Минус 730 по Чекунову

№ 2009 / 35, 23.02.2015

Дав­няя тра­ди­ция вос­при­ни­мать мир как текст на­шла своё от­ра­же­ние не толь­ко в сти­хах Си­ме­о­на По­лоц­ко­го («Мир сей при­ук­ра­шен­ный кни­га есть ве­ли­ка…») или те­о­ре­ти­че­с­ких по­сту­ла­тах Дер­ри­ды, но и в ар­мей­ских по­сло­ви­цах и по­го­вор­ках.






Алексей КОРОВАШКО
Алексей КОРОВАШКО

Давняя традиция воспринимать мир как текст нашла своё отражение не только в стихах Симеона Полоцкого («Мир сей приукрашенный книга есть велика…») или теоретических постулатах Дерриды, но и в армейских пословицах и поговорках. В ту пору, когда солдат срочной службы призывался на два года, доморощенный постмодернизм выработал формулу, которая вобрала в себя соотношение между гражданским «бытием» и военным «произведением». Сводилась она к тому, что «жизнь – это книга, а армия – две страницы, вырванные на самом интересном месте».


Первым, кто сумел показать абсолютную самодостаточность этих двух страниц, их насыщенность по-настоящему захватывающим содержанием, был Юрий Поляков. Его повесть «Сто дней до приказа» (1987) стала настоящим бестселлером именно потому, что знакомые большей части мужского населения Советского Союза вещи перевела из разряда привычно-бытового в категорию художественно-увлекательного (при всём трагизме происходящих в повести событий). За ней последовал «Стройбат» (1988) Сергея Каледина, в котором концентрация негативных чёрт армейской действительности достигла, пожалуй, своего апогея.


Последним же значительным обращением к указанной теме стал роман Вадима Чекунова «Кирза», печатавшийся сначала в онлайновом режиме, а затем вышедший отдельной книгой в московском издательстве «Популярная литература».


Поскольку каждую строчку этого произведения диктует не столько чувство, сколько служба, его композиция определяется теми отрезками, на которые делится двухгодичная солдатская жизнь: «Карантин», «Духанка», «Шнуровка», «Черпачество», «Старость» и «Дембель». Такое размеренное движение действия по календарному кругу заставляет вспомнить роман Ивана Шмелёва «Лето Господне», где повествовательные единицы аналогичным образом совпадают с ритуально-хронологическими («Чистый понедельник», «Ефимоны», «Мартовская капель» и др.).


В соответствии с этим и срочная служба в «Кирзе» становится перемещением от одного состояния к другому, что на языке этнографии называется rites de passage («обряды перехода»). С этой точки зрения, пребывание в «карантине» будет соответствовать прелиминарным обрядам, нацеленным на отделение от прежнего, гражданского мира; «духанка» – лиминарным, совершаемым в промежуточный период, «шнуровка» – постлиминарным, отвечающим за полноценное включение в новый, солдатский мир. Следующая триада воспроизводит этот цикл заново, но уже в рамках постепенного возвращения к «мирной» жизни: «черпачество», позволяющее солдату сбросить с себя львиную долю самых неприятных обязанностей (что, однако, не влечёт за собой полного расслабления), символизирует начало отделения от правил армейского общежития и постепенное возвращение в лоно комфортного, безмятежного существования; «старость» – это своеобразное сидение на двух «стульях», один из которых – воинский устав – можно будет скоро безжалостно отбросить; основная функция дембеля заключается в создании казарменной компрессионной барокамеры, препятствующей возникновению «кессонной болезни» в момент выхода на свободу.





Эта привязанность срочной службы к обрядам и ритуалам очень хорошо осознаётся самими солдатами. Так, один из героев «Кирзы» сравнивает принятие присяги с церемонией прощания с усопшим: «…уж больно схоже всё. Вот наши на нас полюбуются, всплакнут даже. А мы такие все в парадке, при делах. Командиры речь толкнут. Праздничный обед в столовой, говорят, будет. Чем не поминки? А потом родителей за ворота выставят. И то, что тут с нами потом будет, лучше бы им не знать…».


Данное сопоставление может быть истолковано в качестве индивидуальной метафоры, однако не стоит забывать, что в любых обрядах инициации церемония всегда начинается с ритуальной смерти посвящаемого, которого забирают из семьи и помещают в особое «карантинное» пространство, символизирующее потусторонний мир. У некоторых народностей неофитов кладут в свежевырытую могилу, закапывают в землю, заваливают сухими ветвями, заставляют лежать неподвижно, подобно мёртвым, натирают белым порошком, чтобы сделать похожими на привидений и духов (совпадение последней категории с жаргонным наименованием солдата первого периода службы весьма примечательно).


В той замкнутой ритуальной вселенной, в которой целых два года живут обитатели солдатской казармы, неизбежна реанимация самых архаичных коллективных представлений и форм поведения. Например, перевод из одного воинского «звания» в другое – предположим, из «шнурков» в «черпаки» – осуществляется с помощью ударов бляхой ремня по мягкому месту. Количество ударов при этом совпадает с числом проведённых в армии месяцев (данное правило распространяется и на «дедов», однако реализуется оно в крайне щадящей форме: будущих «дембелей» бьют уже не ремнём, а ниткой через подушку).


К этому обряду можно с лёгкостью привести множество этнографических параллелей. К ним, в частности, будет относиться английский обычай наносить ребёнку в день рождения столько ударов, сколько лет он прожил; бичевание было неотъемлемым компонентом обрядов инициации у племен зуньи и навахо в Северной Америке, а также церемоний включения в «тайные общества» Гвинейского побережья и Меланезии. Во всех этих случаях бичевание служило целям временной дифференциации, воплощало физическое отделение от того мира, в котором человек находился прежде.


Английский антрополог Виктор Тёрнер выделял две «модели» человеческой взаимосвязанности, накладывающиеся друг на друга и чередующиеся. Одна из них, чётко различимая, как правило, лишь в обрядах перехода, представляет собой плохо структурированную общность равных личностей, подчиняющихся верховной власти ритуальных старейшин. Именно она реализуется в той социальной пирамиде, на вершине которой находятся «дембеля», а у подножия – «духи». Поведение всех лиминарных существ («пороговых людей»), по характеристике того же Тёрнера, «обычно пассивное или униженное: они должны беспрекословно подчиняться своим наставникам и принимать без жалоб несправедливое наказание».


Другая модель, по которой может «собираться» та или иная социальная группа, исходит из понимания общества «как структурной, дифференцированной и зачастую иерархической системы политико-право-экономических положений с множеством типов оценок, разделяющих людей по признаку «больше» или «меньше». Вот как эта иерархия, сосуществующая с «хронологической» вертикалью власти, описывается в «Кирзе»: «Ключевые лица части – лица, наделённые определённой властью и ответственностью, располагающие разнообразными льготами и благами. Штабные, клубники, повара, хлеборезы, каптёрщики, банщики, водители командирских машин, фельдшера – важнейшая солдатская каста. Люди, повязанные друг с другом деловыми отношениями и круговой порукой».


«Ключевыми» людьми главы этих военизированных «фамильонов» являются и в прямом смысле слова: у каждого из них, пишет Чекунов, «имеются символы успеха и власти – ключ и железная печать для оттисков. Своего рода держава и скипетр. Только более практичные…». Такой латентный «фетишизм» позволяет фельдшеру Кучеру, «местному интеллектуалу», выдвинуть оригинальную теорию, примиряющую обе «модели» человеческой взаимосвязанности: «Это достаточно просто, – разглядывая свою связку, говорит Кучер. – Ключ, по Фрейду, безусловно, представляет собой ярко выраженный фаллический символ. Отечественная наука с этим не согласна, но и чёрт с ней. В армии отечественной науке всё равно места нет. Демонстрация же собственного фаллоса или предметов, его заменяющих, с целью заявления собственной значимости характерна для всех примитивных культур». В рассуждения Кучера стоит, пожалуй, внести только одну поправку: ритуальная демонстрация «фаллозаменяющих» объектов присуща не только отдельно взятому армейскому коллективу, но и современному обществу в целом, которое всё больше и больше становится «трайбалистским», то есть обладающим чертами первобытного племени. Когда каптёрщик или хлеборез поигрывает связкой ключей и печатей, он делает, по сути дела, то же самое, что и человек, предъявляющий окружающим новую модель сотового телефона или автомобиля (в определённом смысле жест каптёрщика даже менее «архаичен», так как является чаще всего бессознательным, лишённым явно выраженной цели).


Не нужно, однако, думать, что «Кирза» представляет интерес лишь в качестве занятной коллекции диковинных армейских обрядов, способных лишить покоя и сна «Комитет солдатских матерей». Текст этот значительно глубже, чем может показаться на первый взгляд, потому что в нём, пусть и за «кадром», параллельно «умерщвлению» человеческих прав «карантинщиков», «духов» и «шнурков» разворачивается ритуальное самоубийство великого государства: действие «Кирзы» разворачивается в апокалиптический период превращения СССР в то, что будет носить название Российской Федерации.


Гибельность этого процесса герой Чекунова понимает очень хорошо (хотя, впрочем, не исключено, что знание это является ретроспективным): «Со страной происходит беда. Страна решила узнать у самой себя, оставаться ли ей в живых. Новое, незнакомое многим слово – «референдум». В курилках закипели споры. Хохлы-западэнцы торжествуют. Те хохлы, что с Восточной Украины, поумнее, больше молчат или слушают других… Многие растеряны. Вот и дожили… Молдаване – все как один за выход из Союза. Немногочисленные кавказцы – азера и армяне – лишь качают головами».


Накануне референдума замполит объявляет солдатам, что «командование части решило объявить завтрашний день Днём демократии…». Сама же демократия преподносится им как смягчение правил внутреннего распорядка: «Объясняю, растолковываю. Подъёма завтра не будет… Минуточку! Секундочку!.. Подъём, безусловно и конечно, будет. Но! Подъём будет неофициальный, без команды. Проснётесь, встанете, умоетесь. Завтра у вас по плану – свободный день. Завтрак, просмотр телепрограмм. После обеда – спортивный праздник…» (тупоголовый замполит смог тем не менее интуитивно почувствовать, что «демократия» в её российском изводе – это сон, еда, футбол и телевизор). Впрочем, столь щедрые посулы по ряду причин остаются нереализованными, поэтому, как и следовало ожидать, «День демократии заканчивается, не успев начаться».


После известных событий в августе 1991 ощущение какого-либо единства с собственной страной, с тем, что происходит за забором воинской части, у солдата-срочника полностью теряется: «Друзья с гражданки почти перестали писать. Да и письма их раньше с жадностью перечитывал, а теперь – как чужие мне люди пишут. Университетские сплетни – кто с кем и кого, зачёты-экзамены, сессии… Какие-то купли и продажи – некоторые подались в бизнес. Цены и суммы упоминались для меня нереальные. Какие бартеры… Какие сессии… Тот мир – совсем чужой для меня. Выходит, этот, кирзовый – ближе».


Обряд общегосударственного перехода из развитого социализма в дикий капитализм хоть и застрял, по сути дела, на стадии ритуального умерщвления предшественника, всё же не мог обойтись без официального принятия новых символов. Какой-либо сакральностью они для героев «Кирзы», разумеется, не обладают: «Над плацем хлопает на ветру непривычный флаг – трёхцветный. За время карантина текст присяги поменялся у духов трижды. Сначала учили старую, советскую. Потом прислали другой текст. Через неделю заменили на новый. Всю осень никто вообще не знал, что говорить вместо «Служу Советскому Союзу!». «России» – непривычно, да и с хохлами как быть, молдаванами… Просто «спасибо» – вообще смех. Этот призыв целиком из России. Ей, новой стране, они и клялись. Мы все гадали, не заставят ли нас заново присягать с духами наравне. Почти все решили отказаться» (скорее всего, правда, не из патриотических соображений, а из-за нежелания становиться на одну доску с духами).


Внимательный читатель «Кирзы» обязательно придёт к выводу, что в армии нет ничего, чего бы не было на «гражданке». Человек, которого призывают на срочную службу, попадает не в безжалостную механическую «давильню», делающую из него, по словам Дмитрия Быкова, настоящую «мущину», а в своеобразный рентгеновский аппарат, позволяющий увидеть, «какой ты есть на самом деле». В известном смысле армию можно считать «сгущённой» гражданской жизнью. Разница между ними заключается не столько в «качественных», сколько в «количественных» параметрах: унижения, которым любой из нас подвергается, например, со стороны представителей «власти» (паспортистов, работников ЖЭКа, бухгалтеров, милиционеров), воспринимаются не с таким содроганием, как известия об ужасах «дедовщины», только потому, что они «размазаны» по всему жизненному пути, а не сконцентрированы на двухлетнем временном отрезке.


Правда, теперь этот отрезок сократился до одного года и, следовательно, из книги жизни осенний и весенний призывы вырывают вдвое меньше страниц, чем раньше. Вот только, похоже, сама книга уже давно сдана в макулатуру…

Алексей КОРОВАШКО,
г. НИЖНИЙ НОВГОРОД

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.