И нет ни чести, ни величья

№ 2009 / 16, 23.02.2015

Когда-то я воспринимал Андрея Алдан-Семёнова как неисправимого романтика. Мне нравился его девиз – во всём искать романтику.

Когда-то я воспринимал Андрея Алдан-Семёнова как неисправимого романтика. Мне нравился его девиз – во всём искать романтику.







И я твержу себе:


ищи


Во всём романтику. И в том, как


Огонь рождается в потёмках,


И в лязге гневного ковша,


И в том, как сыплются лещи


На дикий берег Иртыша! –



писал поэт в сборнике «Метель и солнце», изданном в Москве в 1963 году.








АНДРЕЙ АЛДАН-СЕМЁНОВ
АНДРЕЙ АЛДАН-СЕМЁНОВ

Я в молодости почему-то даже был убеждён в том, что именно романтические путешествия по Якутии подсказали писателю и псевдоним. Но я ошибался. Алданом поэт стал подписывать свои стихи за тринадцать лет до своей первой встречи с Севером.


Андрей Игнатьевич Семёнов родился 14 (по новому стилю 27) октября 1908 года в вятской деревне Шунгур. До гражданской войны он успел окончить два класса церковноприходской школы. А потом начались уже совсем иные университеты. Старшие братья ушли в красную дивизию к 23-летнему Азину, поручив младшему помогать родителям. Но в 1921 году отец и мать от голода умерли. И мальчишку забрали в детдом.


Позже Андрей Семёнов окончил Вятское промышленно-техническое училище имени Халтурина и собирался продолжить образование в Вятском педагогическом институте. Но в институте долго продержаться ему не удалось. Не хватило усидчивости.


В Вятке случай привёл Семёнова в литобъединение «Перевал». В кругу молодых стихотворцев тогда возникла новая мода на псевдонимы. Кто-то начал величать себя Алтайским, кто-то Горским. Семенов тоже захотел выделиться. Как он потом вспоминал: «Я на одной из вечеринок в литобъединении подошёл к карте и всем объявил: куда упрётся мой палец, то место и изберу своим псевдонимом». Палец указал на реку Алдан.


Поскольку пишущий народ в Вятке к Семёнову относился скептически, он в 1926 году поехал искать приключения. Ему казалось, что где-то на стороне будет проще самоутвердиться. В редакции омской газеты «Рабочий путь» судьба свела его с королём сибирских поэтов Антоном Сорокиным. Однако король молодому автору в гениальности отказал. Сорокина неприятно поразила дремучая безграмотность вятского стихотворца и поэтому не стал поддерживать молодого репортёра. Обиженный Семёнов в ответ ретировался в Казахстан.


Кстати, мало кто знает, что именно Семёнов первым в предгорьях Заилийского Алатау открыл читающему миру Джамбула. Это ведь он начал перекладывать песни акына на русский язык. Второй переводчик – Кузнецов появился несколько позднее.


В 1935 году поэт под псевдонимом Алдан выпустил в Казани первый сборник. Назывался он очень буднично: «Книга стихов». В нём было два раздела. В начальный вошли стихи о странствиях молодого романтика, а во второй – переводы Хасана Туфана, Ахмеда Ерикеева и других татарских поэтов.


После создания Союза советских писателей Семёнову было поручено создать Вятское отделение. Надо признать, что в ту пору поэт строго следовал генеральной линии партии. К Сталину он относился как к Богу. Его ведь никто силой в 1936 году не заставлял перелицовывать на новый лад старинную русскую песню «Знаю, знаю, кто дороженьку торил, это миленький к милёнушке ходил», чтобы потом распевать: «Это Сталин нам дороженьку торил».


Тем не менее даже верноподданнические стихи Семёнова не спасли. В 1938 году его арестовали. Как поэт утверждал, за ним пришли прямо в ресторан. Он говорил, что очень долго мучился из-за того, что не успел расплатиться за приглашённую на ужин какую-то девушку. Но, похоже, рассказы о прощальном вечере в ресторане были всего лишь красивой легендой. Ну не мог поэт жить без романтических мифов.


В реальности всё обстояло куда страшней и подлей. На первых же допросах от Семёнова выбили признания, будто он создал в Вятке антисоветскую организацию, целью которой были теракты против Сталина, Ворошилова и Жданова и свержение советского строя. Потом он подписал показания на Михаила Решеткова, Льва Лубнина, Николая Васенева, Вячеслава Колосова, Игоря Франчески и других вятских журналистов и литераторов. От разговорчивости Семёнова пострадала тогда и Ольга Берггольц (с ней поэт короткое время работал в Казахстане).


Но никакого снисхождения Семёнов не получил. Его потом по этапу отправили на Колыму, где ему было суждено провести долгих семнадцать лет. Эти годы вместили в себя добычу в ущельях Хатаннаха золота, строительство Хениканжского оловорудника, заготовку в бухте Нагаево морских звёзд, прокладку новых километров Колымской трассы. Впрочем, все каторжные работы, на которые тогда бросали поэта, сейчас и не перечислить. Но даже в условиях каторги он продолжал писать. Поэт, обращаясь к оставшейся на «материке» дочери, буквально кровью выводил новый девиз своей жизни:







Если жив ещё – борись!


Полумёртвый – продвигайся,


Смерть увидел – не сдавайся,


А настигнет – не страшись.



Позже другая жертва ГУЛАГа – поэт Виктория Гольдовская вспоминала: «Тысяча девятьсот сорок третий… В тайге под метелью идут двое. Идут, клонятся навстречу ветру, греются у одного костра, курят одну самокрутку. На одном из путников – стёганый бушлат, на другом – полушубок, на голове шапка-ушанка со звездой.


– Послушай, – говорит полушубок, – вот вызывают тебя в Магадан. Наверно, освободят. А почему?


– Не знаю. Я поэт.


– А если решили добавить сроку или даже – высшую меру… Тогда почему?


– Не знаю. Я – поэт.


– Чему ты улыбаешься?


– Я сочиняю стихи,


– Расскажи мне эти стихи.


– Нечего пока рассказывать… Одна строчка… «Я вижу солнце из метели…»


Его тогда вызывали по пустому поводу. Не добавили, не убавили… Пять лет ещё мело и мело над ним» (альманах «На Севере Дальнем», 1964. № 1).



Уже после войны Семёнов сочинил «Северную поэму». В ней, естественно, ни слова не было о лагерях. Поэт только воспевал одних геологов. Его персонажи сохраняли наивную веру в чистый романтизм. «Страсть, – восклицал главный герой Семёнова, – но страсть не золотая в сопки кинула меня. Нас ведёт другая сила, мы горим другим огнём, и зовём его – Россия… Наше мужество, как знамя, в этих чащах развернись, осени нас и веди нас по ущельям, без пути».


Эти строки произвели впечатление на главного редактора журнала «Октябрь» Фёдора Панфёрова. Советский классик не поленился отбить в Магадан телеграмму. Он хотел позвать молодого поэта в столицу, чтобы довести поэму до ума. Но колымское начальство к идее командировки поэта отнеслось отрицательно. Впервые «Северная поэма» была напечатана в Магаданском издательстве в 1954 году, но под фамилией А.Игнатьев.



Лишь через несколько лет писателя начали печатать под настоящим именем – Андрей Семёнов. Но Семёновых в нашей литературе всегда было пруд пруди. Писателя злило, что его часто путали с однофамильцами. Поэтому он реанимировал псевдоним, придуманный ещё в 1926 году, и начиная с 1960-х годов стал печататься как Алдан-Семёнов.


После колымских лагерей писатель подготовил для популярной серии «ЖЗЛ» жизнеописания двух великих путешественников: Черского и Семёнова-Тян-Шанского.


Однако вплоть до 1964 года Алдан-Семёнова знали лишь в узких кругах. Везде и всюду о нём заговорили только после публикации в журнале «Москва» и повести «Барельеф на скале». Некоторые критики по указке партийного начальства попытались противопоставить эту повесть Солженицыну. Но реально мыслящие люди понимали, что сравнение было не в пользу Алдан-Семёнова.


Солженицын, кто бы как к нему ни относился, своего Ивана Денисовича выстрадал. А Алдан-Семёнов, когда писал свой «Барельеф», исходил, как это ни горько признать, из конъюнктуры. Поэтому солженицынского Шухова все запомнили: и друзья, и враги, а герой Алдан-Семёнова – Зарницын тут же у всех из памяти выветрился. Через судьбу Шухова Солженицын отразил страдания всего народа. А Алдан-Семёнов ограничился описанием мучений элиты, которая всегда была страшно далёкой от простых людей.


Поэтому вовсе не случайно Солженицын и Алдан-Семёнов всегда испытывали друг к другу страшную неприязнь. Тут ещё власть хорошо постаралась, сыграв на противоречиях двух писателей. Когда на смену «оттепели» пришли и «заморозки», одного писателя власть сразу лишила всех печатных площадок, зато открыли все двери перед другим, несмотря на его антисталинскую повесть. Я имею в виду полученный Алдан-Семёновым социальный заказ на эпос о гражданской войне.


Второго Шолохова, однако, из Алдан-Семёнова не получилось. Тем не менее партийные историки и приближённые к начальству критики больше десяти лет всячески пытались представить роман писателя «Красные и белые» как нечто эпохальное.


Да, Алдан-Семёнов отказался от некоторых клише. Он, к примеру, не стал из Колчака делать какого-то законченного идиота. Хотя и пожалел для него простых человеческих слов.


Как я понимаю, свою задачу Алдан-Семёнов увидел в другом: беллетризовать официальную историю гражданской войны. Наверное, такие вещи тоже нужны. Ведь одобрил же «Красных и белых» поэт Степан Щипачёв. В письме к романисту, датированном 16 января 1973 года, он подчёркивал: «Не так-то уж много можно назвать книг о гражданской войне столь обстоятельных, как ваш роман. Он поистине заполняет в этой теме огромную брешь. Ну что мы можем прочитать о гражданской войне на Урале» в Приуралье, на Волге – почти ничего. Да если говорить и о Сибири, то и тут чуть ли не всё сводится к отображению партизанского движения. Ваш роман – первое серьёзное полотно об этих фронтах, уже о регулярных советских армиях, дивизиях. Вы первый показали, что из себя представляла колчаковщина. Роман ваш поможет читателю понять то, какого напряжения сил, какого героизма требовалось, чтобы победить этого самого жестокого и сильного врага. Но главная заслуга вашего романа, помимо всего прочего, это то, что Вы – опять же первый – вернули славу таким героям гражданской войны, как комдив Азин, как Шорин, о котором до сих пор мы могли узнать только из энциклопедии, что он был советским полководцем. Мы узнаем из романа о Штернберге, этом выдающемся астрономе-профессоре, ставшем в гражданскую войну столь же выдающимся политработником в армии, членом военного совета при Шорине. Мы много нового узнаем и о Ларисе Рейснер, этой бесстрашной русской женщине. Впервые перед читателем встанет Тухачевский, который победно провёл свою армию через хребты Урала, по просторам Сибири. Но больше всего порадовало меня в романе то, что сквозным действующим лицом вы сделали Азина – доблесть которого, коснись её в своё время перо писателя, – равного Фурманову, стала бы столь же легендарной, как и доблесть Чапаева. Мне, однако, думается, что роману не повредит карандаш умного редактора. Повторяю, умного, ибо ограниченный и политически недалёкий человек может наломать дров. Я уралец. Гражданская война застала меня там, в тех местах, и я не принял бы нашего романа, если бы он не взволновал меня подлинностью событий, партийностью. Ещё раз выражаю Вам свою признательность.


Ваш Степан Щипачёв».


Почему же тогда «Красных и белых» забыли ещё при жизни Алдан-Семёнова»? Да потому, что в основе романа лежали идеи, а не люди. Ещё в начале 1972 года писатель в своём рабочем блокноте подчеркнул самое важное для него – показать, на каких разных полюсах стояли Тухачевский и Колчак. «Тухачевский понял, – писал Алдан-Семёнов, – что сила революции – народ победил. Колчак смотрел на народ, как на быдло, и проиграл войну с большевизмом». Для научного трактата такая постановка вопроса, возможно, оправданна. Но для романа одной идеи мало.


Мне кажется, писатель упустил свой шанс. Ведь ему в конце 1960-х годов невиданно повезло. Партия допустила его до секретных архивов. Сразу показали любовную переписку Колчака и дали возможность встретиться с последней возлюбленной адмирала – Анной Васильевной Тимирёвой. Вот что могло стать ключом для романа: история трагической любви двух русских сердец. А что сделал Алдан-Семёнов? Он прошёлся по этим письмам если не катком, то рукой расчётливого аналитика, убив свою эпопею уже в зародыше.


Позже Алдан-Семёнов написал серию пламенных романов о первых маршалах революции. Он взялся за воспевание создателей ВЧК.


Я потом не раз пытался понять, насколько искренен был писатель в своих восхвалениях, к примеру, Якова Петерса и Тухачевского. Он что, действительно ничего не знал о зловещей роли Тухачевского в подавлении крестьянских бунтов на Тамбовщине? Или же писатель вёл какую-то свою сложную игру с Лубянкой?


Уже в горбачёвскую перестройку мне довелось познакомиться с личным архивом Алдан-Семёнова. Разбирая его бумаги, относившиеся к началу 1970-х годов, я встретил неожиданные записи об академике Андрее Сахарове. «Какое же надо иметь внутреннее мужество и благородство, – отмечал писатель, – чтобы отказаться от 3-хкратного звания Героя Соц. Труда, двух Государственных премий, от привилегий, удобств, почёта, чтобы выступить в защиту прав человека, против нарушения законов. Чтобы подвергнуть себя нападкам, клевете, лжи пакостных людишек…» Это мужество учит. Это благородство возвышает.


Андр. Дмитр. – сюжет для романа. Гениальный юноша, жаждущ. славы и успеха, изобретает водородную бомбу. Он получил всё. Он наслаждается жизнью, молод, силён, красив, гениален. Академик в 32 года. Но его бомба не идёт. Прикрывающий его народ, а опасное оружие, грозящее всему человечеству. И он начинает борьбу против самого себя». Предпоследнее предложение написано нечётко, но писатель не собирался его публиковать. Это всего лишь рабочие пометки, исходный материал для творчества.


На следующем в блокноте после записей о Сахарове листке – два четверостишия:







Стал выше правды автомат,


Искусство стало ниже домен.


Давно поэты не творят,


Давно шпион богоподобен.







Всем завладели безразличье,


И немота,


и тёмный страх,


И нет ни чести,


ни величья


В отполированных умах.



Видимо, эти строки появились у Алдан-Семёнова в раздумьях о судьбе академика. Но роман о Сахарове писателю написать не довелось.


Последние двадцать лет Алдан-Семёнов каждое лето проводил в селе Сугуново на Тарусе. Он задумал роман из жизни одной деревни, даже название придумал: «Запрещённый дом». В блокноте 1974 года писатель перечислил своих будущих героев: «1. Елизавета Алексеевна – руководящая дама. 2. Андрей Ильич Докауров – старый писатель. 3. Савва Глазунов – молодой художник. 4. Антуан Казаквили – кинорежиссёр».


Но Алдан-Семёнов долго не мог определиться с первой сценой. Он пытался начать с обличений местных властей. В июле 1976 года писатель записал в своём дневнике: «Сгорел телятник – 60 телят погибло, по отчёту администрации. На деле погибло 80 и на 15 000 рублей лекарств. Сняли за это директора, прислали другого – алкаша. Тот в разгар уборки пил две недели. И его сняли. Прислали бывшего работника комсомола из Ферзиково. Тупица. Ничего не понимает в технике… Его водят за нос, бьют по морде, а он говорит: «Сейчас партия требует гуманного отношения к людям». Под стать новому директору парторг Колдунов. Пьяница и дурак. О романе «Анна Каренина» мне сказал: – Разве это литература?.. Вот детективы о шпионах – это да».


Потом Алдан-Семёнов от обличительного пафоса в начальной главе отказался. Он посчитал, что в прологе, видимо, уместнее будет обратиться к трагическому прошлому. На ум ему пришли сразу три варианта.


«1. герой из деревенского июньского дня 1977 года идёт в лес и постепенно попадает в сумерки и оказывается в 1937 году, в Москве, в час дикой демонстрации, требующей смерти врагам народа (переход из реального мира в фантастический).


2. Герой (А.Докауров) сидит на берегу озера и смотрит в воду, и видит, как со дна озера встаёт лагерный мир 41-го года, в котором он и оказывается.


3. Докауров в небольшом парке стоит у танцевальной площадки, выложенном чёрными, белыми мраморными плитами. Раньше здесь было кладбище. К Докаурову присаживается дряхлый старичок. Он был председателем горсовета, разрушил кладбище и разбил парк. Теперь кается: убил память о предках».


Однако редакторы сразу предупредили Алдан-Семёнова, что рассуждения о репрессиях тридцать седьмого года вряд ли пройдут через цензуру. Ему предложили уравнять негатив и позитив. Но роман – это ведь не весы. Поддавшись уговорам осторожных издателей, писатель своё детище собственными же руками просто угробил.


Умер Алдан-Семёнов 8 декабря 1985 года в Москве. Буквально за день до смерти он, чувствуя скорый конец, записал в своей записной книжке:







Какая мне теперь нужда


В мечте, что билась и металась,


В ручье уж вымерла вода,


Испепелилась радость?


К чему отчаянная вязь


Красивых слов и восклицаний.


Когда во мне, не торопясь,


Растут безумье и страданье?


Когда уже неистребимый распад,


Всего, что было мною.


Когда за огненной стеной


Уже слоится смрадный дым!

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.