕВ
АНА­ПА – НАЛЬ­ЧИК – МОСК­ВА