Человек, похожий на меня

№ 2010 / 34, 23.02.2015

До­ро­гой мой Ни­ко­лай!
Я по­лу­чил твою книж­ку. Об­ра­до­вал­ся, за­то­ро­пил­ся «по­ви­дать­ся», и уж ско­ро чи­тал «при­вет»:
Си­нее не­бо в ро­зо­вом цве­те.

Полуоткрытое письмо

Дорогой мой Николай!

Я получил твою книжку¹. Обрадовался, заторопился «повидаться», и уж скоро читал «привет»:

Синее небо в розовом цвете. Ест насекомое, гложет семья. Что-то не любят меня те и эти. Вот и Курбатов, к примеру, В.Я.

Валентин КУРБАТОВ

Да люблю, люблю я, Коля! Но ты ведь, поди, тоже читал что-то у меня и мог догадаться, почему я не пишу о тебе «вслух» (а ты ведь про «нелюбовь-то» как раз в это молчание метнул, потому что «простые-то» мои письма к тебе нежны и постоянны).

Уж больно у нас словарь и способ мысли разные. Я пришёл из своего крестьянского сословия в литературу с детской немотой восхищения ею, уверенный, что там прекрасные люди в прекрасных одеждах говорят о прекрасном. Там Тургенев и Пушкин, там Тютчев и Толстой, там Андрей Белый и Саша Чёрный. И вот странность! – проживя в ней уже не один десяток лет и давно узнав, что там хватает всякого народу, и даже не без подлеца, я в главном своём восприятии не переменил своего отношения. И всё, как за стол, так застегнусь и осмотрюсь в лучшем словаре, чтобы Чехов и Блок, Астафьев и Распутин не укорили, хотя Виктор Петрович нет-нет и посмеивался над этой моей осмотрительностью.

Но уж тут ничего не переменишь. Я и в чтении больше оглядываюсь на то, чего не умею, на мир, которым не жил, но который, может быть, именно тем и заманчив – как повидать чужие края. С какой жадностью читал когда-то (на флоте!) Марселя Пруста и Сартра, а уж потом Олдоса Хаксли и Айрис Мёрдок, Хорхе Луиса Борхеса и Эсу де Кейроша, Кавабату и Акутагаву, да и сейчас Милорада Павича и Милана Кундеру, дивясь, что чужие психологические тонкости можно выразить на русском языке, и, следовательно, есть где-то и во мне эти неведомые чувства. Очевидно, это исподволь сказывалось на словаре и способе миропонимания, так что потом я и родное видел острее и чуть остранённее.

И раньше бы, наверное, даже озлился, прочитав у тебя вот это:

Кобылий ссец, надсадный пупник, пикан моржовый, толстосеря… (компьютер заметался, недоумённо подчёркивая),

или:

С какого переляку выпал снег На голых африканцев в понедельник? А в среду вихрь винтушный будто шнек, У нас в саду немало понаделал,

или:

Вляпался в мокрое дело обыденно День – мироточит хибара заёмная. Жизнь меня, надо сказать, не обидела, Хоть и нишком обижала суёмная.

Не знай я тебя, твою родную матросскую и деревенскую, малороссийскую душу, я бы тут и отложил чтение из-за неряшливости слова и слишком поспешной записи чувства. Тут с досады и музу скорее Гапкой или Явдохой назовёшь, слыша, как они кричат слова через забор, не очень их выбирая. Они – дома, чего им особенно церемониться – чай, не в гостях. Да и мир в стихах так буднично беден, что я не всегда понимаю причину, по которой ты взялся писать эту бедность:

Голодный птах, проклюнувшись едва, Уже кричит поносные слова И с недобором шариков в мозгах Бренчит сосед – сранья, глядь, на рогах.

Или:

Мается в касатиках косарка. В загнанной кобылке на стожок мощей. Продоль колеи вода – не жарко Жутко скрытным обитателям хвощей.

И когда бы в стихах только это и было, так бы и перемолчал, довольствуясь светом житейского дружества и почтовых перекличек. Но вот в этом же малом последнем сборнике я с восторгом вижу, что не всё раздолье Гапкам и Явдохам, а часто стучится у порога и милая Муза и, зная, к кому стучится, тоже чуть нарочито «мужичится», не кисейничает и говорит с родной тебе прямотой. И тут уж я не удерживаю радости и горожу на полях частоколы восклицаний:

Года к суровой клонят прозе, Как хорошо сказал поэт. Так и живём в наклонной позе На неудобном склоне лет. —— Погладил глобус по головке Пустой, где чёлкою к виску Страна приклеилась неловко Со всем народом на боку.

А с Музой явится и искренность, и нежность, и поздняя печаль, просвеченная светом сердца, которую мне так отрадно делить с тобой:

День в изображении цветном, Несмотря на серую погоду. Я жалею только об одном: Слишком долго жил другим в угоду. Стало быть, пора и для себя, Для тебя, для нас двоих, наверно… Вот и солнце радует, слепя, Вот и слева под рубахой скверно. —— Мать с отцом уже не приголубят. Будущее с прошлым по нулю. Не люблю, когда меня не любят, Хоть и сам не каждого люблю.

И с нею же дорогое мне в тебе мужество взгляда на родные беды, с нею несчастная наша гражданственность, от которой никуда, потому что Родина же – матушка, невеста, жена, как её, может, только русские поэты и чувствуют. И тут и злое слово не ранит меня, потому что на оскорбление сердца только и можно ответить оскорблением:

Страна торчком, народ ничком, свобода раком. Валите всё на Пушкина с напрягом Ему, любезному, не привыкать.

И с Музой легче не уступить родного, не предать своей истории, где, может, горя было больше, где и лжи хватало, и пошлости человеческой, но где и беда была человеческой, соединяющей сердце, а не разрывающей его:

Страна то подзывала, то гнала Но Родиною – Родина была.

Может, мы, посреди своего пионерства и комсомольства, видели всё и не так глубинно, как надо бы видеть, но глаз не опускали, и сейчас нам их опускать не перед кем.

Так мы жили, бесправные – правые В том, что жизнь эта нашей была. Ну, а вы, телепузики бравые, У чьего суетитесь стола?

Я скоро по братству возраста завожусь с тобой и тоже вот-вот готов не выбирать слов, но и спасаюсь, и лечусь у тебя же, у твоей защитной иронии, у там и там порой из совершенного сора глядящих золотых утешительных строк, которые вернее всего и обнаруживают настоящего поэта:

За пряслом лес, где, прячась за деревья, Минувшее не хочет миновать. Сладно выкузнечивает поле, Складно высиничивает лес. Часы на стене еле-еле За временем тащатся вслед.

В конце сборника ты (поэт же!), предчувствуя укоры, торопишься с «официальным заявлением»:

Я другим не буду никогда, И судить меня за то не надо.

Да и не надо, не надо другого – это уже будешь не ты. А вот что до «судить не надо», так уж в этом ты, брат, в нас не волен. Живые мы всё-таки. А то ты, значит, выговорился, а мы молчи. Тем более, когда ты обиды не удерживаешь на Курбатова, к примеру, В.Я. А он, значит, ничего Године Н.И. и не скажи.

А поговоришь – и всё развяжется.

Обнимаю тебя.

Твой КУРБАТОВ

---

¹ Николай Година. Творительный падеж. Стихи. Челябинск. Цицеро, 2010