ПРОВОДА СВЕТА

№ 2015 / 12, 23.02.2015

 Смерть поэта как мёртвая вода, и это не сказка

В Смоленске умерла Раиса Ипатова.

Незадолго до этого у нас вдруг началась переписка – и внезапно оборвалась. С Раисой Александровной ни разу не довелось встречаться, хотя жили мы в одном городе и входили в один писательский союз, разговаривали по телефону, и она подарила мне свою книгу. Бывают такие странные обстоятельства.

Книгу её, великолепно изданную в Москве, с иллюстрациями, трёхтысячным тиражом, – что для поэтического сборника удивительно ( и на прилавках она долго не залёживалась) – я сразу принялся читать… И, в общем, прочёл. Да, как будто прочёл. Но только сейчас понял, что так и не прочёл.

 

Раиса Ипатова долго работала редактором на смоленском телевидении и многим смолянам была хорошо известна, она ездила в командировки и вела репортажи из глубинных мест Смоленщины, встречала на «Тёплом пёнушке» – была у неё такая программа, названная по стихотворению Твардовского: «На дне моей жизни, / на самом донышке / Захочется мне / посидеть на солнышке, / На тёплом пёнушке» – гостей, смоленских литераторов. И эта журналистская ипостась как-то заслоняла другую и главную – поэтическую. Хотя Раиса Ипатова регулярно публиковалась в различных изданиях, например, в «Октябре», «Нашем современнике», в «Литературной России», в смоленском альманахе «Под часами».

И вдруг всё переменилось.

…Чтение поэтического сборника похоже на гадание, открываешь на любой странице – и если стихотворение угадал, то продолжаешь, отмечаешь, возвращаешься к нему, – нет, так перелистываешь дальше две-три страницы. «Избранное» Ипатовой, выпущенное в 2000 году издательством «Языки русской культуры», так и начал перечитывать сейчас в марте, но почувствовал вскоре некое сопротивление. Точнее – желание следовать за волей автора. Да, ведь вверху страниц прописью шли даты и названия мест. У этой книги есть своё течение, своё время и не лучше ли следовать ему? Тем более, что и разделы называются соответственно: «Шестидесятые», «Семидесятые», дальше – «Перекрёсток», – и снова: «Восьмидесятые», «Девяностые».

И – вот оно, это время одной книги. Сразу скажу – это время света. Книга, если её мгновенно оценить, подобна солнечной первой «Классической» симфонии Прокофьева. Ассоциация тут же возникла и уже не оставляла. В стихах царит тот же «прокофьевский» суховатый энергичный дух. Ясность – главное качество этой поэзии. Хотя это не означает, что в книге нет теней, они есть.

Первое стихотворение о том, что «Письма идут так медленно…» Автору 17 лет. В эти годы время кажется черепахой. И письма уж точно неповоротливы. Письма кому и от кого? Остаётся лишь догадываться. Может, письма любимому, а может, письма… редакторам. Ведь так всё и начинается. И письмам нет ответа. «Провода» молчат. В детстве поэту верилось, что письма надо водружать на провод и – фьють! – отправлять. Наверное, у девочек в послевоенные годы была такая игра.

И теперь всё повторяется.

И новые письма отправляются. Письма эти – стихи. Мы следим за ними, идём, поглядывая вверх на них, как на голубей… И невольно что-то начинаем прикидывать: 63 год… оттепель… Это же весеннее настроение и в стихах. Вот ликующее «Я тебя люблю!». На двери у героини эта надпись, она узнаёт почерк смуглой руки и – одаривает нас, престарелых и всяких иных читателей, сполохами чувств: радости, счастья, стыдливой сердитости, гордости. Красок здесь, кроме смуглости чьей-то руки, и нет, но мы так и видим то бледнеющее, то алеющее лицо этой девушки из шестидесятых, и её сияющие глаза. Это же целое послание на двери. Дождалась? А она в счастливом негодовании его соскабливает быстрее, чтобы кто не увидел. Ну, да, дождалась, и оно – только для неё.

При чтении стихов из раздела «Шестидесятые» возникает ещё одна ассоциация – с какими-то эпизодами из «Зеркала» Тарковского.

Героиня на скучной работе копировщицы, к ней приходят конструкторы, возмущаются из-за допущенных ошибок.

Копировщица вздыхает: «Я чужие копирую мысли, / Добавляя свои ошибки». Но стихотворение-то называется снова ликующе: «Я творю!» Не оценить удачный приём молодого поэта невозможно. В названии-то и суть. И всё небольшое и на первый взгляд простейшее стихотворение, рассказывающее вкратце о скучной работе, заставляет вдумываться в этот феномен быта, возносящегося со сверхреактивной скоростью в сферы бытия. Копировщица? Да здесь же нет ничего заёмного, а только сеанс обычной магии, свойственной поэтам. Ну, может, ахматовские стихи из сора, не ведающие стыда, и припомнятся. Но мысль эта даётся новаторски виртуозно.

Что удивительно: юношеские стихи Раисы Ипатовой сразу обретают это своё главное свойство – ясность. И провода сразу натягиваются. Нет провисаний, тёмного бормотания, блужданий в потёмках. Автор этой книги видит цель и с уверенностью к ней стремится, хотя и пишет как будто противоположное: «Я во всём люблю непонятность / И какую-то шероховатость». Но таких стихов, о которых рассказывал Александр Твардовский, вспоминавший, что в юности по совету одного старшего продвинутого товарища начал писать непонятно и сочинил такое уж непонятное, что сам не смог уразуметь, о чём это, – таких творений у нашего молодого поэта Ипатовой нет. По крайней мере, в этой книге. Да, не стоит забывать, что это не очерк жизни и творчества, а заметки об одной книге. И впечатление от неё именно таково.

Заявив о том, что ей нравится непонятность, Раиса дальше в этом же стихотворении очень чётко формулирует ещё одну особенность своей поэзии: «Мне всегда угловатое детство / Улыбается из стихов». Позднее неспроста у поэта выйдут книги стихов для детей. Эта детская улыбка – то удивлённая, то радостная, то затаённо огорчённая, – будет сквозить во многих её стихотворениях. «Угловатое детство» – как некий камертон чистого звука. Этот чистый звук мы и слышим в проводах, пронизывающих пространство книги.

И время пульсирует в них:

 

А может быть, это не жизнь?

А может быть, стоит спешить?

А может быть, это беда,

Что мимо летят поезда…

По различным воспоминаниям, романам, рассказам, фильмам общее одушевление того времени и выражено этими строчками. Рождённому как раз в шестидесятые, интересно находить здесь приметы времени, которые вдруг совпадают с твоими и ярко бликуют. Хотя это приметы – любого детства:

Сосульки, свесив ноги с крыши,

Уже судачат о весне.

Кто, кроме ребёнка может это видеть и слышать? Но тут же вблизи свидетельство острого взрослого зрения:

Век цепей и раскованности –

Удивительный век.

По наклонной по плоскости

Лезет вверх человек.

В «Семидесятые» всё так же ждут писем и радуются, если сквозь вьюгу, захватившую город, кто-то пробивается «Продрогшим тоненьким письмом». Можно сказать, что семидесятые – озябшие годы. Они и пришли вслед за оттепелью. Хотя погода выпадала разная. Однажды дневная духота томила, «город, пыльный и постылый, / На грудь громадою давил» после вчерашней яркой грозы, когда город «Изрезан был и весь измят» молниями. А нынче – ни капли, и вокруг пыльные лица и пыльные травы. Энергичные две строчки о грозовом городе тут же вызывают в памяти шедевр Эль Греко «Вид Толедо перед грозой». В стихотворении жажда очистительного ливня.

Образ города, любимого Раисой Ипатовой Смоленска, встаёт над всеми разделами лет. Ипатова истая горожанка. «Ночного города язык» ей понятен, причём это зримый язык, «из цветных пятен», многоточья фонарей. И этот ей ведомый язык её и ведёт за собой, заставляя «Бродить по улицам без цели»… Просится, конечно, известное продолжение: «И ненароком, на лету / Набресть на свежий куст синели / Или на светлую мечту». А наша героиня набредает под звон курантов на дом, где её не ждут. Что ж, и дом может быть светлой мечтой. Тем более, что молодые влюблённые всегда бездомны. Но им и в любую вьюгу хорошо, а прогулки подобны сновидениям:

Напрасно трамваи сигналили нам,

Поддавшись испугу,

Мы шли и глазели по сторонам.

В такую-то вьюгу!

Нам весело было. Нам было тепло.

Ступали всё тише.

Исчез переулок. Его замело

По самые крыши.

 

Герои, подобно витебским влюблённым Шагала, восходят над крышами. (И что-то неуловимо шагаловское сквозит в иллюстрациях книги.)

Иллюстрация Евгения Ревякова
Иллюстрация Евгения Ревякова

А в одиноких блужданиях героиня оказывается у своего старого дома на улице Старокомендатской и не решается войти, глядит на вишенку, называет её сообщницей. У дома неприступный вид, он ворчит по-старчески, пыльный рот кривит, о чём-то скрипит лестница, щурится рыжий кот на старой газете. В этом доме слышны были шаги мамы над головой, когда на чердаке она развешивала бельё, и слышны были дожди. Не то, что в новом многоэтажном доме.

Семидесятые – переезд в новый дом сквозь вьюгу. И в доме можно укрыться от морозов, дел и споров и заварить чайку: «Тебе покрепче? Послабей? (…) Всё хорошо, не так ли?»

Правда, этот вопрос скорее тревожит, чем успокаивает.

Стихи раздела «Перекрёсток» посвящены родителям, воевавшему отцу, ждавшей его матери. У матери имя «так благоуханно», так полновесно, что в нём «и полдень, и рассвет», имя это Анна. И ведь, правда, наблюдение, достойное Павла Флоренского с его «Именами». Полнота и равновесие этого имени вдруг становятся буквально очевидны. Взгляд умершей матери сопутствует дочери. А отца дочь вдруг встречает в магазине с пыльной бутылкой газировки, он стоит в очереди за хлебом, толкует с какими-то мужиками, покупает «булку-птицу» с чёрными печальными глазами изюма, а ведь таких булок уже не выпекают… И это только сон.

На Перекрёстке этом теперь всегда осень, вот она:

Я сиротскую сутулость

Даже в ветре узнаю.

Провода с письмами в «Восьмидесятые» гудят любовной лирикой. И любовь к человеку, как всегда, больше: «С таким упоеньем влюбляться / То в дождь, то в сиреневый куст, То в радуги первой богатство, / То в дом, что до вечера пуст». Здесь «Любви нарастающий гул». И снова – стихи очень ясные, внятные. В этой ясности отличительная особенность дара Ипатовой. Нет ничего мутного, бродящего. «Словно веточкою краснотала / Кто-то тихо царапал стекло, / Когда я второпях сочиняла / То письмо: «Все пути замело. / Холода. Только в близость развязки / Не поверю»…

Наверное, моя метафора гудящих проводов грубовата всё же. Любовную связь поэт видит золотой паутинкой. И всё здесь непрочно, прерывисто, мучительно. Но за этой дрожащей паутинкой – по-старинному говоря, бездна отчаяния, огромная жажда любви. Попытки обуздания чувства: «Годится в дочки мне Ассоль… / При чём здесь паруса?». Да всё при том же…

Резко изломана тень от буфета.

Холодом сдавлена кровь.

Нет фантастичней понятий, чем лето,

Вера, надежда, любовь.

И – вспомним апостола Павла – «любовь из них больше». Любовь здесь важнее. Она призвана развеять «Души неявное сиротство». Но иногда в ответ на эти послания любви доносится лишь молчание, молчанье страшное…

Сделал уголья золой

Милый раз и навсегда,

Потому что с глаз долой,

А из сердца – никуда.

В сердце всегда «ожиданья / То письма, а то звонка». И над полученным письмом можно сидеть часами, расшифровывая почерк, узнавая любой изъян.

Иногда любовная лирика примеряет фольклорный наряд: «Этот холод – / Только повод / Дома целый день сидеть. / Дома / Целый день / Сидеть. / И на милого / Глядеть».

Многие стихи Ипатовой с посвящением, и таким образом за лицами вымышленных героев мелькают и лица реальных людей. Например, одно стихотворение посвящено известному смоленскому литературоведу В. Баевскому, другое – певице Елене Камбуровой, дружившей с поэтом и исполняющей песни на её стихи.

Или вот стихотворение «Костёр» – посвящено М.Великанову, редактору как раз в эти годы молодёжной газеты.

Дон Кихот, дурачок, неумека,

Толку что от твоих угольков…

У Михаила Великанова довелось работать корреспондентом и автору этих строк. Донкихотство у этого высокого – под стать фамилии – человека было в крови. Ему приходилось воевать с ветряными мельницами цензуры и рыцарски отстаивать своих сподвижников. Многие смоленские журналисты поминают его добрым словом, а я так и вообще и по сей день обитаю в квартире, буквально выбитой для «молодого сотрудника» Великановым. Так что толк от его костерка в иных случаях осязаем и зрим.

Явно неспроста отмечены поэтом и все другие люди. Их имена – на проводах света как флажки или фонарики. Эти люди тоже населяют её любимый город.

Я спрыгну с подножки на мокрый перрон

И город родной обниму.

«Неужто соскучилась?» – выпалит он.

«Ещё бы!» – отвечу ему.

И прогулки по городу дарят встречи с позабытым смехом в переулке или с рыдающим Днепром. Город живой, подвижный, со снегом, дождями и сиренью и встроенной литографией сада с цветами, трамваями и птицами, иногда очень сильными:

Из города с колючими деревьями,

Чьих веток все привыкли сторониться,

Забытыми путями древними

Нас гордо уносила птица.

(«Птица в полёте. Импровизация

на тему одной линогравюры»).

В последнем разделе «Девяностые» уже не город царит, а старинное село Микулино, туда, к былинным холмам и чистым озёрам и приводят древние пути. Из стихотворений можно понять, что друзья поэта выстроили дом на озере. Туда и позвали поэта. И правильно сделали. Теперь их дом поёт строчками и принимает странников, пустившихся в путь вдоль проводов света, рано или поздно они все сюда приходят и благодарят хозяев. Тем более, что один из них ещё и художник, Евгений Ревяков, и это его нежные иллюстрации украшают книгу Ипатовой.

Соловьи и сирени окрепли.

Серебрится озёрная гладь.

И пропало желание в пепле

Уцелевшее слово искать.

Да! Странная особенность деревни. Здесь вдруг жизнь для горожанина достигает такой полноты, что – чего же боле? Но нет, Ипатова по-пушкински одолевает этот первый деревенский искус, и многие стихи помечены названием села: Микулино. Читателю уже хочется туда и въявь попасть и, может быть, уловить мелодию места. Хотя – что ж стараться, если это уже сделал поэт: «Спускаюсь медленно с холма, / С травы дождинки сбив, / Откуда, не пойму сама, / Является мотив. // В нём, как привет чужой степи, / Дыханье ветерка. / Я говорю: «Не торопи, / Ещё июль пока». // И холм, защитный мой шелом, / Раздув тумана дым, / Вдруг обдаёт меня теплом / Пронзительно родным».

Живо и хорошо. Микулинские строки веют стародавними временами, в них «дыханья мяты / И чабреца». Озеро называется Глыбай. И поэт созерцает окрестности с благоговеньем.

Микулино старинное село, на озере найдено и городище. В селе есть церковь. В церкви – икона Одигитрия, икона, как мне сообщали, написана в девятнадцатом веке, она находилась в Успенском соборе в Смоленске, когда годуновская Одигитрия из собора была на реставрации. И, наверное, многим смолянам запомнилась её тихая прикровенная улыбка.

Так ведь и свойство среднерусской природы таково. Красота её прикровенна. И, наверное, ещё и поэтому, микулинская улыбка так запоминается.

Это же тихое сияние природы – и в микулинских стихах Ипатовой: «Ветер, запутавшись в кронах / Вязов, дубов и берёз, / Не золотых, а зелёных / Листьев охапки принёс. // Август в густеющем гуле / Весело нам пробасил: / Будет тепло, как в июле, / Хватит уменья и сил».

В микулинских стихах подспудно и явно поэт славит деяния Творца. Хотя когда-то она заявляла, что не верит «в загробный мир иной, / В придуманное райское убранство». Но здесь, на склонах зелёных холмов над серыми серебрящимися водами озера, всё как будто меняется. И вот уже она видит себя в лодке на озере, гребущей «Под взглядом пристальным Творца».

Не только страдания, горьким вкусом которых исполнены стихи цикла «Воспоминания о Герое», имеющие подзаголовок «Драматические сцены», и это стихи о нескончаемой драме отношений мужчины и женщины, о наваждении встреч – расставаний, об оставленности и надежде: «Устала искать в настоящем / Надежды смешной огонёк», но и красота мира заставляет освоить высокий лад молитвы. И так готовится переход к завершающим книгу «Акростихам», в которых каждая заглавная буква новой строки слагает то или иное слово: Рождество, Крещение, Троица, Таинство.

Но под конец мы снова возвращаемся в Микулино: «Опять Микулинское лето, / И снова будет лень воспета», и следим за лермонтовскими тучками – странниками и, уже зная ответ, читаем последнее стихотворение «2000 год»:

Сердце бедное боится.

Лишь уму постичь дано:

То ли каждый ноль – бойница,

То ли новое окно…

Но завершить эти заметки хочется другим стихотворением. Среди микулинского раздолья вдруг является отрезвляющая мысль: «Ведь откровения поэта / Смешны в эпоху Интернета». Но как раз посреди микулинских лучших стихов читатель и не может с этим согласиться. Да и в первую голову Ипатова и сама с этим не согласна, сама этому противоречит всей своей книгой, пронизанной токами любви, озвученной биением мысли и озарённой сполохами улыбок угловатого детства.

Нет, Раиса Александровна, настоящие откровения не смешны в любую эпоху. И куда прозорливее строчки вашего стихотворения ранних семидесятых: «И встанут стихи мои в ряд. / Сначала кого-то согреют, / А после меня воскресят».

Все мы помним, что для спасения сказочным персонажам необходимы были два сорта воды: живая и мёртвая…

Смерть поэта и есть та самая мёртвая вода, а творчество – живая, и, соединяясь, обе создают живительную стихию со своим временем:

Однажды

Все часы мира

Останавливаются,

И человек

Живёт по стуку

Собственного сердца.

Лишь хотелось бы добавить, что человек этот не только поэт, но и читатель.

Олег ЕРМАКОВ,
г. СМОЛЕНСК

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.