Изумляемся вместе с Владимиром Яранцевым

№ 2009 / 15, 23.02.2015

Так пи­сать не каж­до­му да­но. На­до в се­бе что-то по­ме­нять, что­бы та­ко­му пе­ре­лёт­но­му ге­рою со­чув­ст­во­вать. Под­да­ки­вать ему, ког­да не на­до бы, а ча­ще раз­дра­жать­ся от за­го­гу­лин его по­ступ­ков, гри­мас его мен­таль­но­го «я».

И ЛЕЧИТ, И КАЛЕЧИТ






Так писать не каждому дано. Надо в себе что-то поменять, чтобы такому перелётному герою сочувствовать. Поддакивать ему, когда не надо бы, а чаще раздражаться от загогулин его поступков, гримас его ментального «я». В.Маканину, с которым И.Кочергина привыкли сравнивать, и то пришлось бы мутировать. Как и тому нобелевскому лауреатству, которое ему с тем же беспричинным лукавством пророчат.


Ибо спутано всё у И.Кочергина. Проза его скачет разновеликими фрагментами вслед за мыслями и эмоциями автора: бронзовая голова Бетховена, канадец Чарльз Пул, прабабушка и Сталин, Норма Шуберт, жена Алёна, торговля жвачкой и итоговый китаец Сун. А он-то думал, что после нескольких экспедиций он смог «стать папой», всю жизнь путешествовавшим.


Плавной прозы не получается, хоть перезнакомься со всеми иностранцами Москвы. Из столицы бежит на Алтай, из Алтая вновь в столицу, исповедуется, исходя на воспоминания. А кажется, будто чужой дневник читаешь. Или раннего Достоевского. Ибо китаец в криминальной Москве начала 90-х, как Макар Девушкин в Петербурге «Бедных людей». И долларам его не позавидуешь. Кочергину же этого мало. Отмаявшись с китайцами, его герой мается с иконоторговлей, потом, будто назло себе, работает уличным торговцем-челноком.


Побег на Алтай арифметически равен побегу от жены и семейного краха. Там же – своя путаница. Для местных он «шпион»: «Только шпион поедет из Москвы здесь жить» – только ли в шутку сказано? Шутить над шпионом всё равно что подписывать ему приговор: «Убьём, конечно», – говорит «старый Акпашев», и недаром. Сергей живёт с тех пор, как под прицелом. И даже красоты природы описываются, будто перед смертью. В конце первой повести книги («Помощник китайца») он «приставляет револьвер к своей голове». Ведь это так просто – доверить решение о пригодности «к дальнейшей жизни» нерассуждающему оружию. Застрелиться же на красивом Алтае было бы слишком красиво. Потому он и живёт дальше. Не очень красиво.


Во второй повести «Я, внук твой» герой отправляется в Бельгию. Не писать роман о дедушке и бабушке, а прояснить свою жизнь. В узких обстоятельствах узкой страны и скакать-то (физически и мысленно) особо негде. И автор сменил жанр. От дневника в стиле «Записок сумасшедшего» перешёл к диктофонным расшифровкам: своих писательских встреч, с «коротко стриженным мужиком», с мужем соседки – фотографом, записей своей бабушки.


Не повесть, а репортаж. Кажется, что и героя постоянно интервьюируют, чтобы выцедить содержимое его тела и духа до донышка. Девушка с физиологическим именем Муки выдаивает его в гостиничном соитии, исполнив давнюю мечту «переспать с русским», и отчаливает. А тут ещё милейший фотограф Бенуа признаётся, что уже давно «любит и хочет» его. И это сразу после мук с Муки.


Оказывается, что скачет не только он и его сознание, но и всё вокруг. Что первично? Одни ему говорят, что есть «куча полезных органов – голова, член, руки, жопа, мозги. Нужно просто использовать всё это, а не жмотничать». Другие – об искусстве вносить в искусство «элементы шоу-бизнеса», и тот факт, что ты русский – «уже элемент китча». Третьи и вовсе убедительно толкуют, что твоих деда со Сталиным нужно обельгичить, и успех обеспечен. Как спасти свою идентичность? Ведь и тут плюрализм не меньший, чем в Сибири? А он ещё краснобайствует: «Сибирь – мультикультурное пространство, пример взаимопроникновения…». Вот и накликал «взаимопроникающего» Бенуа…


От такой «мультикультурности» герою И.Кочергина в третьей повести ещё хуже, чем в первой. Хронологически всё, может, и наоборот, но нам велели читать «Дорогу домой» в конце книги, мы и читаем её как конечную. Значит, всё дело, все проблемы героя – в Сибири, в Алтае. А тут кошмар, не иначе: пьянки и блевотина, раненые, убитые, освежёванные кони и маралы, книжный Кастанеда и абсолютно бескнижные аборигены, ярмарка алтайских невест, доступных, как маралы в кустах, друзья-коллеги по таёжным делам, от которых хочется волком выть, и, наконец, какая-то коллективная психотерапия на природе – блеф самоуспокоения, финальные релаксирующие кадры. Мультипликация вместо мультикультурности. Грязная ругань вроде «нажрусь в говнище» вместо плавных медитаций.


Чудный конь Рахат, упавший с узкого мостика по чьей-то нерасторопности, повреждение ноги «от скакательного сустава до паха» – это сам писатель, постоянно падающий с «мостика» заявленной темы: с Москвы падает в Алтай, со жвачной торговли – на китайца, с Алёны – на Муки, и на Алтынай, и на Ольку, и на Любу, с мира в семье – на мир в себе, с Кастанеды – на Вен. Ерофеева.


Раненого коня с загнившей раной надо пристрелить. Да рука не поднимается. Тогда пусть живёт. Многообразие мира калечит, но и лечит. Об этом и пишет в своей гористой, как Алтай (вершина – овраг), книге Илья Кочергин.




Илья Кочергин. Я, внук твой. – М.: ЭКСМО, 2009.




ДОТЯНУТЬ ДО НЕВОЗМОЖНОГО






Легко, непринуждённо, запланированно написана эта развесёлая книга. Как, впрочем, всегда у Дмитрия Липскерова, мастера запланированных импровизаций. Его стихия – сюжет и неисправимые чудаки в роли главных героев. Не читаешь, а находишься в потоке, несущем неведомо куда. И сопротивляться этому чувству уносимости не хочется.


Так и герои Д.Липскерова – как колобки, тоже вечно куда-то катятся. Валерий Рюмин, виртуоз зубовного скрежета из кабардино-балкарской глубинки – до помощника президента, его друг Снегов – до зампреда думского комитета по этике, запорожец Кранов (он же Кран) – до крупного рекламного босса в Москве, его друг и земляк Слонов (он же Слон) – до гения монетно-купюрного дела. Типичных провинциалов, их объединяет успешность, правда, какая-то нездоровая. Добрались они до рая всемогущества и вседозволенности, купаясь в деньгах и власти, какие может дать только Москва, но ангелами себя не чувствуют. Скорее, бесами, удовлетворившими свои земные похоти-прихоти. Дальше и выше – уже не получится, замес не тот.


Но автор своих героев не судит, наоборот, поощряет их. Появляется азарт, адреналин в крови, как у Слона, впервые сработавшего гипсовую модель советского рубля. И было бы жалким занудством читать морали. Поддерживать драйв, кайф можно и крутыми поворотами тем, сменой персонажей, благо, у автора их, как у демона, запас превеликий. Так, вслед за амбициозными запорожцами, мечтающими о бизнесе любой ценой, на сцену является начальник сургутской колонии «Зяблик» Чмок со своей зэковской женой. И войновичским беспардонным юмором, явленным в застрявшем в стенной дырке женской душевой начальственном члене.


На этой волне разухабившейся весёлости роман въезжает в меланхолическую тему помощника Президента Рюмина. С разных сторон показывает нам писатель своего многогранного героя. А точнее, лепит прямо на ходу. Вот он в высоком кремлёвском кабинете обсуждает с главой государства свой предстоящий полёт в космос. Вот он на совещании с молодыми литераторами – мудрый советчик, терпеливый наставник и усталый чиновник, исправляющий должность. Вот он в своём кабинете, одолеваемый разноречивыми мыслями: «бросить всё… и год прожить человеком без определённой работы» и тут же: «не может существовать без нескончаемой партии в шахматы». А вот он в стоячем поезде, зачитавшийся брошюрой об экспрессионистах и избиваемый за мнимое воровство. Нечаянный секс с женой парикмахера – награда за побои и в извинение за излишнюю психологичность предыдущих сцен. Так что уже можно делать вывод о том, что серьёзный тон – не для Д.Липскерова. А то, из чего «лепятся» его герои, можно назвать трагикомичными случайностями. Но ведь именно такие «случайные» люди и становятся лёгкой добычей первого же встречного демона.


И не один Рюмин. Все прочие герои этой книги зависят от нечаянностей жизни ещё больше. Они её продукты, точнее, произведения. Иногда в прямом смысле, в лице дочерей Слона, Чмока и Крана – Нинка Утро, Карина Полдень и Светка Вечер (клички по цвету волос). К концу романа эта фатальная неуправляемость (обезбоженность) мира наконец-то находит конкретное воплощение. Демон по кличке Карл вытворяет, что хочет, вертит и крутит людьми, как ему заблагорассудится, особенно преуспевая в эротических сценах.


Когда же этот похотливый демон, устроивший переполох на Лобном месте в Москве, поселяется за стеной кабинета Рюмина, вспоминаешь уже не Войновича, а Булгакова. Точнее, Воланда и то царство абсурда, которое он временно установил в сталинской Москве. Но если тогда, в 30-е, главенствовал страх, навеявший Булгакову евангельские ассоциации, то ныне, в 2000-е, даже и он кажется слишком интеллектуальной эмоцией. Всё упростилось настолько, что сводится к «бабкам» и бабам. Для того чтобы ощутить кайф от них, разум и не нужен. Карл оглушает одну из девушек таким сексом, что «мозг тщился проанализировать, а потому затух вовсе».


Собственно, таким же образом написан и весь роман. Один только Рюмин тщится как-то осмыслить себя и то, что вне себя. Но это так же напрасно, как дорисовать глаза девушке на любимой картине Модильяни. Глаза, как известно, это тоже мозг, только наружу. Значит, и смысла в этой жизни помощнику Президента, призванного вносить этот смысл в жизнь, нет места. Зато демонам – лафа. Люди ещё не понимают его, как не понимают своего счастья. А всего-то, внять словам Карла, что он сам своё предназначение и что «составлять космический паззл» из нелепых поступков (биться лбом о статую Лобного места, корчить рожи космонавтам по ту сторону иллюминатора, разводить в тюремной камере философские разговоры и т.д.) можно «для собственного развлечения» и что «во всём нелогичном – всегда логичный конец», и можно самим стать такими же лихими демонами. И тогда настанет рай, хоть и для демонов.


Такой вывод, как будто, противоречит ходу событий романа. Ибо и Кран, и Слон и даже Чмок, испытав немалые потрясения (гибель дочери, жуть тюрьмы, блеф любви), как-то по-человечески теплеют, выпадая из дурной бесконечности карнавальных по форме, но бессмысленных по содержанию происшествий. Но есть тут ещё и такая тонкая вещь, как политика, неподвластная, как известно, ни чувству, ни разуму. Её воплощает Рюмин – человек, по сути, сходящий с ума от обязанности служить фантому гос. интересов (на деле – президентских), всей душой при этом стремясь в обратную сторону – в детство и к своей детской любви по имени Эля. Рекламист Кранов и денежных дел мастер Слонов – рядовые матушки-политики, хотя, может быть, и не ведающие об этом. А чего стоит друг Рюмина Снегов – типичный халявщик, засевший в Госдуме, думать разучившийся задолго до Думы.


Неуютно в этом мнимом раю ни демонам, ни ангелам. Карл, покидая Москву, говорит, может, и нелогично (сам-то каков?!): «Нет, в этом мире все дегенераты!». Неуютно до тех пор, пока в них ещё теплится нечто человеческое. Когда же и оно испарится, и все станут, подобно Карлу, «кварками», «гипотетическими частицами», из которых «состоит весь мир», настанет царство демонов. Которые, однако, живут совсем не в раю. Предчувствует ли Д.Липскеров своим романом такой исход для человечества (вспомним опыт романа «Сорок лет Чанчжоэ»), одной страны или одного столичного города? Внятного ответа нет. Пока что сквозь весёлость героев его прозы слишком явно сочится горькая печаль. Они все больше мечтают, чем по-настоящему делают. Чтоб оттянуть неизбежное. А если повезёт, дотянуть до невозможного. Они знают, что демоны и рай – понятия несовместимые. Каждый должен быть на своём месте.




Дмитрий Липскеров. Демоны в раю. Роман. – Астрель АСТ, 2008.














Владимир ЯРАНЦЕВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.