ПРИЧАЩЕНИЕ БОЖЬИМ СЛОВОМ…

№ 2010 / 2, 23.02.2015

…Во­об­ще, я сде­лал раз­ные на­бро­с­ки для се­бя к на­шей бе­се­де. И вот му­зы­ка, на­при­мер. Я ду­мал, как он от­но­сит­ся к му­зы­ке?.. Он ку­пил пи­а­ни­но, что­бы Ка­тя (млад­шая доч­ка) учи­лась. День рож­де­нья как-то был у Куз­не­цо­ва…

Молитва Юрия Кузнецова



…Вообще, я сделал разные наброски для себя к нашей беседе. И вот музыка, например. Я думал, как он относится к музыке?.. Он купил пианино, чтобы Катя (младшая дочка) училась. День рожденья как-то был у Кузнецова… И попросил её сыграть Бетховена «К Элизе». Когда она начала играть, он очень был тронут…






отец Владимир НЕЖДАНОВ
отец Владимир НЕЖДАНОВ

Пение тоже… помню, говорит, надо послушать там одного певца… Пошли к соседу (у Кузнецова телевизор тогда не работал), не помню, кто пел, – бас там или баритон… Вот мы специально ходили – послушать…


Он любил классическую музыку. Просил у меня диски – я ему давал. Это были и Моцарт (известно уже, да, что он любил сороковую симфонию), потом Баха я ему давал, Вивальди давал. Он всё это слушал, потом возвращал. Причём он так аккуратен был, долго не держал никогда. Он вообще очень пунктуальный был и аккуратный во всех отношениях: и насчёт встреч, и насчёт времени, всегда время выдерживал, вещи всегда возвращал. Если что-то чужое – откладывал, чтобы вернуть. Это, конечно, такая у него была скрупулёзность удивительная.


– Я слышал, что он даже пометок старался не делать в книжках, чтобы их не повредить, не запачкать…


– Да? Книжки… А вот, кстати, я ему только один раз давал книжку. Он как-то говорит: «Принеси мне, как священники крестят, чинопоследование». Я говорю: «Чинопоследование?» Он: «Ну да, как там, в каком порядке молитвы звучат, мне нужно для работы». Ну, я ему требник принёс, показал, что посмотреть надо. Он продержал там недели две, потом я к нему пришёл, он уже из стола вытаскивает – отдаёт: «Всё, – говорит, – не нужно». А, ещё потом я ему книжечку подарил, брошюрку… Он говорит: «Вот, свеча, символ… богатая символика со свечой… Есть литература какая-нибудь?» Я ему брошюрку принёс, как раз я тогда работал в издательстве одном православном, – «Что нужно знать о церковной свече» – вот так называлась. Там о значении свечи, когда она возжигается, когда это началось… Ну, он почитал, говорит: «Я для себя тут не нашёл ничего. Это я всё знаю…» А ему именно нужно было про символ. К символам он выходил, обобщал. Я однажды на Арбате увидел, что мужик продаёт трёхтомник афанасьевский сказок. Звоню Юрию Поликарповичу: «Нужно? Сказки нужны Афанасьева?» (А у него, как я помню, не было сказок.) «Да, – говорит, – нету…». И я ему купил, привёз. Он сразу вспомнил «Я скатаю родину в яйцо…», – что это взято оттуда, из афанасьевских сказок. Потом говорит: эта мифология вся богатая – она в сказках содержится.


Ну, насчёт библиотеки, у него, конечно, огромная была библиотека. И я говорю: «Неужели вы всё это прочитали?». «Практически всё». «Представляешь, – говорит, – я, когда учился, не пьянствовал там, не бражничал… Редко когда принимал участие в этих делах. Жил с товарищем, он часто уезжал, а я оставался один. Читал. У меня времени было много…». Эпос этот индийский…


– «Махабхарата»?


– Да.


– Она же вообще огромная!


– Огромная, да. Он там мне стал приводить какие-то отрывки…


Ну, в книжную лавку он любил ходить. Как-то мы поехали на Кузнецкий в лавку, зашли так, я помню (а я не был ещё тогда членом Союза писателей), и он так себе отобрал пачку и говорит: «Мадам Бовари» читал?». «Нет». – «Бери». И он мне купил «Мадам Бовари»: «Надо обязательно прочесть». Очень ценил Мериме. Новеллы. Пятитомник выходил. И вот он говорил: «Хочу достать». А у меня на работе один продавал как раз Мериме, и я позвонил Кузнецову, говорю: «Продаёт один мой сослуживец». Он: «Срочно!» Мы с этим товарищем всё бросили и поехали прям к нему домой. И он купил. Помню, 50 рублей вытащил. Ну, в общем, дороговато он ему продал… В идеальном состоянии, всё. Он его поставил и читал потом. Мопассана он ценил тоже. Книжки несколько раз мне давал читать. Говорит: «Тебе надо прочитать «Опавшие листья» Розанова» (это было ещё в первую встречу). Дал мне этот том, говорит: «Это я за большие деньги купил. Смотри, береги, – говорит, – книжку!» Ну, я подержал её две недели и – вернул. Потом ещё что-то давал. О смерти исследование такое хорошее. Тоже говорит: «Тебе надо прочесть. Мозги на место ставит». И так вот, то ли я не взял, то ли думал – потом у кого-то возьму…


…Как-то насчёт спиртного сказал: «Не надо, это не твоё…». То есть он был очень мудрым наставником, не просто так. Батима как-то пришла с работы, а я был дома у них: «Володя, про вас говорят, что вы в ЦДЛ-е очень часто бываете и выпиваете…». А Кузнецов говорит: «Мало ли чего там наговорят! Про меня вон чего только не говорили…».


Вообще он говорил о винопитии, что ту часть головного мозга, которая отвечает за творчество, алкоголь не повреждает. Не знаю, откуда он это взял, но говорил, что вот – не действует разрушающим образом. Что поэт, если поэт, то…


– Да, это он любил про левое и правое полушарие…


– Да, да, да, да! А откуда ты это знаешь?


– Ну, это было и в лекциях. (В записях Марины Гах можно прочитать.) И в его прозе это есть, в повести «Худые орхидеи». Ещё где-то…


– Ага, ну да, это у него есть… Да, да, да. А вот эта повесть автобиографическая, где он описывает состояние белой горячки… Он мне сам стал рассказывать. Мы тогда давно не виделись, и он стал говорить, что такое с ним было, и он это описал в повести. Он очень кратко рассказал, что вот – преследовали его голоса. Я заинтересовался, встрепенулся: «Как это так?!» Он говорит: «Вот возьми и почитай». Я прочитал… ну, конечно, то, что он пережил… от этого люди с ума сходят… это точно – такое бесовское… это Бог попустил ему…


И вот он мне однажды прочитал стихотворение, которое, сказал, было написано в состоянии сильного опьянения. Говорит: «Вот прочти – заметно или нет?» Я говорю: «Ничего не заметил».


– А какое, интересно?


– Посвящённое дочери. Но не последнее, а там ещё… Кате, что ли, вот?.. Ещё она была отроковица…


– Там было их несколько. Было такое, которое закачивается словами «И розами зла усыпана / Дороженька в никуда…».


– Так я не могу вспомнить, мне надо посмотреть…


– А было ещё «На плач дочери»…


– Вот! Вот это, да.


– Ну, оно, кстати, выделяется, по-моему… Но выделяется не тем, что оно лучше или хуже, а тем, что оно какое-то очень эмоциональное. Не свойственное ему… как бы даже сентиментальное. Обычно он гораздо сдержаннее, а тут прям какой-то… мягкий…






Юрий КУЗНЕЦОВ
Юрий КУЗНЕЦОВ

– А, вот! Сентиментальное. Да, да. Он, кажется, что-то говорил об этом… Правильно-правильно, это стихотворение. И он спросил у меня о нём, и вроде как я что-то и сказал… забыл. Но помню, что он эту тему развивал. Ну, с этим делом, конечно, он… Вот когда ему 60 лет исполнилось, он спросил: «Служишь?» Я говорю: «Наверно, служу…». Он говорит: «Ну ладно, тогда не приходи». И я помню, на другой день к нему приехал, в редакцию. И что поразило: у него вчера вечер был, много выпил, но он сидит за столом… Я пришёл довольно рано, часов в 11, и он уже сидит за столом, распахивает дверцы шкафа: рукописи, которые он получил – которые отвечены и которые ему надо рассмотреть – у него всё разложено. Так же и на столе – порядок. Вот это удивительно! То есть у него никакого беспорядка, чтобы там – один лист торчит, там это… – всё разложено. Какой-то армейский такой порядок. Вот это вот я заметил – чёткость такая. И я увидел лицо его. Ну, оно такое, что чувствуется, – человек накануне злоупотребил… И вот кто-то заходил в кабинет из работников (ну, они знают, что прошёл юбилей): «Юра, может быть, – поправиться?» Он говорит: «Не, не, не!» И высидел часа два, пока вот я был в кабинете, и он терпел, преодолевал. Потом кто-то приехал – привезли там водки, пива, – тогда он только позволил. Где-то далеко после обеда, часа в три уже. Выпил первую. Потом уже разговорился, ему легче стало… И потом ещё как-то один раз я пришёл в редакцию, смотрю, что-то у него прямо… Говорит: «Вчера две бутылки водки выпил». Я удивился: «Юрий Поликарпович, две бутылки?!» Он говорит: «Да. Ты не ослышался». Это его фраза прямо: «Ты не ослышался». «Да, Юрий Поликарпович, ну, надо же так… И потом вы много курите…». Курил он нещадно. Только закурит – новую. Одну за одной. Приходит ещё, там, Коля Дмитриев, – сидят, смолят. Окна закрыты, дым коромыслом – невозможно находиться. Сердце, конечно… Он себя не жалел. И прогулок таких не признавал – для того, чтобы там строчки пришли или образы. «Я вот не люблю, – говорит, – так вот гулять, как некоторые… Так просто гулять… Я этого не понимаю…».


В этом смысле домосед был. Кстати, очень был хлебосольный. Если Батимы не было, он сам готовил. Когда садились трапезничать, говорил: «Давай, давай! Ешь, ешь! Давай!» И ломти мяса там, если первое. Я говорю: «Юрий Поликарпович, не хочу больше…». А он: «Нет, давай, давай! Ты с дороги – надо!» Он очень был радушный, хлебосольный хозяин. Батима приходила: «Как?! Всё съели!» – бывало такое даже, потому что мы всё съедали! Ну, она там, значит, готовить начинала…


Были периоды, когда общения было очень много… дом был проходной… Вот Батима говорила: «Терпеть не могу твоего Медведева! А Кошель тут чего делает?!» То есть она просто ему выговаривала. Ну, она права, потому что, действительно, со всех сторон – с Кузнецовым посидеть, выпить… Она как-то говорит: «Юра! Скажи мне, кто у тебя враги?..» Он говорит: «Ты – мой первый враг!» (смеётся). Ну, он в таком запале, так пошутил… Но при мне они никогда не ругались. Ну, мог сказать: «Всё!» Она иногда просила, он сажал её с нами. Вообще, я понимаю её, до чего это, каждый день посиделки эти, встречи… Она приходит с работы, а тут сидят… Хорошо там она к кому-то уже привыкла… Ну, меня она видела… Я хочу сказать, что единственный раз был, когда она всех повыгоняла. Там несколько человек было, и она сказала: «Всё! Уходите все!..» Ну и я тоже ушёл, чувствую: «Да, тут перебор уже…». А так она, надо отдать должное, всегда так с пониманием… Конечно, мифов много насчёт этого… На самом деле, конечно, – это слухи такие, разговоры о спаивании в поэтической среде… Я не видел ни разу так, чтобы прямо сурово, безжалостно, рюмка за рюмкой, стакан за стаканом, как самоцель… Он мог себе позволить выпить, мог и рюмку, и две, и бутылку распить на двоих, и две даже, но я не видел, чтобы он напивался вот так вот… чтобы это самоцелью было – во что бы то ни стало… чтобы выпить количество некое – он не гнался… Он ведь был очень целомудренным человеком. Не распоясывался никогда. Как-то так вот у него, за разговором… Ну, он выпивал – и всё сгорало… Сгорало в каких-то обсуждениях, переживаниях, размышлениях. Я не видел никогда его трясущимся там… Ну, ты знаешь, какие бывают пьющие… это уже больные люди… Он такого впечатления никогда не производил. Он мог недомогать, чувствовать себя нехорошо, но так, чтобы это сковывало его по рукам и ногам, такого не было никогда… Вот сколько я с ним общался… Никогда я напившимся его не видел. Хотя и общения-то были такие довольно тесные, в смысле того, что – ну, день, два, бывало, трое суток я у него дома, куда мне домой ехать, – и он мне говорит: «Оставайся, чего ты…». И оставлял.


Один раз было так, что жена стала меня искать. Дети маленькие. А я ей сказал, что к Кузнецову поехал, и оставил ей телефон. Она звонит, говорит: «Там мой муж чего, домой-то собирается? У меня ни хлеба… Дверь сломана…». И стала ему жаловаться: «Я болею. А тут дети… за хлебом не могу пойти…» (Ну, в общем, я её как бы бросил…) А я вышел в магазин как раз. Прихожу, а он говорит: «Слушай, тут твоя жена звонила… – так растерянно несколько, – Наверно, надо тебе собираться, надо ехать…» Ну, и пришлось собираться и ехать…


Да, вот интересный ещё момент был: как-то мы сидели (в одну из первых встреч)… и вот он – молчит, молчит, и я тоже – молчу… Обычно я, когда к нему ехал, какие-то вопросы готовил – спрашивал. Потому что просто так – «привет», «привет», «как дела» – бессмысленно общаться. В бытовом плане он так не общался, он всегда говорил о литературе, о философии, о религии. И вот он сидит, сидит, молчит, и потом вдруг говорит: «Куда всё это девается?..» Я говорю: «А что девается?». «Ну, вот всё это… Этот вечер. Вот мы с тобой говорим… А куда это всё девается?» Понимаешь?.. В кресле сидит так вот, руки опущены: «Куда это всё уходит?..» Это я помню, настолько мне в память врезалось. То есть его это занимало, видишь как…


Вообще, если его что-то поражало, он пытался это донести тоже… Вот у него, например, дома на кухне висела фотография дельфина молодого. Он куда-то ездил в командировку творческую. И поймали там дельфина, засняли его, и кто-то фотографию Юрию Поликарповичу подарил – мордочка малыша дельфина. Он говорит: «Как живой! Глаза очень выразительные…». И вот мы сидели в комнате, и он нас повёл на кухню, говорит: «Смотрите. Вам это надо…» – что-то такое (смеётся).


Или там к нему Дробышев пришёл такой Владимир Васильевич, друг его… Это тоже была интересная история. Батима всё время ему говорила: «Юра! Вот к тебе ходят всякие… Дробышев этот! Он спаивает, тебя, Юра! Спаивает!» – так она в сердце прям… А я сижу, и Дробышев у меня прямо в глазах уже, то есть в ушах, застрял. Кузнецов: «Ладно, ладно…» (на неё махал). А потом в ЦДЛ-е вдруг оказывается за столом одним с нами этот Дробышев. И я со злостью огромной говорю ему: «Что вы на Юрия Поликарповича!.. Жизни ему не даёте! Спаиваете его!..» – как понёс! Он опешил. А он мужик такой, знаешь, как будто в лагере сидел или в тюрьме. Он, вот так вот: «Да ты чего?!» А я говорю: «Да, я был дома у него. Ему работать никто не даёт! Эти друзья с бутылками…». А он сразу понял, говорит: «Ну это Батима!..» И со мной что-то подружился так. Потом мы были у Дробышева в гостях. Из ЦДЛ-а ехали, Кузнецов говорит: «Пойдём щас к Дробышеву». Зашли. И там Дробышев стал рассказывать какую-то историю. Я деталей не помню, но запомнил, что Юрий Поликарпович говорил: «Ты послушай. Это нужно». На какие-то вещи он так – обращал внимание. Или вот этот сюжет, который он использовал и в прозе у себя в рассказе: когда за птенцом орлицы лез по верёвке казак, отмахиваясь от орлицы, разрубил верёвку наполовину и поседел, пока спускался. У него это есть и в поэме, и в рассказе. Вот я в ЦДЛ-е впервые это от него услышал. И он говорит: «Вот слушайте. Это нужно». «Нужно» – говорит.


– Это тоже Дробышев рассказывал?


– Нет, это уже сам Кузнецов. Дробышева тогда не было. Я тогда, помню, жену проводил на работу и думаю: «Куда мне ехать? Дай-ка в ЦДЛ зайду…». И пошёл в ЦДЛ. Пустой был ЦДЛ, середина лета. И смотрю – Кузнецов там, неожиданно. Он в ЦДЛ крайне редко ходил. Если заходил – так оглядывал: потому что общался только с теми, кого знал, с кем мог, разговаривал. А так просто ради выпивки он не садился. Когда его звали там, на халяву, – он терпеть не мог. Даже мог побрезговать. Даже если захочет выпить, он не возьмёт денег у случайного человека. Я в этом убеждался несколько раз. Вот, допустим, Олег Кочетков говорит: «Щас, Юра, организуем…». А он спрашивал: «А кто это? Что это за человек?..»


Бывало так, что-нибудь кончалось, добавить надо было, я ему занимал… А он говорит: «Я знаю, что это у тебя последнее…» и никогда не брал. «Убери! – говорит, – убери!» Всё. И он возвращал, и берёт у кого-нибудь другого. Понимаешь?.. Вот так вот бывало в ЦДЛ, помню… У меня было рублей двадцать… Он видел это, отозвал меня в сторону и говорит: «А ну-ка немедленно спрячь!..»


…Одно время Кузнецов бороду носил. Кстати, шло… Я так думаю: «Чего он её сбрил-то…». Как-то мы с другом, как раз с Валерой Капраловым, позвонили с вокзала, он говорит: «Ну, приезжайте»… Приехали, а он сидит с бородой. По дороге мы разбили бутылку водки, а тогда с этим делом было трудно… И купили то ли коньяк, то ли вино. Ну, он поморщился… «Ну, – говорит, – ладно…». По-моему, коньяк пили… Коньяк – он считал, что всё испорчено, всё отрава. Вообще, к напиткам относился очень взыскательно – понюхает, посмотрит… Просто так, бездумно, не наливал. Ещё любил говорить: «За успех безнадёжного дела!» Видимо, почувствовав, что он всё-таки вырвался из этого плена безвестности, борьба-то шла… Вот в «Лит. России» хорошая статья очень была «Кто открыл Кузнецова», читал?


– Конечно, мы даже обсуждали её до опубликования с В.В. Огрызко…


– Причём, получается, Поликарпов, который там участвовал, он был рецензентом и моей книжки. Михаил Львов предисловие писал к моим стихам, печатал их и по радио в военной тематике отбирал, включал… То есть круг людей-то один практически! Я ему ещё говорю как-то: «Юрий Поликарпович, – ну, свободно говорил с ним, – зачем вот вы Винокурова, как говорится, пришили?» (Он же с трибуны Четвёртого Съезда писателей сказал, что это не поэт, и всю фронтовую поэзию вообще он как-то приложил, не увидел в них никаких поэтических достоинств.) Кузнецов говорит: «Ну, я действительно так считаю. Я же не за углом это…». Причём, он так вот, чувствовалось, если спор или возражение, когда ему в открытую высказывают, он это всё нормально воспринимал, но его могло возмутить, если кто-то откуда-то донесёт со стороны… Это его могло взорвать, возмутить. А так – можешь ему чего хочешь сказать… Про Винокурова вот я думал: «Чего? Ведь тот его рекомендовал…». И что-то он такое ответил – «Ну а чего…», дескать… Вот забыл. Можно ведь было записать…


– А вот, кстати, про современную поэзию что он говорил, кого выделял?..


– Как-то я Кузнецову признался, что раньше увлекался и был знаком, встречался, с Вознесенским Андреем. Мне было очень так неприятно это говорить, но, думаю, надо сказать. Я только начинал писать стихи, в 71-м году… значит – мне был 21 год. И пришлось мне, как молодому поэту, ему показывать свои стихи, Андрею Андреевичу… Был такой момент общения несколько лет, книжки его с надписями есть… А Кузнецов мне и говорит: «Да что ты! Я сам, когда был молодым, Евтушенко стихи свои посылал. Он, правда, не ответил мне. Ну, как поэт-то он – никакой, но читает хорошо. Манера чтения такая – выразительная…».


У Исаковского ценил «Враги сожгли родную хату» – очень сильно… У Наровчатова – два стихотворения отмечал из его ранних стихов военной поры. И он даже назвал их, и я их нашёл в наровчатовском сборнике. Два стихотворения. Совершенно, напрочь из памяти смело… Но он говорил, что если бы не Наровчатов, ещё неизвестно, что бы с ним было.


Вот про Прасолова он как-то – «вторичный поэт» – сказал.


– Хотя он такую о нём сильную, развёрнутую статью написал… Не так уж много он таких писал… А тут «вторичный» сказал, да?


– Слово «вторичный» говорил, да. Ты не ослышался (смеётся).


Казанцева он ценил, Василия. Был даже момент, когда вышел один из «Дней поэзии», и он разворачивает и говорит: «Смотри, какое стихотворение хорошее». И Казанцева читает стихотворение большое. Я его потом нашёл, при случае покажу тебе.


– Не в том номере, который он сам редактировал?


– Не помню, наверно, нет… Там он, кстати, моих тоже четыре стихотворения отобрал. Я помню, когда его сделали главным редактором «Дня поэзии», он в таком был приподнятом настроении: «Батима! – говорит, – надо салат купить, бухарский!» (Мечта у него была такая.)


– Ну и известно, что Тряпкина он выделял, да?


– Да. С Тряпкиным мне, кстати, тоже приходилось общаться… Я несколько раз бывал у Тряпкина, он стихи свои читал, я ему тогда свою книжку подарил, он говорит: «В гости приезжай». И он как-то достал с полки Пастернака, Тряпкин, и стал читать… Причём, я у Тряпкина два раза был, и как-то упомянул Пастернака, а Николай Иванович, оказалось, Пастернака ценит… Я потом сказал Кузнецову, он поморщился, говорит: «Ну, я чё-то такое подозревал. Чувствовал, что-то здесь не то…» (с каким-то таким неприятием).


– Да? Интересно, я сейчас пишу про Кузнецова и Тряпкина статью, как они друг к другу относились… А как Тряпкину стихи Кузнецова, он что-то говорил?


– Ну, так, как это в одном фильме, – восхищался. Так одобрительно, одобрительно. Я как-то прямо спросил: «А как вот вы к Кузнецову относитесь, Николай Иванович?». «Ну, да, – говорит, – это поэт к-к-онечно – большой… Н-н-о он считает, что все у него… что он всех заткнул за пазуху… Ну, я, положим, тоже считаю, что все они у меня в кармашке…» (это Тряпкин говорит; смеётся). «Но тут, – говорит, – ведь можно и ошибиться…». Но он отнёсся так уважительно… Он же знал тогда об этом отзыве Кузнецова, это уже после того было…


Я, когда прочитал отзыв Кузнецова о Тряпкине, решил, думаю, надо с Тряпкиным поближе познакомиться. И вот, значит, раза два или три я к Тряпкину ездил. Могу сказать тебе, что он, конечно, чистейший человек… Книг-то нигде не было его. И я поехал к Тряпкину домой. Помню, он жил ещё в Реутово. Купил конфет шоколадных… «Николай Иванович, здравствуйте. Я молодой поэт, хотел…» (и т.д.). И вот он мне подарил книжку тоже. Он надписывал очень скупо: «Нежданову – Николай Тряпкин». Дата и подпись. И всё. Никаких там «на память» и т.п. «Скрип моей колыбели» сборник, помнишь? Вот. И потом уже, когда книжка вышла, он к тому моменту переехал, там у него с дочерью что-то такое не ладилось… А! Я же был у него редактором книжки ещё. И у меня есть автограф его стихотворения. Он пришёл в редакцию и сел, время было свободное. Я ему протянул чистый лист бумаги и говорю: «Николай Иваныч! Автограф оставьте, пожалуйста! Напишите какое-нибудь своё стихотворение…» (мысль такая пришла мне). Он написал, я себе на память взял.


Говорил Николай Иванович, что у него были пропуски, – по нескольку лет не писал. Сам мне говорил. Потом он мне совет практический давал. Говорит: «Если не пишется, берёшь ручку и лист бумаги, сидишь… Какая-нибудь строчка пришла, вот, любая – записал. И сиди дальше, сиди дальше… Обязательно роиться будет вокруг этой строчки… Потом, посмотришь, слово какое-то в этой строчке. Она же – другая будет… Надо колдовать над строчкой…». Вот это я запомнил: «Колдовать…». Даже не работать, а вот так вот – написал и всё… Вот я почувствовал, что от этого тоже большие пропуски… Надо писать, действительно, сидишь, время есть… И – так подумаешь, сяк подумаешь, отложишь… потом опять вернуться (я на своём опыте это замечал)…


– А как так получилось, что вы оказались редактором его книжки?


– Ну, я же в редакции был «Современника»… Я и кузнецовской, кстати, книжки был редактором. Когда у него избранные пошли одни, где-то в 90-м году… Когда павловские деньги были (потом они все рухнули)… И было такое: у него – избранное за избранным. И он, главное, сидел без денег. Огромные деньги должны были быть, а он говорит: «Я там, там… И не могу получить…». Книжки сданы уже, сигналы, а у него нет денег. А потом, когда он уже получил, я даже занимал у него. Меня обокрали как-то, из ЦДЛ-а ехал – обокрали… Залезли, деньги мои вытащили… И я говорю: «Юрий Поликарпович (я его никогда на ты не называл)… Не могли бы выручить? Одолжить…». И мы пошли в сберкассу у него рядом с домом… Снял, тогда это сумма достаточно большая была, – тысячу рублей… (Мы с семьёй на такую ездили на юг.) И, когда он получать стал эти гонорары, помню, подошёл к холодильнику: «Иди, говорит, смотри…». А там верхний раздел был газеткой прикрыт, он отвернул лист, а там – одни пачки по 50 рублей. «Всё, – говорит, – от жены заначка…».



Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ


Окончание читайте в следующем номере

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.