Жизнь лупила его беспощадно
№ 2010 / 27, 23.02.2015
Сегодня Александра Гладкова поминают разве что в связи с фильмом Эльдара Рязанова «Гусарская баллада». Эта картина была снята по гладковской пьесе «Давным-давно». Хотя я имя Гладкова в первую очередь связал бы с судьбой Всеволода Мейерхольда.
Сегодня Александра Гладкова поминают разве что в связи с фильмом Эльдара Рязанова «Гусарская баллада». Эта картина была снята по гладковской пьесе «Давным-давно». Хотя я имя Гладкова в первую очередь связал бы с судьбой Всеволода Мейерхольда. Поразительно, но о Гладкове всегда писали мало и зачастую неверно. Самую точную характеристику ему дал «новомирец» из команды Твардовского Лев Левицкий. Уже в 1973 году он утверждал, что Гладков «талантлив. По-настоящему оригинален. Но характер шершавый как наждак – соприкасаясь с ним, обдираешь кожу. Погружение в обиды, к тому же нередко мнимые, мельчит его. Хотя, с другой стороны, не от хорошей жизни человек замыкается в обиду. Понимаю, откуда мнительность. Жизнь лупила его беспощадно. С юных лет. Досталось ему и черствейшее равнодушие близких друзей. И прямое их предательство».
 |
| Александр ГЛАДКОВ |
Александр Константинович Гладков родился 17 (по новому стилю 30) марта 1912 года в городе Муроме Владимирской области. Его отец считался хорошим инженером, воевал, но потом в феврале семнадцатого года он был отозван с фронта и по общедемократическому списку стал городским главой Мурома, пока не случился октябрь. Мать происходила из семьи военного врача.
После окончания московской школы Александр Гладков попробовал себя в качестве театрального репортёра. Но затем он под влиянием Всеволода Мейерхольда всерьёз занялся изучением истории театра. У него появилась мечта исполнить при Мейерхольде роль Эккермана. Однако в 1938 году театр Мейерхольда закрыли. За год до этого арестовали родного брата Гладкова.
Позже Гладков примкнул к студии Плучека – Арбузова. Но вряд ли он пошёл на сотрудничество с новым коллективом по зову души. Просто у него тогда другого выбора не было. Студия раздражала его дилетантством. В ней царил, как писал Гладков уже 17 апреля 1943 года, «запашок снобизма, отравивший даже самых чистых и наивных людей. Юношей и девушек, понятия не имевших об Аксакове и Баратынском, пичкали Хемингуэем и символистами, тем самым поощряя модничество и поверхностность».
Гладкову было горько оттого, что власть всячески поощряла псевдоромантику, а то и того хуже – откровенную пошлятину. Но и на открытый бунт он долго не решался. Писатель думал, что сможет халтуре противопоставить высокое искусство. Однако он переоценил свои возможности.
Уже в 1980-е годы Лидия Гинзбург, прочитав посмертно изданную его книгу о Мейерхольде, поразилась, как одарённый писатель в трагической ситуации взялся за двусмысленную комедию. Она в удивлении писала: «Вот посмертно изданная книга Гладкова о Мейерхольде. В Мейерхольда он был влюблён, годами погружён без остатка в его театр. Театр закрыт, Мейерхольда убили, а в 40-м году Гладков уже пишет весёлую пьесу о девушке-гусаре 1812 года. Патриотическую комедию с героикой и переодеваниями, рассчитанную на одобрение. И всё это не халтура, а увлечение. Субъективно – это творчество» (Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002). А ведь комедия «Давным-давно», давайте признаем, – не самая худшая вещь сталинской эпохи. Хотя Гладков, как потом выяснилось, писал её, находясь отнюдь не в лучшей своей форме.
Потом началась война. В середине октября 1941 года немцы вплотную подошли к Москве. «Не буду описывать тебе знаменитый день 16 октября, – рассказывал потом писатель своему брату, – когда в сводке Совинформбюро появилось сообщение о прорыве фронта под Москвой, – это тема для романа. Мне было предписано «эвакуироваться» с Союзом писателей, и в конце октября я после долгих обсуждений этого вопроса на семейном совете уехал вместе с Тоней и Арб<узовым> (с нами также были студийцы – Сева Багрицкий – сын поэта – весной 42-го г. он был убит на С<еверо>-З<ападном> фронте, и Лёва Тоом, сын критика Лидии Тоом) в последнем писательском эшелоне через Казань в Чистополь, избранный официально местопребыванием Союза писателей…».
Уже 22 октября Гладков на поезде отправился в Казань, откуда его потом доставили в Чистополь. На новом месте всё было непривычно. «Столовка Литфонда на углу Толстого и Володарского, – писал Гладков в своём дневнике. – Вход прямо с улицы без тамбура. Дверь всё время открывается и захлопывается, люди входят и уходят, сидят, стоят, оживлённо разговаривая о фронтовых сводках».
Позже Гладкову сообщили, что 7 ноября 1941 года в осаждённом Ленинграде состоялась премьера спектакля по его героической комедии «Давным-давно». Однако Сталинскую премию потом, уже в 1943 году, дали не ленинградцам. Премию получил спектакль, поставленный в Центральном театре Красной армии.
В войну Гладков вновь оказался вынужден сотрудничать со студией Плучека. В 1942 году он вместе с Арбузовым написал пьесу «Бессмертный», героями которой стали студенты, посланные рыть под Москвой окопы и попавшие в окружение.
Впервые всерьёз тучи над Гладковым сгустились в августе 1946 года. Оргбюро ЦК ВКП(б) признало его пьесу «Новогодняя ночь», поставленную в театре имени Вахтангова, «слабой и безыдейной». Но тогда обошлось без крайних мер.
Арестовали Гладкова 1 октября 1948 года прямо во время генеральной репетиции спектакля «До новых встреч!». Исследовавшая все обстоятельства задержания драматурга Наталья Громова впоследствии писала, что чекисты готовили большое дело «книжников», главными фигурантами которого должны были стать критик Анатолий Тарасенков и Гладков. «Как и Тарасенков, – отмечала Громова, – Гладков был страстным собирателем книжных раритетов, и они часто ими обменивались. После войны возникла возможность в Прибалтике приобретать редкие эмигрантские издания. Приехав в Ригу на премьеру своей пьесы, Гладков купил у букинистов огромное количество книжных раритетов. Такое собирательство было очень рискованно, и он чувствовал ещё за несколько месяцев до ареста, что за ним идёт слежка. А как раз накануне, как вспоминала Мария Иосифовна Белкина, он пригласил их с мужем посмотреть свою библиотеку, сам же уговорил Тарасенкова дать ему на время скопировать тетрадь с цветаевскими пометами. Тарасенков долго сопротивлялся, но затем всё-таки принёс тетрадь, которая была ему очень дорога. Квартира имела холостяцкий вид, Гладков варил кофе, сидели допоздна, читали стихи. Ушли далеко за полночь. И когда они открыли дверь на улицу – глаза ослепили фары машин. Тарасенков, как вспоминала Мария Иосифовна, крепко взял её за руку, и они прошли, прижимаясь к стене дома, мимо каких-то мужчин, которые внимательно их разглядывали. Они шли по тротуару, не оглядываясь, им казалось, что за ними идут… Тарасенков предположил, что они кого-то дожидаются. Но как оказалось, через день или два – арестовали Гладкова» (Н.Громова. Распад. М., 2009).
Уточню: Гладков холостяком не был. Он ещё до войны женился на актрисе Антонине Тормозовой, которая после закрытия в 1945 году студии Плучека перешла в Театр Советской армии.
В ходе следствия от Гладкова потребовали отречься от Мейерхольда. Он отказался, и за это шесть лет просидел в лагерях.
После освобождения Гладкова прописали лишь на 101-м километре. Ему все советовали подать документы на реабилитацию, но он боялся. Помог ему бывший следователь Шейнин, который после ухода из прокуратуры устроился к Панфёрову в журнал «Октябрь».
Гладкову повезло: в 1957 году бывший лагерный товарищ Илья Киселёв познакомил его с актрисой театра «Пассаж» Эллиной Поповой. По сути, она вернула писателя к творческой жизни. Вот только оформить развод с первой женой Гладков так и не решился. На два дома жить он тоже не научился, предпочёл пропадать то у себя на даче в Загорянке, то на съёмной московской квартире.
Оклемавшись от лагеря, Гладков взялся за книгу о своём учителе – Мейерхольде. Издатели вроде бы не возражали против планов писателя, но и подписывать в печать его рукопись не торопились. Не сдержавшись, Гладков в марте 1959 года обратился за помощью к Илье Эренбургу. Он писал: «После многих приключений моей жизни я продолжаю писать пьесы. Предпоследнюю – «Ночное небо» – сейчас репетирует ленинградский Театр Комедии Н.Акимова, а «Давным-давно» ещё можно встретить на афише Центр. Театра Сов. Армии. Но последние годы я стал одержим желанием написать большую книгу о Всеволоде Эмильевиче. Мне посчастливилось сохранить все мои записи 30-х годов о нём, его письма и записки, и я знаю, что в один прекрасный день я брошу всё остальное, и сяду за эту работу. Данная рукопись «Из воспоминаний» – это своего рода эскиз мемуарной части этой книги. Как это ни странно, два года назад изд<ательст>во «Искусство» приняло её, подписав со мной договор, но до сих пор держит её в резерве, изредка посылая на рецензии. Впрочем, совсем уж недавно мне было снова обещано напечатать её в альманахе «Театральная Москва» (после хвалебного отзыва И.В. Ильинского). Ну, поживём – увидим… Вы когда-то написали о В.Э. замечательную страничку в «Книге для взрослых». Я хорошо знаю, что В.Э. считал Вас своим другом. Мне известно от Маши (внучки В.Э.) о Вашем участии в реабилитации его имени. Всё это, как мне кажется, даёт мне право просить Вас прочитать мою работу, а если она, может быть, подтолкнёт Вас записать хотя бы несколько страничек Ваших воспоминаний о В.Э. – то уже это одно оправдает мою навязчивость… Кроме данной работы я написал ещё несколько глав будущей книги о В.Э., являющихся развитием некоторых наблюдений, о которых я говорю и в этом небольшом очерке. Необходимо, чтобы все знавшие хорошо В.Э. записали всё, что они помнят о нём. Вот умер М.Ф. Гнесин, любивший и знавший В.Э. и замечательно о нём рассказывавший, и не оставил своих воспоминаний, и я не могу простить, что мало дёргал его за рукав и уговаривал их написать…»
Но и Эренбург оказался бессилен. Фортуна к Гладкову вернулась лишь в 1962 году, когда Эльдар Рязанов снял по его пьесе «Давным-давно» фильм «Гусарская баллада». Писатель надеялся, что тепло встреченная зрителями картина как-то поможет ему расшевелить издателей. Однако тех пронять ну ничем было нельзя.
Когда стало ясно, что «Искусство» выпускать книгу о Мейерхольде не будет, писатель сунулся со своей заявкой в серию «ЖЗЛ». Но и там всё осталось на уровне обещаний.
Конечно, Гладков очень тяжело переживал все эти издательские истории. Побывавший у него в июне 1966 года Левицкий констатировал: «Гладков мрачный, заросший (несколько дней не брился). Денег нет, и все его мысли, как бы раздобыть их. При таком состоянии кармана до главного руки не доходят. Если бы такой человек, как он, мог спокойно отдаться работе, он написал бы не одну замечательную вещь. Рукописи его лежат без движения и без малейшей надежды скоро появиться в печати. К обычным писательским бедам прибавляется немыслимый гнёт, какого не знали русские литераторы в самые трудные годы николаевского царствования».
Последней пьесой Гладкова стала «Молодость театра». Он написал её в канун своего 60-летия. Заходивший к нему в день юбилея Лев Левицкий потом записал в своём дневнике: «Жизнь достаёт. Вчера в середине дня поехал поздравлять Гладкова. Сегодня ему 60. Зная его повадки и опасаясь, как бы он в юбилейный день свой не ушёл в глубокое подполье, что он проделывает довольно часто, не откликаясь ни на какие звонки, что дверные, что телефонные, я надумал поехать к нему накануне и подарить ему давно приготовленную для него книжицу. Посидел у него часика два. А.К. рассказывал мне о пьесе, которую не хотел давать вахтанговцам, боясь, что на неё ополчатся старики театра, которые, как это чаще всего случается со свидетелями времени, начнут говорить, что всё было не так. Но, вопреки его страхам, именно старикам пьеса больше всего понравилась. Они нашли, что всё было именно так, как написал Гладков. Я дал волю иронии, вспомнив, как А.К. клятвенно заверял меня, что никогда больше не станет отдавать душу театру. Пьесу для денег, может быть, и напишет. Но никогда не будет ходить на репетиции и пропадать в театре, как это бывало с ним раньше. И вот, пожалуйста, бегает чуть ли не на каждую репетицию. Гладков не обиделся на мои слова, а только улыбнулся и развёл руками, как бы говоря: слаб человек, даёшь себе зарок, а вот силёнок держаться его не хватает».
Умер Гладков 11 апреля 1976 года в Москве. Как это произошло, спустя неделю восстановил Левицкий. Он писал: «В прошлый понедельник с утра, как обычно, работал себе за письменным столом. В 20 минут одиннадцатого – запомнил время потому, что скосил глаза на часы – телефонный звонок. Цецилия Исааковна Кин. Давно ли разговаривал с Гладковым? Два дня назад. В пятницу. Жаловался на боли в сердце. Спрашивал, как принимать валокордин. Просил звонить, сказав при этом: «А то, глядишь, ещё дуба дам». Ц.И. сказала, что навестила его в субботу. Принесла ему еды. Условились, что в понедельник она снова к нему заглянет. Предварительно созвонившись с ним. В воскресенье с часу дня звонила ему. Никто не брал трубки. В понедельник ей тоже никто не ответил. Она встревожилась. Советовалась со мной, не попросить ли жактовского слесаря подняться на балкон и посмотреть, что делается в комнате. В обыкновении нашего приятеля затаиваться, не реагировать на телефон и на звонки в дверь. Он мне сам не без гордости рассказывал, какой он стойкий в этих ситуациях. Я предложил подождать до середины дня. В час мне надо было в журнал. Я быстро смотался туда. Не успел вернуться домой, как позвонила Ц.И. и рыдающим голосом сказала, что нет больше Александра Константиновича. Слесарь поднялся на балкон и сквозь грязное стекло увидел, что на диване лежит Гладков. Он спустился и доложил о своих наблюдениях. В домоуправлении достали ключи от квартиры. Ц.И. вызвала на подмогу живущего неподалёку Ляховского, и они пошли открывать дверь. Оказавшаяся в это время в подъезде литфондовская врачиха первой вошла в квартиру и констатировала смерть. По её мнению, А.К. умер сутки назад, то есть в воскресенье. Вечером я поехал к Ц.И. Туда же пришёл Ляховский. Не успели мы посидеть и десяти минут, как позвонили из гладковского подъезда и сообщили, что за покойником пришла машина из морга. Мы с Ляховским пошли в квартиру А.К. Он лежал на диване на левом боку. В трусах, носках, белой рубашке. Одеяло откинуто. Глаза были закрыты. Выражение лица безмятежное. Скорее всего, утром плохо себя почувствовал, прилёг и скоропостижно умер».
После смерти Гладкова выяснилось, что у писателя был огромный архив, в котором лежало много неопубликованных вещей. Сначала друзья собрали книгу воспоминаний и размышлений Гладкова «Театр». Потом критик Цецилия Кин сделала всё, чтобы в 1981 году вышла гладковская монография о её муже – Викторе Кине. Впоследствии Цецилия Кин подготовила к публикации и поэтическое наследие Гладкова.
Позже удалось напечатать и большую часть дневников Гладкова (полный текст этих дневников хранится в РГАЛИ, фонд 25.90). Однако читающий мир оказался не готов к жёстким оценкам писателя. Возникли разговоры о подлинности записей Гладкова. Историк литературы С.В. Шумихин вынужден был подробно описать состояние дневников писателя. «Свой дневник, – рассказывал Шумихин, – Гладков вёл первоначально в разнокалиберных тетрадках, иногда на отдельных листках. В годы «большого террора» отвозил время от времени накопившиеся записи в Загорянку, где жили родители, и его мама прятала их. Умудрился Гладков не только вести записи в лагере, но и вывезти их из лагеря. В середине 1950-х годов Гладков начинает вести дневник сразу на машинке, одновременно в свободные часы перепечатывая ранние части дневника. Тут возникает неизбежный вопрос об аутентичности перепечатанных записей Гладкова их первоисточнику. Подвергался ли дневник до 1954 года, когда он стал действительно синхронным, обработке? Выясняется, что подвергался. <…> Основной костяк: факты, имена, хронология, впрочем, оставался неизменным».
Впоследствии некоторые литераторы, обиженные на Гладкова за резкие характеристики своих приятелей, пришли к выводу, будто Гладков изначально в своих записях был неискренен и вёл эти записи не для себя, а для Лубянки. Бывший студиец Леонид Агранович писал: «Что же толкало Гладкова к этому дневнику? <…> Теряясь в догадках, я набрёл вдруг на простейшее, рядом лежащее объяснение. Примем его за версию, для всех необязательную. Страх. Арест, тюрьма, лагерь – нанесли А.К. травму, остались в его воображении, снах, бессоннице. Эти страницы Дневника – послание наверх, заявление в Компетентные Органы: А.К. решительно открещивается от близких людей, попавших в опалу, и торопится (на случай нового ареста, обыска) зафиксировать отчётливо: нет у него решительно ничего общего ни с ничтожным бардом Галичем, ни с осуждённым неудачным романом Пастернака».
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий