Улица Железного Феликса

№ 2009 / 23, 23.02.2015

20 декабря 1917 года председателем ВЧК – Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией назначили Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ему было сорок лет

ГЕРОЙ ИЛИ ПАЛАЧ

20 декабря 1917 года председателем ВЧК – Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией назначили Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ему было сорок лет, а за плечами – двадцатилетний стаж политической борьбы, подполья, шесть тюремных и каторжных сроков, одиночки и карцеры, драки с конвоем, побеги, эмиграция и подхваченный в Седлецкой тюрьме (Польша) туберкулёз.

Заставил полюбить

В ленинском окружении к 1917-му немногие революционеры могли похвастаться таким набором заслуг перед революцией. Неслучайно поэт Маяковский советовал «юноше, обдумывающему житьё, решающему – сделать бы жизнь с кого… делать её с товарища Дзержинского».

Для многих поколений советских людей образ первого чекиста был прост и хрестоматиен: волевое лицо с бородкой клинышком, кристально честный аскет и бессребреник, ходивший в одной шинели и сапогах, принципиально питавшийся в общей столовой ВЧК на Лубянке вместе с подчинёнными… Безжалостный к врагам революции чекист, но одновременно добрейший в душе человек, помогавший беспризорникам… Этот образ беспрерывно тиражировался советской литературой и кинематографом, и в итоге сложился в довольно простой типаж – «холодная голова, горячее сердце и чистые руки».

Из массы воспоминаний о Дзержинском особенно примечательны слова Максима Горького: «Он заставил меня полюбить его». В режущем слух диссонансе между «заставил» и «любить» – вся судьба Дзержинского, сочетавшего любовь к социалистическому учению о светлом будущем с попыткой заставить общество идти в него самыми жестокими методами.

Лев Толстой, когда начинал писать «Войну и мир», признавался, что совсем не представляет, чем завершится роман и как сложатся судьбы его героев. Под таким признанием в полной мере мог подписаться и Дзержинский, создавая спецслужбу Советского государства.

Параллель с литературным творчеством здесь не случайна – история ВЧК–ОГПУ писалась с чистого листа: весь прежний опыт царского тайного сыска был отвергнут. Революция и Гражданская война диктовали крайности, порождали ошибки, требовали ярких решений – всего за одно десятилетие советская «тайная полиция стала одной из сильнейших в мире».

Уже тогда, в самом начале 20-х годов, закладывалась своеобразная система воспитания чекистских кадров, когда все ключевые вопросы большевистской идеологии доводились до сотрудников в виде простых и ясных понятий, лозунгов, формул, которые легко и хорошо усваивались, откладывались в сознании и становились жизненными правилами. Большое значение имели личный пример и коллективная психология, где главным было чувство сопричастности к общему делу. В этом случае персональная ответственность рядового чекиста во многом снижалась – требовалось лишь держать равнение…

Равнение на Дзержинского! Поэтому и у нынешних сотрудников органов безопасности сохранился пиетет перед первым председателем ВЧК, несмотря на целый поток обличительных материалов.

«Мы, коммунисты, – писал он своему заместителю Уншлихту, – должны жить так, чтобы широчайшие массы трудящихся видели, что мы не дорвавшаяся к власти ради личных интересов каста, не новая аристократия, а слуги народа». Сохранилась, к примеру, расходная ведомость, направленная Дзержинским в финчасть ОГПУ, в которой он отчитался за каждый потраченный во время отпуска рубль: «16 августа. В пути к Кисловодску: яблоки 3 шт. – 45 коп., бутылка воды «Ессентуки» – 30 коп., арбуз – 65 коп., газеты – 10 коп.». И так на каждый день отпуска.

Альтернативный образ Дзержинского как мрачного аскета, фанатика и палача – это обычная история похмелья после стольких лет идеологической ретуши. Многим, даже самым нелепым слухам по развенчанию имиджа Железного Феликса, мы обязаны услужливой советской пропаганде, навязывавшей обществу «вычищенный» образ чекиста «без страха и упрёка». Сегодня некоторых исследователей истории органов ВЧК–ОГПУ–НКВД–КГБ ужасает возведённый в абсолют аскетизм Дзержинского. Даже равнодушие к алкоголю ставят ему в упрёк – мол, совсем не умел он радоваться жизни, лучше бы пил, чем трезво и угрюмо руководил палачами.

То, что у советских историков красило Дзержинского как святого революционера-бессребреника (его аскетизм, презрение к роскоши, старая шинель, обеды в общей столовой, пресловутый морковный чай и ночёвки в служебном кабинете), со временем стало для противоположной школы доказательствами его почти маниакального безумия, выводившими его за круг нормальных людей. А Феликс Эдмундович менялся за эти годы: от романтического настроя внутри ВЧК, когда он и многие идейные революционеры верили в определённую законность, в кратковременность репрессивного характера своего учреждения, даже в гуманность революции к поверженному врагу (есть примеры) – до безумия «красного террора» (примеров не счесть).

В конце своей жизни Дзержинский – смертельно уставший человек, разочаровавшийся в политике партии, отстранённый от рычагов управления страной.

Смертельно устал жить

14 апреля 1921 года Дзержинский, оставаясь председателем ВЧК, был назначен народным комиссаром путей сообщения.

В начале января 1922-го он выехал в Сибирь во главе экспедиции из сорока человек для принятия чрезвычайных мер по вывозу продовольствия в Москву, Петроград и голодающее Поволжье.

Чекисты докладывали Дзержинскому: «…Топлива на ст. Тюмень на 3 часа. В Вагае угля нет, дров на 50 часов, в Ишиме – на 60 часов… Движение на Южно-Сибирской прекратилось за неимением угля. Водокачки встали. Рабочие бросают работу. На ст. Кулунда более полумиллиона пудов хлеба лежит на открытом месте; ввиду снежных заносов ему угрожает опасность».

На сибирских железных дорогах ввели военное положение. Но расстрелы не помогали. «Я должен с отчаянной энергией работать здесь, чтобы наладить дело, – писал Дзержинский в Москву. – Адский, сизифов труд. Не раз я доходил до такого состояния, что почти не мог спать – бессильный гнев наводил меня на мысль о мести по отношению к этим негодяям и дуракам, которые здесь сидят. Они нас обманывали – здесь было совершенно пустое место. А среди масс, даже партийных, было равнодушие и непонимание того, какой грозный период мы переживаем. Необходимо наблюдать за каждым распоряжением, чтобы оно не осталось на бумаге, чтобы приняли участие в выполнении поставленной перед нами боевой задачи…»

7 марта 1922 года, возвращаясь из Омска в Москву, Дзержинский сделал остановку в Тюмени. Председатель Тюменского отдела ГПУ – так с 1 марта стала называться Губчека – Студентов позднее вспоминал: «Когда поезд экспедиции прибыл на станцию Тюмень, я вошёл в вагон и там впервые увидел Ф.Э. Дзержинского. Я представился, и он по-товарищески поздоровался со мной. Прослушав мой доклад о политическом положении в губернии и о последствиях кулацко-эсеровского восстания в 1921 году, председатель ГПУ просил обратить внимание на те населённые пункты, в которых осели бывшие колчаковцы, следить за тем, чтобы контрреволюционные элементы не проникали в советские учреждения с целью дискредитации политики партии по восстановлению промышленности и сельского хозяйства, рекомендовал своевременно вскрывать и ликвидировать нелегальные кулацко-белогвардейские группы и организации. Советовал также всю работу губчека проводить в тесной связи с партийными и советскими организациями, опираясь на рабочих и беднейшее крестьянство».

Но тогда же Дзержинский написал жене Софье: «Моё здоровье очень подорвано, по утрам на меня из зеркала смотрит больной и худой человек». Врачи ставили ему разные диагнозы: от серьёзных проблем с сердцем до «головной боли неясного происхождения», которую рекомендовали лечить ограничением курения и увеличением продолжительности сна.

Дзержинский во многом не соглашался с политикой Сталина. 9 июля 1924 года он писал Сталину и другим членам Политбюро ЦК компартии: «Один я остаюсь голосом вопиющего, мне самому приходится и возбуждать вопрос, и защищать правильность точки зрения, и даже пускаться в несвойственное мне дело – писать статьи и вести печатную полемику. Но голос мой слаб – никто ему не внемлет…». Обращаясь к главе советского правительства Рыкову 2 июня 1926 года, Дзержинский прямо заявил: «Политики этого правительства я не разделяю. Я её не понимаю и не вижу в ней никакого смысла».

Понемногу Феликс Эдмундович оказался в натянутых отношениях почти со всеми лидерами партии: со Сталиным, Рыковым, Троцким, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, Чичериным… В эти годы Железный Феликс очень часто жаловался на излишнюю самостоятельность своих заместителей в ОГПУ Ягоды и Менжинского, на недоверие партии ОГПУ и лично ему. В 1925 году он написал Зиновьеву: «Для ГПУ настала тяжёлая полоса, работники смертельно устали, некоторые до истерии, а в верхушке партии – Бухарин, Калинин и другие – вообще сомневаются в необходимости ОГПУ…». Карлу Радеку (с которым тоже не слишком дружит) рубил правду: «В ГПУ долго служили только святые или негодяи, теперь святые всё больше уходят от меня, я остаюсь с негодяями». Так Дзержинский в период своей душевной апатии оценил кадровую обстановку в родной спецслужбе.

За месяц до своей смерти в письме к Куйбышеву Дзержинский, очевидно предчувствуя скорую кончину, признаётся в страшной депрессии, называя её жизненным тупиком, предрекая даже гибель революции от рук скорого её «могильника и диктатора с фальшивыми красными перьями». В этом письме Дзержинский успел попросить отставки с поста главы ВСНХ, которой в связи со смертью так и не дождался: «Я устал от всех наших противоречий».

И приписал поразительную для председателя ОГПУ фразу: «Мне уже стало так тяжело постоянно быть жестоким хозяином».

Если ещё добавить, что после смерти в его бумагах нашли никогда не опубликованное и никому не отправленное письмо с заглавием «Смертельно устал жить и работать…», картина глубокой депрессии становится ясна и неоспорима.

Садить или сажать

Объективные исследователи истории органов безопасности получили возможность открыто сказать ещё об одной возможной причине депрессии Железного Феликса, кроме утверждённого в советское время мнения о нездоровье и перегрузке тяжёлой работой. В болезненное состояние его якобы ввергли раздумья о количестве пролитой в годы Гражданской войны и «красного террора» крови. Но сохранивший часть романтических взглядов на будущее мира после Октябрьской революции 1917-го в России, Дзержинский, судя по его чекистским приказам и распоряжениям, ни разу не усомнился в необходимости проведения ВЧК массовых расстрелов в 1918–1922 годах. Возможно, результаты этого кровопускания он представлял себе другими.

Неслучайно на X съезде РКП(б) в 1921-м Дзержинский попросил освободить его от обязанностей председателя ВЧК, сообщив, что «рука его никогда не дрожала, направляя карающий меч на головы наших врагов, но сейчас революция вошла в критический период, когда пришлось карать матросов в Кронштадте и мужиков в Сибири и в Тамбовской губернии». Вряд ли он испугался излишней крови или пожалел повстанцев. Здесь, по мнению историка Игоря Симбирцева, Дзержинский почувствовал: что-то сбилось в механизме революции, и мы расстреливаем нашу прежнюю опору – матросов и крестьян, а кого будем стрелять потом?

Концом этой затяжной депрессии стала смерть Железного Феликса, наступившая от инфаркта в результате стремительно развивавшейся стенокардии. 20 июля 1926 года он, по обыкновению, с раннего утра уехал в свой кабинет в ОГПУ, а затем отбыл в ЦК партии на заседание, собираясь опять вернуться вечером на Лубянку, где у него была назначена встреча с художником и эзотериком Николаем Рерихом, только что прибывшим из Тибета. До сих пор неизвестно, о чём они могли говорить и какие интересы связывали этих столь непохожих людей. Есть версия, что странник-философ Рерих искал по заданию ОГПУ загадочную страну Шамбалу и пытался проникнуть в тайны древнейших цивилизаций.

Но в тот день 20 июля 1926 года Рерих не дождался Дзержинского: тому стало плохо прямо на заседании ЦК. После очередного бурного спора с Троцким и его последователями он полежал на диване в соседней комнате и попросил отвезти его домой – квартира была здесь же, на территории Кремля. Там, на глазах жены Софьи, Феликс Эдмундович потерял сознание и рухнул на пол.

Смерть 48-летнего Дзержинского вызвала многочисленные слухи и толки. Добираясь до провинции, они принимали самые невообразимые формы. Собственно, уже тогда появился миф об отравлении председателя ОГПУ и главы ВСНХ.

В последнее время снято сразу несколько документальных фильмов, обсуждающих странности смерти Дзержинского и косвенно намекающих на возможность его отравления. Однако кроме каких-то странностей с актом вскрытия тела, никаких доводов в пользу тайной ликвидации основателя ВЧК по приказу Кремля или мстителями из белого лагеря не приведено (для советских людей в газетах написали тогда, что «сердце Феликса сгорело в борьбе за революцию»).

После упокоения у кремлёвской стены Дзержинский превратился в застывший образ всегда правого и справедливого чекиста номер один, в грозу контрреволюционеров и спекулянтов и друга советских детей.

Особенно постарались в этом его последователи из органов безопасности, доведшие легенду о Железном Феликсе до абсурдного культа личности. Его имя поместили в чекистский бренд, в марку фотоаппарата «ФЭД», в серию грузовых паровозов «ФД», в названия городов в Горьковской области (бывший Растяпино), на Украине (Щербиновка и Романов) и в Белоруссии (Кайданово), предприятий, учебных заведений, войсковых частей (знаменитая дивизия войск НКВД), колхозов, совхозов, улиц и площадей (Лубянская в Москве). Преимущество для такого переименования имели улицы, на которых размещались наркоматы, управления и отделы органов безопасности и внутренних дел.

В Остяко-Вогульске (ныне Ханты-Мансийск), построенном в начале 30-х годов крестьянами-спецпереселенцами, это требование было учтено ещё при проектировании посёлка: здание окружного УВД стоит на улице Дзержинского.

В Тюмени, входившей с 1923 по 1933 год в состав Уральской области на правах окружного центра, отдел ОГПУ находился в доме купца Брюханова на углу уже переименованных улиц Республики (бывшая Царская до августа 1917-го) и Семакова (Подаруевская до октября 1922-го). Менять ещё раз революционное и героическое название этих улиц Тюменский горсовет не решился и присвоил имя Дзержинского – Садовой, начинавшейся от реки Туры и пересекавшей главные улицы города – Республики и Ленина (бывшую Спасскую). Рассматривалась также возможность перемещения на Садовую, ставшую Дзержинской, отдела ОГПУ.

Однако переезд не состоялся: ни в одном из купеческих особняков на бывшей Садовой не оказалось просторного подвала, обязательного атрибута и рабочего помещения любого чекистского учреждения.

Местные острословы шепотком обсуждали переименование Садовой, намекая на однокоренные слова «садить» и «сажать». Но скоро к новому названию привыкли, тем более что прежнее название не исчезло из топонимики Тюмени: в Садовую переименовали Татарскую, берущую своё начало от закрытого в 1923 году Свято-Троицкого монастыря (улица Садовая есть и в посёлке Антипино, входящем сейчас в черту города, так что в Тюмени две улицы Садовые).

Для повышения официального статуса улицы Дзержинского здесь снесли после 1930 года здание Свято-Троицкой единоверческой церкви. В эпоху Большого террора преемственность делу Железного Феликса символично выразили в переименовании примыкавшей к Дзержинского Томской в улицу Ежова. Вся страна распевала тогда предназначенную для чекистов песню:

Мы Дзержинского заветы Ярче пламени храним, Мы свою Страну Советов По-дзержински сторожим. Эй, враги, в личинах новых Вам не спрятать злобных лиц, Не уйти вам от суровых, От ежовых рукавиц. Не пролезть ползучим гадам В сердце родины тайком. Всех заметит зорким глазом Наш недремлющий нарком.

После того как в ноябре 1938-го «недремлющего наркома» убрали из НКВД, эту песню петь прекратили. Улицу Ежова переименовали в память знаменитой летчицы Полины Осипенко. Масштаб чекистского культа резко сократился, хотя в той или иной степени пропаганда деятельности органов госбезопасности в массах продолжалась вплоть до последних дней существования советской власти.

В наши, первые годы XXI века к личности Дзержинского периодически отмечаются отдельные всплески интереса. То в российской Государственной думе дебатируют за и против восстановления его монумента посреди Лубянской площади, то депутаты награждают друг друга медалями, учреждёнными неизвестно кем к очередному юбилею Железного Феликса.

Но этот ренессанс интереса не к реальному человеку по имени Феликс Эдмундович Дзержинский, а к легенде по кличке Железный Феликс. За спором сторон: с одной – «рыцарь революции», «холодная голова, горячее сердце и чистые руки», «благодетель беспризорных», а с другой – «маньяк», «садист», «отец ГУЛАГа» – скрывается такой непростой, неоднозначный, далёкий и малопонятный романтик и практик. Как главный герой фильма «Мой друг Иван Лапшин» (режиссёр Алексей Герман), Дзержинский «мечтал извести на земле всю нечисть, заложить прекрасный сад и самому успеть ещё в нём пожить». Можно не сомневаться, что реальный прототип чекиста Лапшина говорил такое вполне искренне.

Значит, неслучайно Садовая стала улицей Дзержинского.

Александр ПЕТРУШИН,
полковник ФСБ в запасе,
г. ТЮМЕНЬ