Пупунчики и мумунчики

№ 2009 / 20, 23.02.2015

Карьера пи­са­тель­ни­цы Та­ть­я­ны Тол­стой, как на­чи­на­ю­ще­го ав­то­ра дю­жи­ны впол­не про­ход­ных ба­роч­ных рас­ска­зов, за­слу­жи­ва­ет изу­че­ния, ибо изо­би­лу­ет не­ко­то­ры­ми мо­мен­та­ми, от­кры­ва­ю­щи­ми се­к­ре­ты по­ли­ши­не­ля для лю­бо­зна­тель­ных

или Несколько штрихов к творческому портрету Татьяны Толстой



Эпиграф № 1: «Американцы не хотят быть
убийцами, они хотят делать хирургические операции
над человечеством, в лучшем случае точечные
бомбардировки».


Татьяна Толстая


Эпиграф № 2: «Вот пусть, блять… засунет себе в
глотку ссаные тряпки на всю глубину гортани…»,
«Чувак, слово «хуй» слыхал? Вот сходи туда,


там тебя уже ждут».


Татьяна Толстая



Карьера писательницы Татьяны Толстой, как начинающего автора дюжины вполне проходных барочных рассказов, заслуживает изучения, ибо изобилует некоторыми моментами, открывающими секреты полишинеля для любознательных, взыскующих истины, не утративших чувства справедливости, добра и красоты.





Первый «татьянотолстовский» рассказ был опубликован в марте 1982 года. И принадлежал он вовсе не перу Толстой, а другой писательницы – Ирины Полянской.


Вот пассажи из этого чудного рассказа о первой любви, объясняющие откуда что пошло – этот накат виртуозного стилизма, лирический напор, пластика, полифонизм, музыкальность…


«…Здравствуй, милая лейка с помятым боком, ручной дождик! Здравствуйте и вы, грядки, на которых цвели, росли, созревали… И ты, шланг, здорово, улитка с тяжёлой внутренностью воды, павлинье оперенье влаги над смородиной, сад в бабочках, как в родинках, – привет!


Как живёшь, слива, на которой ничего не растёт, которая живёт сама по себе с выводком утят в своей барственной тени, как живёшь, вишня с прислонённой к клейкому тёмному боку лестницей? Колодезная глубина бидонов – чур, я вишню собираю, а Серёжка пускай крыжовник, нет, я первая сказала, не будем мы сидеть с Лёнькой, махнём-ка через забор да на речку, ишь чего придумали; марсианский стрёкот кузнечиков по ночам, а веранда на верёвках дикого винограда всё так же уносилась в небо, как качели…


…Никто не отзовётся, никто.


Но всё же распутываются джунгли, клубятся, рассеиваются туманы, расступаются ветви, обнажая тропинки в малине, крапиве, в можжевельнике, пока я пишу про покинутую родину, которую помню с закрытыми глазами; когда-нибудь, истекая памятью обо всей жизни, я вернусь сюда, положу голову на корни орешника и умру под звон можжевеловых листьев.


И что, если там, в летнем городе, название которого выпевает птица всем своим бархатистым существом, до сих пор ходит бабушка в калошах, поливая грядки огурцов и мотыльков над ними, она ходит и поправляет на чучеле фетровую шляпу дедушки, которую он успел примерить, но поносить не успел, там ходит чучело вдоль оград над кукурузой и машет рукавом на стрижей, там вьются стрижи над школьником со скрипкой в руках, сейчас он кончит канифолить струны и заиграет на веранде гаммы, вниз по ступенькам один за другим потекут подневольные звуки ученической музыки в огород, где и поныне сидит Саша среди подсолнечников, на солнцепёке, и стрекозы летают над его головой, к нему ластится бесхвостый зверь Джерри, а за калиткой, как всегда, мчатся на велосипедах дети; не ниже бельевой верёвки, на которой сушится лёгкое летнее платье тёти Любы, но и не выше стрижей – наплыв облаков, облаков, облаков… И если что со мной случится – исчезну ли я, пропаду куда, – ищи меня у тётки на грядках; там, как волшебный фонарь, неподвижно катится велосипедное колесо, там все мы ещё живы, все мы ещё вместе и нам, господи, как хорошо – прекрасное, как морское дно, прошлое…»


Рассказ Ирины Полянской «Как провожают пароходы» (такой вызывающе яркий! талантливый! новаторский по стилистике на сером фоне тогдашней совлитры!..) вышел в мартовском номере журнала «Аврора» за 1982 год и, конечно, он не мог пройти мимо внимания ленинградки Толстой. Спустя пару месяцев в «Литучёбе» вышла первая повесть Полянской «Предлагаемые обстоятельства», вызвавшая восторг многих критиков и особенно Аллы Латыниной, посвятившей её разбору целую полосу в своей обзорной годовой статье. К этому времени (к концу 83-го) у Ирины Полянской была уже готова книга повестей и рассказов, которую она сдала в «Молодую гвардию» в редакцию по работе с молодёжью (зав – С.Рыбас), где её, обраставшую восторженными рецензиями, начали медленно, упорно и привычно гнобить, перенося из года в год, а в ответ на жалобы автора предлагать ему «путёвку на комсомольскую стройку» (!).






Ирина ПОЛЯНСКАЯ
Ирина ПОЛЯНСКАЯ

Я не шучу! Это всё было. Ирина показывала мне все эти письма небезызвестного Святослава Рыбаса, который, откровенно потешаясь, промариновал готовую книгу Ирины 6 (шесть) лет. Журналы все новые попытки Полянской напечататься пресекали на корню – не те ещё были времена, и НЕ ТА была проза.


Татьяна Толстая призналась, что первый свой рассказ написала в 1983 году и опубликовала в той же «Авроре». Рассказ назывался «На золотом крыльце сидели». Был он посвящён, конечно же, детству, впечатлениям каникулярного детства, как и рассказ Полянской «Как провожают пароходы».


Ну вот. По времени всё сходится.


Только рассказы Толстой вскоре один за другим, без малейшей паузы выпрыгивая из чернильницы на журнальную полосу, пошли уже не в «детских» «Авроре» и «Литучёбе», а в лучшем журнале страны – «Новом мире». На порог которого Полянская и шагнуть не смела.


Толстая обивать пороги журналов сама не собиралась, за неё это делали другие.


Происходило это так…


Задействованы были серьёзные силы: во-первых, Наталья Ильина (приходящаяся Толстой какой-то там тёткой – т.е. родственницей), во-вторых, Вениамин Каверин, священный буйвол питерско-московской интеллигенции (где-то в блоге ЖЖ Георгия Елина мне попалось описание визита Елина к Каверину, который выталкивал Георгия за порог, потому что ждал прихода «внучки Толстого с гениальными рассказами»). Отделом прозы «Нового мира» тогда заведовала некая Маргарита Тимофеева – томная, со следами интеллигентской красы дама и великой претензией на элитарность, надо сказать, с хорошим вкусом дама, но чрезвычайно, фантастически ледащая, менее всего озабоченная исполнением прямых обязанностей редактора и зава. Я несколько раз носила к ней свои рассказы и всякий раз получала их назад «нераспечатанными». Авторы старой закалки помнят этот приём – чтобы проверить, раскрывали твою рукопись в редакции или нет, странички её слегка подклеивают друг к другу. Тимофеева в один прекрасный день увидела на пороге Наталью Ильину, свою закадычную подружку, а в телефоне услышала голос Каверина – и дело завертелось, карьера Толстой пошла вперёд и вперёд – публикации в «Новом мире» одна за другой, участие в Совещании молодых, дающем добро на книжку в «Молодой гвардии» всё в той же молодёжной редакции, а вскоре и сама книжка в 1987 году, выскочившая как из пушки, тогда как книга Полянской «втёмную» пролежала в ней вплоть до начала 1989 года. Ничего больше из неё напечатать в журналах не удалось. Рассказы неизменно возвращали с оскорбительным и непременным пожеланием «перестать подражать Т.Толстой».


Забавно, но несколько лучших рассказов из этой книжки всё-таки попали к Тимофеевой в «Новый мир», легли на её стол и… умерли. На семь долгих лет.


Спустя семь лет в квартире Полянской прозвенел звонок – мужской баритон, волнуясь, попросил Ирину Николаевну, а потом объяснил, что нашёл несколько её рассказов в шкафу отдела прозы и очень хочет их напечатать. Это был недавно пришедший в редакцию прозы «Нового мира» Михаил Бутов, чудесный прозаик и редактор, добросовестно принявшийся разгребать доставшееся ему от Тимофеевой наследство. К этому времени и книга вышла, и публикации уже кой-какие пошли, и вниманием читателей и критиков писательница не была обделена, но момент для яркого взлёта был упущен – время стало другим, и украденная стилистика уже была вовсю растиражирована ретивой внучкой автора «Буратины».


Время действительно стало другим – на сцену явилась целая группа женщин-писательниц, решивших издавать сборники женской прозы и объявивших о создании творческого союза «Новые амазонки».


Но Толстая уже была недосягаема…


Уже включились такие политико-этнические механизмы и лифты, встроенные в картину междувременья и вознёсшие авторессу, как ракету, на такие олимпы известности, что «моему бледному перу», по выражению Георгия Свиридова, посвятившего шаржированому портрету Т.Толстой полстраницы в своих Дневниках, тут делать нечего…


«30 июля 1989 г.


Сегодня днём слушал по радио лит<ературную> передачу из Лондона (не с начала), беседа англ<ийского> корреспондента (конечно же, <…> эмигранта) с какой-то женщиной из Сов<етского> Союза. Дама эта говорила очень возбуждённо, очень напористо (агрессивно), тон – своего рода интеллигентская вульгарность, нечто похожее, с одной стороны, на моск<овскую> лит<ературную> даму, а с другой стороны, на торговку с киевского Подола (типа Татьяны Рябовой, но культурней). Но тон… высокомерие… всезнайство… не описать моим бледным пером…».


В забугорной популярности Т.Толстой главенствующую роль сыграла, конечно же, фамилия автора – все слышали про русского писателя Льва Толстого, поэтому внучку Толстого принимали на ура, и мало кто из западных людей вдавался в подробности того, что Толстых было как минимум три. На волне Горбачёв-бума Толстая пошла в одном пакете с «перестройкой», «ускорением» и «гласностью». Даже великая Петрушевская ушла на второй и третий планы – слишком серьёзна, слишком тяжеловесна рядом с этим шампанским выбросом стиля и вкуса, кружевного маньеризма, врождённого дамского изящества…


«Я – всемирно известная писательница!..» – так предъявляла себя с трибуны urbi et orbi внучатая племянница Буратины (в теледебатах с Подберёзкиным).


Представим себе на минуточку, что с подобным утверждением выступает с трибуны при большом стечении публики… ну, скажем, Пастернак, Набоков, Платонов, Шолохов, Шукшин, Битов, Искандер, Петрушевская… Смешно, да? Ухохочешься. Достоевский? Чехов? Ещё смешнее. Чехов на вопрос о громокипящих романах Достоевского выразился однажды так: «Нескромно как-то…».


Сегодня я перелистываю подаренную мне в далёком уже 1987 году Галей Рой – редактором первой книги Т.Толстой «На золотом крыльце сидели» (вот ещё было чудо невероятного объёма пошлости, карьеризма и глупости – она же, по причудливой насмешке судьбы, – редактор многострадальной книги Ирины Полянской «Предлагаемые обстоятельства», запускавшая по локоть руку в её тонко инструментированную, волшебно переливающуюся ткань прозы, как в недра органа или симфонии, и бездарно, тупо выламывавшая из неё то одну ноту, то другую – с Толстой она себе такого, конечно, не позволяла) тонкую книжку в бумажной обложке и не могу понять – из-за чего разгорелся весь сыр-бор?..


Из-за этих скромных, по нынешним временам, дамских рассказиков? Этого домашнего, даже не салонного, рукоделия? Из-за этой 16-й полосы «ЛГ» с переплясом и вывертом коленок в разные стороны? Кружевных извивов холодной эгоцентричной самоупоённой интонации? Этих самодовлеющих метафор, рассчитанных на немедленную бульбу смеха, снисходительный гоготок («куриный юноша» (цыпленок), «в шерстяном пальтишке волк», «цементная жена на карнизе»)?..


Помню, как Татьяна Никитична как-то раз продекларировала в телевизоре с нескрываемой угрозой в голосе: «Я – оч-чень хороший читатель!»


Да уж, вестимо. На нашу голову.


Рецепт простой: внимательно читаем и перечитываем, а потом переписываем своими словами. Травестирование Петрушевской, травестирование Полянской, слепое копирование Виктории Токаревой – тем, сюжетов, интонации – выбор на тот момент был невелик. И всё это переводится в коммерческий извод комикса, эстетики литкомикса, лучше всего разработанной авторами 16-й полосы «Литгазеты» в пору её расцвета.


Ну вот вам, навскидку:



Людмила Петрушевская:



Отец и мать



Где ты живёшь, веселая, лёгкая Таня, не знающая сомнений и колебаний, не ведающая того, что такое ночные страхи и ужас перед тем, что может свершиться? Где ты теперь, в какой квартире с лёгкими занавесочками свила ты своё гнездо, так что дети окружают тебя и ты, быстрая и лёгкая, успеваешь сделать всё и даже более того?


Самое главное, в каком чёрном отчаянии вылезло на свет, выросло и воспиталось это сияние утра, эта девушка, подвижная, как умеют быть подвижными старшие дочери в многодетной семье, а именно в такой семье была старшей та самая Таня, о которой идёт речь.



Татьяна Толстая:



Огонь и пыль



Интересно, где теперь безумная Светлана по прозвищу Пипка, та, про которую одни с беспечностью молодости говорили: «Да разве Пипка – человек?», а другие возмущались: «Что вы её к себе пускаете? Книги бы поберегли! Она же всё растащит!» Нет, они были не правы: всего-то и числится на Пипкиной совести, что светло-синий Сименон да белая шерстяная кофточка с вязаными пуговичками, да и у той локоть был уже штопаный.


Почувствовали разницу?


С одной стороны – «…эта девушка, подвижная, как умеют быть подвижными старшие дочери в многодетной семье». (Ах, как хорошо!)


С другой стороны – «по прозвищу Пипка…», «Да разве Пипка – человек?», «Книги бы поберегли…», «кофточка… да и у той локоть был уже штопаный».


Всё идёт как-то на снижение – мелко, плоско, по-детски.


А вот ещё пример:



Ирина Полянская:



Предлагаемые обстоятельства



Подумать только, эти хрупкие клоуны с китайскими глазами, разрисованные химическим карандашом, до сих пор хранятся среди наших ёлочных украшений, а давно уже с нами нет Альберта, нет отца, нет на свете бабушки, убитых сил, прожитых лет, нет громоздкой мебели, шёлковых абажуров – только самодельная игрушка из яичной скорлупы уцелела после кораблекрушения, это обстоятельство наводит меня на мысль о том, что для того, чтобы выжить, необязательно быть большим, как шкаф, крепким, как табурет, выносливым, как верблюд, да, вот она, скорлупа невероятной хрупкости и прочности, не измельчённая под прессом времени и событий, мы смотрим на неё, и солнечные пятна памяти продолжают перебегать с предмета на предмет…



Татьяна Толстая:



Самая любимая



Впрочем, мясорубка времени охотно сокрушает крупные, громоздкие, плотные предметы – шкафы, рояли, людей, – а всякая хрупкая мелочь, которая и на божий-то свет появилась сопровождаемая насмешками и прищуром глаз, все эти фарфоровые собачки, чашечки, вазочки, колечки, рисуночки, фотокарточки, коробочки, записочки, финтифлюшки, пупунчики и мумунчики – проходят через неё нетронутыми…


Как мы видим, ПРЕСС ВРЕМЕНИ из повести Полянской у Толстой ловким движением руки превратился в МЯСОРУБКУ, ШКАФ так и остался ШКАФОМ, РОЯЛЬ тоже сохранился – потому что вся эта глава из волшебной повести «Предлагаемые обстоятельства» посвящена покупке… РОЯЛЯ.


Но, видно, уж так гудело в голове и так раззуделась рука у восхищённой читательницы, что перо само собой, не удержавшись, перенесло к себе и то, и другое, и третье… И это бы ничего, воровство воровству рознь (Пушкин и тот не брезговал) – да вот только, сравнив два варианта, хочется воскликнуть: Как же у вас, госпожа автор, по сравнению с образцом всё бездарно, бескрыло, и уворовать то с душой не умеете: вместо пропущенной сквозь сердце поэзии, музыки, красоты, у вас все какие-то ФИНТИФЛЮШКИ, ПУПУНЧИКИ И МУМУНЧИКИ, сопровождаемые НАСМЕШКАМИ И ПРИЩУРОМ ГЛАЗ…


А вот кусочек Виктории Токаревой с её фирменным манерничаньем, намеренной придурковатостью интонации и пустотой, пустотой…



Татьяна Толстая:



Охота на мамонта



Красивое имя – Зоя, правда? Будто пчёлы прожужжали. И сама красива: хороший рост и всё такое прочее. Подробности? Пожалуйста, подробности: ноги хорошие, фигура хорошая, кожа хорошая, нос, глаза – всё хорошее. Шатенка. Почему не блондинка? Потому что не всем в жизни счастье.


Когда Зоя познакомилась с Владимиром, тот был просто потрясён. Ну, или, во всяком случае, приятно удивлён.


– О! – сказал Владимир.


Вот так он сказал. И захотел видеться с Зоей часто-часто. Но не постоянно. И это её огорчало.


А вот уже и Зощенкой повеяло…



Татьяна Толстая:



Спи спокойно, сынок



У Сергеевой тёщи в сорок восьмом году спёрли каракулевую шубу.


Шуба была, понятно, чудесная – кудрявая, тёплая, подкладка трофейная: тканые ландыши по лиловому; век бы из такой шубы не вылезать: ноги в ботики, в руки муфту – и пошла, и пошла! И как спёрли – по-хамски, нагло, грубо, просто из-под носа выдернули!..


Будете вы сегодня читать дальше такой рассказ?


Правильно. И я не буду.


А тогда читали-зачитывались, глаза закатывали от восхищения.


Там понемножку, здесь понемножку, глядишь, и на рассказ набралось. На подборку. На целую книжечку.


Принципиальная несамостоятельность автора видна прежде всего в этом натужном стремлении к языковому щёгольству, намерении ослепить приёмом, эпитетом, девиз такой прозы: светить всегда и везде – но отражённым светом, изгаляясь в версификаторстве, подражательстве. Приём как самоцель, фраза как конечный продукт.


Читая Петрушевскую, думаешь о человеческой судьбе, неуклонной и роковой власти обстоятельств, неодолимой трагедии жизни и неугасимом свете надежды и добра…


Читая Полянскую, думаешь о судьбе, о жизни, её поэзии, нежности, хрупкой ускользающей красоте, и всё время чувствуешь руку автора, пульсацию его сердца, страсть и муку нараспашку раскрытой души…


Читая Толстую, думаешь: ну складно, ну неплохо – бойко так, энергично, со вкусом и хищным глазомером.


Непонятно одно – отчего автор так ярится? Язык не терпит насилия, а тут насилие в каждой фразе… Клубящаяся злость и ярость, ярость и злость. Читателя просто ломают об колено. Не дают поднять головы. Вот и так я умею! буквально кричит нам в ухо автор. И вот так тоже умею! Умеешь-умеешь, хочется поскорее успокоить сочинительницу, умеешь ладно коклюшками-то стучать, да за этим – что?


Вот фрагмент статьи Андрея Немзера:


«Да и не объяснишь тогдашнюю радость от её кружевных рассказов… чисто внешними факторами – милые были рассказы, просчитано «набоковские», окутанные мягкой ностальгической дымкой, изобилующие «вкусными» деталями, грустные, но не сползающие ни в истерику, ни в расслабленную слезливость. «Вот как можно (должно) писать!» – восклицал тогда едва ли не каждый читатель (критик). Подразумевалось, что из «так написанного» что-нибудь важное непременно да вычитаешь. И вычитывали: печаль по обречённым тлению вещам, по сломанным либо задавленным человеческим душам, по уходящей культуре, по скоротечности жизни. Ну и некоторую апологию искусства – потому как если бы не слог (Толстой), то и исчезли бы без следа бедные, но милые персонажи вкупе с красивой коллекцией благороднейшего антиквариата. Бедновато? В конце 80-х такой вопрос был просто невозможен. «Эстетизм» Толстой был важнее её «морализма».


Будем справедливы: только о детстве святом и лучистом получается у Толстой хорошо. Ну и о старушках, конечно. Но, прибавим: о детстве и старушках у всех, как правило, хорошо бывает. Лучший текст, прочитанный мною у Толстой, это автобиографический очерк о её счастливом детстве, прошедшем в лоне большой и дружной семьи – с полноценным образованием (нянюшки, бонны, обучающие иностранным языкам), любовью родителей, развитым чувством фамильной чести и детской защищённости (дед – автор «Буратино»!). Надо же, думала я, получить такое чудное светлое детство, научиться всему, включая иноязыки, – и окончить таким полным курьёзным «Пшиком» – или, пардон, «Кысью»…


Фрагмент Дневника Г.Свиридова о Т.Толстой заканчивается так:


«…Смысл беседы: лучшая литература (всех времён) создавалась эмигрантами…


…Лучшая литература – это создающаяся за рубежом: самая ценная, обогащающая русскую сокровищницу знанием Америки, Англии и т.д.: Аксёнов, ещё кто-то, живущие в Париже, Германии и т.д. <…>


…Всё это говорилось необыкновенно наглым тоном. В конце оказалось, что это была советская писательница Толстая, внучка Алексея Толстого, который считал себя «русским писателем» и в таковом амплуа выступал всегда перед обществом (считая, напр<имер>, Шолохова – казаком, русским, но как бы областного масштаба), себя же подразумевая как представителя именно России. Такой человек был очень удобен, выгоден Сталину, который оказывал в нём внимание как бы целому русскому народу, представленному б<ывшим> графом (хотя и сомнительным), т.е. представителю высокого сословия б<ывшей> Русс<кой> империи.


Говорят, что писатель когда-то поучал своего старшего сына: «Бойся коммунистов, сионистов и педерастов! Ба-а-льшая сила!» Сын и принёс ему – вышеупоминаемую внучку. И в этом есть – возмездие».


(Георгий Свиридов. Из книги «Музыка как судьба». «Наш современник», 2003. № 8.)


Случилось то, что и должно было случиться.


Иссяк шампанский родничок.


Амальгама потемнела и угасла.


Яблонька оказалась пустоцветна, а те яблочки, что всё-таки уродились, – скороспелыми, быстровянущими.


Кроме дюжины ранних рассказов, Толстая не написала больше ничего и на много лет замолчала. Появились новые дела и заботы – американские университеты, которые надо окучивать, покупки забугорной недвижимости, конгрессы, конференции, злободневная журналистика. Телепроекты острорейтинговые.


…Но, как писала Полянская, «всё же распутываются джунгли, клубятся, рассеиваются туманы, расступаются ветви, обнажая тропинки в малине, крапиве, в можжевельнике…»


Маститый Руслан Киреев спустя десять лет напишет в своих мемуарах, отдельная глава в которых будет посвящена Ирине Полянской: «…А между тем в это время писался самый, пожалуй, музыкальный роман в русской литературе последних десятилетий. Роман, где столь органично переплелись музыка и любовь. Через полтора года мне, напрочь лишённому слуха, ВЫПАДЕТ ЧЕСТЬ (выделено мной. – Е.Ч.) редактировать его» (Р.Киреев. «Пятьдесят лет в раю». «Знамя», 2008. № 3)…


Я хорошо помню, КАКАЯ после выхода романа «Прохождение тени» воцарилась ТИШИНА.


Даже в лагере патриотов-заединщиков не прозвучало ни звука – настолько очевидной была мощь и красота явленного нам произведения, исполненного страсти, поэзии, музыки, подлинного драматизма.


Лишь пахринско-переделкинский соловей Наталья Иванова, этот троянский конь шестидесятников в современной литературной жизни, встрепенувшись ввиду букеровских перспектив романа, в своём привычном и непременном стремлении куснуть, подставить ножку, оцарапать, проехалась в коротком газетном обзоре в адрес «порочного многословного метода» Полянской, а чтоб совсем уж прижучить поджимающую нахальную молодёжь, заклеймила прошедший литературный год как год «медный» – то есть неурожайный. Имелось в виду, очевидно, что все предыдущие года были сплошь изумрудно-бриллиантовыми, а последующие и вовсе будут как жемчуга в шоколаде…


А между тем в этот год, кроме гениального романа Полянской, вышел наконец отдельным изданием (за свой счёт!) после долгих мытарств автора полный «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского – да только за эти две книги год 1997 уже вошёл в историю русской литературы!


Я хорошо помню, как мы, группа женщин-прозаиков, сразу и безоговорочно приняв и полюбив эту вещь Ирины, затаив дыхание, наблюдали за дальнейшим развитием событий. Мы вдруг как-то ясно осознали – все и сразу! – что это наступает наш час.


Роману Полянской отдавало свои симпатии абсолютное большинство критиков и читателей. Преимущество романа было очевидно для всех, поэтому такой взрыв возмущения вызвало решение трёх членов Букеровского жюри – Зорина-младшего, Дубина-старшего и примкнувшей к ним славистки Катерины Кларк, проголосовавших за архивное произведение А.Морозова. Победил даже не роман – весьма средний, стилизованный под записки катотоника в стадии ремиссии текст тридцатилетней давности, выдаваемый за последнее слово русской прозы, – в нарушение всех правил и канонов устава премии. Как стало позже известно, при голосовании решающим оказался голос американской славистки, капризно заявившей, как ей не нравится, что газеты навязывают им готовое решение – роман Полянской, и призвавшей членов жюри поступить «неординарно» – проголосовать за аутсайдера, чтоб «удивить всех». Таким образом, с нами сыграли в игру, известную в народе как «напёрсток», где главное – обмануть ожидания публики.


Так сложилось, что Букеровская премия в России с первых лет её существования – это наше всё или почти всё, поэтому те, кто предпочёл Олегу Ермакову («Знак зверя») – Окуджаву, Ольге Славниковой («Стрекоза…») – Азольского, Ирине Полянской («Прохождение тени») – Морозова, сыграли с литературной общественностью в дурную игру. Возвышая произведения менее талантливые, т.е. сбивая все критерии и входя в противоречие с ожиданиями профессиональных наблюдателей, они, эти люди, искажают литературный процесс. Последствия этих ошибок не так уж безобидны – они влияют на творческую самооценку авторов, людей по-настоящему талантливых, и оскорбляют вкусы остальных, усугубляя негативистские явления в литературной среде.

Елена ЧЕРНЯЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.