Я никогда не расстанусь с Пушкиным

№ 2010 / 36, 23.02.2015

Игорь Яр­ке­вич во­шёл в ли­те­ра­ту­ру в са­мом на­ча­ле 90-х три­ло­ги­ей «Дет­ст­во», «От­ро­че­ст­во», «Юность», бо­лее из­ве­ст­ной по под­за­го­лов­кам, ко­то­рые лю­бой за­ин­те­ре­со­вав­ший­ся мо­жет най­ти в би­о­гра­фи­че­с­ких справ­ках об ав­то­ре

Игорь Яркевич вошёл в литературу в самом начале 90-х трилогией «Детство», «Отрочество», «Юность», более известной по подзаголовкам, которые любой заинтересовавшийся может найти в биографических справках об авторе и библиографических указателях… Первые же произведения Яркевича вызвали полярные оценки читающей публики. От обожания до ненависти. В 1994 году Игорь Яркевич был назван журналом «Огонёк» лучшим писателем года, а в 1996 году по рейтингу «Книжного обозрения» оказался худшим писателем года.

В последнее время новые книги Яркевича выходят нечасто, хотя известно, что написано им немало, но найти издателей не удаётся. В чём причина? С этого и начался наш разговор с писателем.

Игорь ЯРКЕВИЧ

– Игорь, мешает ли вам сегодня шлейф скандальности?

– Не то слово – мешает! Понимаете, моя трагедия в том, что, в отличие, скажем, от Владимира Сорокина, социум меня не переварил. И я оказался в подвешенном состоянии. На сегодняшний день у меня три неопубликованные книги – издатели попросту опасаются их выпускать… Эта слава скандальная, она, конечно, затянулась. По мнению критиков, авторов статей всевозможных литературных энциклопедий, да и по моим собственным ощущениям, я провёл огромную гуманитарную работу по описанию русского мира на современном русском языке. Я вообще не думаю, что это имеет какое-то отношение к скандальности. Тем более что своим поведением в жизни я никогда на скандальность не претендовал – я просто человек другого склада… Да, название моего романа «Как я, и как меня» и других, написанных в то время – в начале-середине девяностых – могло вызвать скандал. Были ещё свежи представления о советской литературе, о задачах литературы, но всё же была возможность представлять читателям и другую литературу, разную литературу. А потом, в связи с тем, что к власти у нас в начале двухтысячных пришли другие люди, произошёл резкий поворот назад. И тут моя скандальная слава стала препятствием к опубликованию моих новых книг. На сегодняшний день я по существу в чёрных списках – меня нет на телевидении, практически нет на радио, в прессе. Не выходят книги. И для меня это удивительно. К порнографии моя проза отношения не имеет – проводились экспертизы, и специалисты её там не обнаружили. Я не политик – я из той парадигмы, для которой невозможен никакой политический дискурс. Ни казённый, ни оппозиционный. У меня свой путь, с политическими интересами не пересекающийся.

– Игорь, вы упомянули, что у вас давно не выходили книги. Неужели издательства боятся их выпускать, или у них есть эстетические предубеждения?

– Не думаю, что у издательств имеются списки лиц, чьи книги ни в коем случае нельзя печатать, но всё же авторы нежелательные, могущие стать поводом для возникновения неприятностей наверняка имеются. Несмотря на то, что на мне можно вроде как зарабатывать, есть куда более лёгкие варианты получать прибыль. Издательства выбирают эти более лёгкие варианты. Это касается не только меня. Вообще с прозой у нас просто катастрофа. Когда я подхожу в книжных магазинах к полке под названием «Современная русская литература», мне хочется повеситься. Это полный кошмар. Именно современной русской прозы там практически нет. И, кстати сказать, для тех писателей, которые появились в последнее десятилетие, очень плохо, что опыт героев девяностых не переварен, даже почти неизвестен. Не я один оказался в такой ситуации – нет книг у Димы Галковского, у Леры Нарбиковой, у Зуфара Гареева. С книгами моего покойного друга Егора Радова тоже ничего не понятно – будут ли их издавать. Происходит откровенное предательство героев девяностых… Когда я начинал писать, я опирался на опыт того, что Виктор Ерофеев назвал литературой зла. Мы сейчас не говорим о том, правильный это термин или нет, важно другое… Просто по именам: Мамлеев, Сорокин, Харитонов. Я мог опираться на их онтологический опыт, а современным писателям опираться не на кого и не на что. И это очень плохо. У них нет предшественников, они оказались в пустоте. И издатели не знают, что с ними делать. Некоторых из них издают на те деньги, что приносит жанровая, коммерческая литература, но их книгами совершенно не занимаются. Кроме того, есть ещё одна проблема – современную прозу сегодня определяет роман. Эссеистика и рассказ полетели в бездну. А это, по-моему, – короткая форма, – самый русский жанр. Никогда русские хорошо не писали романов. Можно взять самые известные имена и найти в их романах массу проблем. Для меня Достоевский – это, прежде всего, автор «Записок из подполья», как и Гоголь – автор «Носа», «Шинели». И то, что Гоголь не закончил второй том «Мёртвых душ», наводит на самые нехорошие мысли о романе как о выбранном жанре. Роман – это знак социального благополучия – всё в обществе хорошо, и есть простор для написания романов и для их чтения… У нас благополучия такого нет, и потому наши романы имеют такую уродливую форму, и их на самом деле-то почти не читают.

– Ваш последний по времени издания роман вышел больше трёх лет назад и остался практически незамеченным. Расскажите о его судьбе.

– Роман «В пожизненном заключении» был издан тиражом пять тысяч экземпляров. Он появился в небольшом количестве магазинов, рекламы никакой не было. Но я счастлив, что эта книга вообще вышла… Здесь надо рассказать историю издания романа. Одно очень крупное московское издательство несколько лет назад решило выпустить мой пятитомник. Они составили юридическую экспертизу текстов, всё было нормально, были готовы постеры, но тут посадили Ходорковского. Конечно, все почувствовали тревогу, тем более что не знали, что именно может вызвать гнев властей. Претензии государства никто не понимал… Так или иначе, в издательстве мне прямо сказали, что они боятся сделать неверный шаг. И в результате из этих пяти книг вышли две, без всякой рекламной поддержки, без промоушена. Их просто поставили на полки и постарались поскорее забыть… С романом «В пожизненном заключении», который должен был войти в число этих пяти томов, я обошёл несколько издательств, и, в конце концов, его тихонько выпустили в «Зебра Е»… Извините за нескромность, но это первый в мире роман о сексуальном маньяке, находящемся в пожизненном заключении. Это, пожалуй, единственная моя маргинальная книга, потому что это роман о серийном убийце. Написан он, как музыка. Я действительно услышал некую дьявольскую музыку и записал её.

Игорь ЯРКЕВИЧ

– Игорь, какими видите перспективы недавно появившейся премии «Нонконформизм»?

– Дело в том, что огромное количество людей видят ненормальность сложившейся в литературе ситуации. Никто не хочет жить в гетто. Все эти десятки и десятки местечковых премий для своих – это, конечно же, ненормально. А для чего тогда мы существуем, для чего пишем разную прозу? И премия «Нонконформизм» эту ситуацию попыталась как-то исправить. Дай бог, если ей это удастся. Нужно, чтобы появилось некоторое количество внятных, точных премий, которые дали бы представление о многообразии современной литературы. Порой интересней тот, кто премию не получает, чем тот, кто получает, но к премиальному процессу должен иметь доступ и тот, и другой.

– А каково ваше отношение к толстым журналам? Пытались ли в них опубликоваться?

– Нет, никогда. Не видел и не вижу смысла. Я уже в начале девяностых прекрасно понимал, что это совершенно невозможно… Знаете, у меня было такое эссе… Конечно, неловко цитировать себя, но, к сожалению, ничего лучшего придумать не могу… В этом эссе я написал о том, что толстым журналам, прежде чем уйти в небытие, хорошо бы передать свои названия алкогольным напиткам. Скажем, водка «Новый мир», коньяк «Октябрь», пиво «Дружба народов». И большому количеству образованных и помнящих своё советское время людей приятно было бы подойти к прилавку и увидеть то, что им напоминает о прошлом. Это был бы лучший выход из ситуации… Эссе я написал в начале девяностых, и с тех пор ничего не изменилось. Толстые журналы существуют в том, прошлом, времени.

– Здесь я с вами не соглашусь. На мой взгляд, журналы играют огромную роль в современной литературе. Конечно, они должны меняться, но менять их должны авторы своими текстами. Уверен, что по-настоящему талантливую вещь опубликуют независимо от того, к какому литературному направлению она принадлежит.

– У меня другое мнение… А что касается изменения толстых журналов и вообще литературной ситуации, то это не проблема писателей и редакторов. Это социальная проблема. Менять милицию, например, должна не сама милиция. И это касается любой сферы, в том числе и литературы. Социум в конце концов должен понять, что это его проблемы, что книжный магазин – его книжный магазин, как и улицы, дома, та же милиция. Социум имеет право на то, чтобы ему было удобно жить. Чтобы зайти в книжный магазин и выбрать те книги, какие ему нужны, какие он хочет прочитать. Но эти книги, по крайней мере, должны там быть. То есть когда в современном русском потребителе проснётся нормальное обывательское чувство, что-то изменится. Может, оно проснётся завтра, а может, через пятьсот лет. Мне тяжело наблюдать затянувшийся имперский порядок вещей. Советский в худшем смысле этого слова. Людям по-прежнему предлагают определённый набор книг, телевизионных программ и так далее, а о существовании иного большинство не имеет никакого представления.

– А как вы относитесь к девяностым годам? Сегодня многие их проклинают…

– Сначала скажу о сегодняшнем. Сегодняшняя ситуация напоминает мне тридцатые годы прошлого века. Понимаете, был Серебряный век, двадцатые годы с Добычиным и Вагиновым, а потом наступили тридцатые, когда всех писателей сделали советскими. Сейчас писателей тоже делают какими-то одинаковыми… В девяностые годы все думали, что так будет всегда. Что возврата к прошлому не произойдёт. Центризм был нарушен, в том числе и в литературе. Но всё очень быстро вернулось, и мы видим, что в девяностые не появилось, к сожалению, фигур, какие были бы этих девяностых достойны. Большинство появившихся тогда писателей были рады, что можно ездить на Запад, спокойно после девяти-десяти вечера покупать водку, что-то делать ещё, что нельзя было делать раньше. Все купались в свободе. По-настоящему больших писателей девяностые не дали, но виновато в этом не само время, а то, что люди относились к нему как к началу чего-то протяжённого. Оказалось, что после девяностых вернулось, по существу, советское время… Но шанс был, и им воспользовались очень слабо… Я ведь прошёл почему? Потому что в начале девяностых бюрократия растерялась. Она ещё не научилась переводить деньги в офшоры, она только становилась на ноги после удара и не обращала никакого внимания на литературу. Что происходило в литературе, не понимал никто. Издатели ещё толком не понимали, кого надо издавать, телевидение, радио не понимали, кого надо приглашать. Поэтому как-то вот так, больше неправдами, чем правдами, мне удалось издать несколько книг, появиться на телевидении. Мои книги, изданные небольшими тиражами в маленьких издательствах, были прочитаны и замечены. У писателей, входящих в литературу сегодня, положение иное. Многие вообще не могут издаться, другие издаются почти подпольно. Сегодня бюрократия крепко встала на ноги, ей, естественно, нужна покорная, понятная ей литература. Другая литература не приветствуется. Из-за этого так узок список. Чтобы встроиться, многие коммерциализируются, подлаживаются, а это ведёт к полному понижению уровня текста. И вот это ужасно. Это можно сказать и о Сорокине, которого я очень люблю, и о Пелевине, к которому я отношусь индифферентно. То же самое и с музыкой, и с театром, и с кино. Более того, у современных писателей почти нет шансов быть ангажированными ни в театр, ни в кино на более-менее достойном уровне. По моему сценарию сняли фильм, я близко столкнулся с кинематографом. Другое дело, что мне дали возможность сделать фильм как надо, но сейчас это невозможно – сценарист уже не имеет никакого права голоса. Тогда был перелом девяностых и двухтысячных, и в кино могло ещё проскочить нечто живое…

– Вы довольно много публиковались на Западе. Вообще в девяностые там был бум нашей литературы, культуры. А сегодня Запад что-то ждёт от нас?

– Я иногда публикуюсь и сейчас, в общем-то, это и составляет немалую часть средств для жизни. Но сегодня Запад потерял интерес и к русской литературе, и к России вообще. Он абсолютно ничего не ждёт. Ситуацию с приглашением русских писателей на Запад можно сравнить с визитами к нам в страну в семидесятые годы африканских принцев, президентов, популярных там у них рок-певцов. Их принимали, улыбались им, но кто они, что делают, что у них голове, никто не знал, да и не хотел знать. Так же и с российскими писателями на Западе. Полная индифферентность к России. Им сегодня интересны писатели из Азии, Индии.

– Кого из нынешних отечественных авторов читаете, за кем следите?

– Перечислять фамилии я не буду, хотя, конечно, у меня есть любимые писатели. Скажу несколько о другом… Если честно, я верю, что количество хороших, достойных внимания социума писателей во все времена было одним и тем же: девяносто девять процентов графомании и один процент того, что надо. Но самое важное, как поведёт себя этот один процент. Нужно, чтобы он повёл себя правильно, чтобы он не ныл, а совершал верные движения в пространстве, как говорил Мандельштам – интегральные ходы. Нужно также, чтобы звёзды были за этот процент, а самое главное – чтобы у социума был вкус к хорошей литературе… До меня наверняка что-то из того, что действительно талантливо, не доходит. Какого-то литературного пространства, объединяющих центров у нас нет, а есть то или иное количество писателей. И очень сложно в этой разрозненной массе найти стоящую книгу… И ещё такая проблема – современным писателям приходится жить в той ситуации, когда навсегда, видимо, потеряно чувство стиля. И ничего с этим не поделаешь. Стиль нужно открывать постоянно, в этом и оправдание появления новых писателей. Но стиль давно уже не менялся, его, по существу, сегодня вообще нет. В этом отношении с поэзией у нас ситуация куда лучше, чем с прозой.

– А Интернет как-то может повлиять на развитие литературы?

– Сегодня самое интересное происходит, конечно, в Интернете. Снова всё вернулось к семидесятым-восьмидесятым годам, когда официальная картинка потеряла всякий смысл, все знали, что это имитация реальности. Тогда был самиздат, теперь – Интернет. Поэтому Интернет для социума – это огромный плюс, это способ видеть, что на самом деле происходит в стране. А в плане литературы он бесполезен. Это не альтернатива книгам, не самиздат. Недаром Интернет не дал ни одного приличного писателя. Если он там и появится, то быстро и незаметно утонет в грудах графомании и прочего мусора.

– Да, плачевную картину вы, Игорь, нарисовали…

– Нет, я не думаю, что она плачевная. Я не пессимист, я просто уверен, что это реальная картина. Возвращения большой литературы ожидать не приходится, она превратилась в отзвук, воспоминание. Возможно, что большая литература – это вообще миф, который нам сегодня мешает. Проблема здесь в образовании – нас приучили к тому, что русская классическая литература девятнадцатого века – это литература дидактическая, которая до сих пор учит жить, читать, писать. У меня к классической литературе никаких претензий нет, несмотря на то, что я вроде как ниспровергал предшественников с корабля современности. Но это необходимая игра, необходимое условие появления нового человека в литературе. Понятно, что я никогда не расстанусь ни с Пушкиным, ни с Достоевским, ни с Лермонтовым. Но с тем, что их эпоха должна рассматриваться как эпоха дидактической литературы, я согласиться не могу. Я думаю, что это бред. Невозможно всё время подражать им, сравнивать себя с ними. Упор нужно делать на современную действительность, создавать именно современную литературу. Она должна становиться дидактической. Но всё сейчас против современной литературы.

Беседу вёл Роман СЕНЧИН

Фото: Дюк МИТЯГОВ