Необитаемые острова истоптанного архипелага
№ 2010 / 42, 23.02.2015
Однако вернёмся к историческому моменту. Ранее я, не выдумывая, лишь указывал, что именно в общественном сознании советских людей (включая следовательницу Бак) было так сильно настроено против любых – и особенно политических – врагов.
1937-й, Водораздел
 |
| Дмитрий ЧЁРНЫЙ |
Однако вернёмся к историческому моменту. Ранее я, не выдумывая, лишь указывал, что именно в общественном сознании советских людей (включая следовательницу Бак) было так сильно настроено против любых – и особенно политических – врагов. Списывать всё на Сталина тут глупо – столь широкий охват политическими процессами общества просто не уложился бы в одной голове. Тут что-то посильнее и «погоризонтальнее» – и представить себе тогдашнюю ненависть к болтуну-антисоветчику не так сложно, если почитать сводки будней индустриализации. Посмотреть фильм «Время, вперёд!» или хотя бы «Золотого телёнка» – даже там передана удивительная альтруистическая, совершенно новая атмосфера соцстроительства. Одетые кое-как, полные энтузиазма молодые и немолодые люди вместе (что самое главное) настигают «конкурирующие фирмы», буржуазные страны Европы – десять лет за сто. При такой громадной общей задаче психологический масштаб политических показательных процессов (а не репрессий – термин некорректен, ведь репрессии – это расправа без суда) – был ничтожен.
Я смотрю на фотографию Садового кольца в районе Минсельхоза (ныне – кирпичного цвета конструктивистское здание) 1938-го года. Едет трамвай по новым, открытым рельсам, рядом едет телега. Если кто-то считал, что права советского человека (на бесплатное образование, медицину и прочее, и главное – на социалистическую собственность) были всегда, тот ошибался. Эти права вырастали из индустриализации, ликбеза и т.д. То есть это были общие плоды того самого коллективного труда, о котором и Горький пишет. Такой труд нравился не всем – и потому-то обострение классовой борьбы было реальностью. Да, мужичок на телеге рядом с трамваем – лишь пример. Что были тогда политические процессы стране, занятой строительством тысяч заводов, новых городов, географическими открытиями? Пшик – не более. Уже после ХХ съезда утвердившееся в сознании советских людей подозрение, что всё на этих процессах было выдумано – ложь куда более опасная, чем ложь доносов. Ведь она ставит крест не на правосудии – а на плодах всего общественного труда в СССР, который и поднял страну в космос, в частности.
Сформировать в обществе аппетит к новому, небуржуазно оплачиваемому (хотя и деньгами оплачиваемому, конечно) труду, к труду во имя объемлющей всех и вся цели – вот что оправдывало и партийные, и общественные чистки. Такой гигантский механизм, как индустриализированная буквально прежними безграмотными голодранцами, потомками кулаков и даже кулаками (в ГУЛАГе перевоспитанными) одна шестая часть суши – могла и боролась с врагами. Да, щепки летели – однако в мировых, а не только советских масштабах это были именно щепки. Про слезинку ребёнка станет интересно только тогда, когда этот стремительный процесс строительства коммунизма будет свёрнут и сведён к демагогии. Вот тогда-то на сцену и выйдут «мальчики кровавые в глазах» – переоценка стихийно формировавшихся ценностей обойдётся стране очень дорого. То есть – максимально. Не станет страны, её поделят олигархи – вот которым-то и так дороги мифотворцы-гулаговцы, все эти профессиональные плакальщики-мемориальцы, делающие сейчас в моём доме, например, этакий гламурный ГУЛАГ, стилизованный под теплушки музей…
1937-й был, как и в случае с убийством Кирова – громом среди ясного неба. Едва заподозрив, что возможен военный переворот, возможно сворачивание с пути преодоления за десять лет столетия – общество яростно ополчилось на врага. Опять же – субъективно глупо и мелко тут приписывать красноречию лишь прокуроров политическую волю, «репрессивные тенденции». Она была общественной, эта воля – любой ценой очистить общество от классового врага – почему классового? Потому что любой агент или вредитель (а в обществе было немало людей и с белогвардейским прошлым) работал на внешнюю силу, капиталистическую. А здесь и простой разговорчик мог отозваться в молодом организме советского общества явным «несварением».
Ударный труд большинства не терпит сомнений, исканий, уводящих в сторону рассуждений, за которые была посажена и Евгения Фёдорова. Кому-то сегодня кажутся надуманными ярлыки «троцкистско-бухаринские», «фашистские» и прочие – но в условиях вполне явственно вырисовывающейся войны с Германией и Италией они были актуальны. Молодой организм вырабатывал иммунитет – эти политические определения-приговоры, хлёстко бьющие любого, даже малейшего, даже мысленно усомнившегося врага. Это тоже часть строительства, часть индустриализации и коллективизации – ибо иной страна не способна бы была противостоять армаде империализма, выдвинувшего вперёд Германию (кстати, США были главными выгодоприобретателями от войны наци с СССР), так что империализм тут не фигура речи. Строя двигатели для немецких самолётов и потом по ленд-лизу посылая свои самолёты нам – буржуи хорошо знали свою выгоду, в том числе и ноу-хау у немцев умыкнуть, а с нами, потенциальными врагами, сохранить мирные отношения.
В том же мае 1937-го, мгновенно среагировав на «военные» процессы, стали в Медвежке пересматривать приговоры. Евгения была отправлена на лесоповал – карательные меры за политическое противостояние государству рабочих и крестьян были именно сменой труда интеллектуального на крестьянский, простой.
Евгению и других «политических» отправляют на Водораздел – в северный участок Беломорбалтлага, где лес тощий и выработать норму крайне сложно. Сюда ссылали самых провинившихся и неперевоспитуемых. Тут уже пайка урезалась до 200 грамм – в зависимости от выработки… Однако именно здесь, в момент испытания, Евгения встречает человека, которого полюбит – Андрея Быховского. Бывший юнкер и белоэмигрант покоряет её сердце. Его судьба подробно ею пересказывается, мы узнаём тут кое-какие эпизоды из классики – например, из булгаковского «Бега». Андрей держал в Греции тараканьи бега. Был в Австрии контрабандистом, в Бразилии служил наёмником в легионе, переболел тропической лихорадкой, был зазывалой в каирских лавках. В общем, как в песне Михаила Ножкина – «Я менял города, я менял имена…» И уже в 1934-м, в числе четырёхсот сменовеховцев, он возвращается из Чехии в Россию, советскую. Чем он занимался там, в среде белоэмигрантов, Андрей не рассказал Евгении – наверное, за это и взяли всех сменовеховцев.
Попав в один этап, Евгения и Андрей сближаются всё более – плывут на барже с открытым верхом: «Разбудил утренний холодок, забравшийся за ворот несмотря на то, что и справа, и слева люди боками грели друг друга. Чья-то тёплая ладонь пожала мою руку. Рядом лежал Андрей. Помню, как дивно расцветала пожаром заря над головой, как несмело и сладко замирало сердце; как всё было призрачно в морозном хрустальном воздухе. Было страшно пошевельнуться или вздохнуть поглубже, чтобы не нарушить, не сломать это колдовство».
Любовь всё преображает – потому Евгения запоминает так точно природные подробности, мне кажется… Именно взаимность этого сильно старше Евгении человека помогает ей вживаться в новую, суровую реальность. Бараки мужские и женские – на холодной пустой земле. Здесь Евгения встречает и исхудавшего капитана из Пиндуш – он ведь, как выяснилось на повторном расследовании, был и капитаном яхты Николая Второго, так что тоже попал на Водораздел. Он подружился и с Андреем, которому стал «грустно завидовать». Между тем, даже тут, в самом суровом лагере при ББК женщины могли ночевать в мужских бараках, что было нарушением дисциплины серьёзным. Но любовь не знает запретов… Тут Ефим бы Шифрин не дал соврать, родившийся в лагере…
Реагируя на такие вольности, лагерное начальство на построении зэка высказало сквозь морщинистую улыбку:
«– Мы вас что, притесняем, что ли, так и растак вашу мать… Заимела хахаля – и трахайся с ним потихоньку, х*й тебе в глотку. Но вы, бл*ди, мать вашу так, делайте всё так, чтоб никого не подводить! Конституцию изучали? Шесть условий товарища Сталина знаете? Чтоб на основе Сталинской конституции всё было чисто, гладко, шито-крыто, и концы в воду! Ясно?!»
Вот в таких условиях и протекал лагерный роман советской журналистки с юнкером-сменовеховцем. Она знакомится здесь ещё и с красноречивым Владимиром Экком, братом кинорежиссёра, снявшего «Путёвку в жизнь», аферистом, не скрывающим своего прошлого. Грабил банки, угонял вагоны – в общем, типичный невинно-репрессированный, готовый к реабилитации в эпоху бандитского капитализма. Сегодня такие – киногерои, а не ребятишки-коммунары из фильма его брата. Кстати, другой брат стал кремлёвским врачом – брат за брата не отвечает.
В жаркое лето 1937-го частенько заключённые оставались без работы среди сухостоя, хотя их и конвоировали на вырубки. А тут у конвоя было право признать лес для вырубки неподходящим – однако возвращаться в лагерь они и заключённые могли только вечером. Такой трудодень назывался «за счёт ВОХРа». Зэка просто лежали на траве и общались. Им всё равно полагались четыреста грамм хлеба. Тогда-то и решили Евгения и Андрей бежать – вместе. План разработал Андрей, но ему не довелось его осуществить.
В то лето тоже полыхали лесные пожары, и заключённых отправляли их тушить. Здесь давали пайку побольше и суп. Всё это время разрабатывался план побега – Андрей хотел натереть подошвы махоркой, чтобы отбить собакам нюх. Его продолжали допрашивать о сменовеховцах, и это пугало Евгению. Андрею нужно было бежать, так как вырисовывалась перспектива расстрела. Из-за неё он медлил, хотел бежать обязательно вместе.
На следующий день после того, как Андрея Быховского отправили в очередной этап, Евгения реализовала их план.
Плавный побег
«На следующий день я бежала с лесобиржи… Да нет, не бежала – просто ушла, потихоньку, не спеша, без единой мысли в голове направилась в недалёкий лесок. Безо всяких предосторожностей пошла и пошла…»
Именно потеря любимого человека подействовала как допинг. Евгении удалось выиграть время, её окликнула одна из заключённых, но не заметил конвой… Она бежит по ручью в своей шубке, которую ей мама привезла в Бутырку ещё. Погони сразу не было – это и спасло от собачьих зубов. Потом, как и продумал Андрей, Евгения забралась на дерево и повела там ночь – тогда-то и был ей слышен собачий лай, медленно удалявшийся. На ветке она вырезала ножиком, подаренным ей Быховским, «Андрей». Слезая, поцеловала ветку – всё это придумал именно он.
«Я решила, что единственный шанс не быть пойманной завтра же – это уйти за канал. Там вряд ли станут искать так тщательно и с собаками. Может быть, решат, что я утопилась где-нибудь в лесном озере. И пошла я на север, туда, где в ясном небе Большая Медведица опрокинула свой ковш мне навстречу».
Экранизируя этот роман, важно именно здесь очень вдумчиво подобрать хронику. Всё это происходит на фоне ночных смен в домнах, строительств, а не тихой обывательской жизни. Канал – тоже детище Эпохи, и его Евгения застаёт в безлюдности, покое. Это очень символично для её пути – она как бы за кадром Эпохи, за занавесом, за тактом… Далее будут ещё два очень красивых момента для современного кино.
Евгения добирается до Беломоро-балтийского канала без проблем, идёт ночью, шубка греет. «Он лежал передо мной тусклой свинцовой лентой, неподвижный и мёртвый… Крутые его бока были выложены булыжником, как мостовая». Это встреча с воплощением труда в ГУЛАГе – это как бассейн «Москва» для меня, моего поколения… Это – как бы прорыв во времени, поскольку Евгения была ведь экскурсоводом именно на ББК до этой нежданной встречи. И уж точно не могла предположить, что предстанет перед этим безмолвно-коллективным детищем тысяч рук – обнажённой. Но переплыть канал нужно, уходя от собак и погони, а уже светает. «Утро нашей эпохи…»
Хочется замедлить здесь бег кадров: вот красавица Евгения раздевается, собирает все вещи в шубку-узелок. И беззвучно соскальзывает в воду.
«Бррр! Как будто в кипяток бросилась. Ледяная вода так же обжигает, как горячая. Жжёт, колет и режет тело. Впрочем – всё это только в первую минуту. А дальше вроде бы ничего. Продохнула и поплыла. Плавала я хорошо – одной руки вполне достаточно, и через несколько минут я уже на той стороне, и пожитки мои целёхоньки, и даже шубейка не намокла. Я вылезаю из воды, и теперь воздух кажется тёплым и ласково охватывает тело. Но надо торопиться, уже совсем светло».
Евгения бредёт в сторону границы с Финляндией, как ей кажется, идёт уже три дня, питаясь ягодами и сырыми грибами с захваченной в ладанку солью (тоже совет Андрея). Перед ней – прекрасная природа Карелии, она любуется ею по-прежнему, по-писательски. Натыкается на зверей и болота, потом выходит на старый Вологодский тракт, как ей кажется, потом на колхозника, не заподозрившего её, потому что она вовремя сказала «мы – пудожские», где-то рядом Пудож..
Но особенность момента в том заключается, что это бегство в никуда. Опытный эмигрант, Андрей планировал бежать именно за границу, зная языки. Без него Евгения уже безоружна. Но побег совершён… Одна среди лесов и озёр, сторонясь селений, Евгения идёт неведомо куда. И выход подсказывает ей во сне Андрей.
«Уже засерела предрассветная муть, когда я вдруг ясно увидела наши лагерные деревянные, опутанные колючей проволокой ворота вахты, увидела, как медленно и со скрипом они закрываются, и… Андрей, отступая шаг за шагом задом, спиной уходит и уходит из лагеря туда, за ворота, и смотрит на меня – прямо в лицо, глаза в глаза, и зовёт, и приказывает глазами… И всё уходит и уходит, как в кино, становясь всё меньше…»
Вот это самое «как в кино» я и считаю частью литературного завещания Евгении Николаевны. Это как бы обратная съёмка, так и надо снять – ведь на самом деле Андрей движется в лагерь, просто Евгения увидела это так, как хотела, чтоб было для него, она его как бы вывела из лагеря, пока ворота закрывались, а на самом деле открывались. Да, это должно бы воспламенить воображение режиссёрское. «Но не выросла ещё та ромашка».
Она проснулась в слезах и увидела разглядывающую её голову то ли лося, то ли оленя. Он смотрел участливо даже, но потом, когда она открыла глаза – бросился прочь, сотрясая под собой лес. И вот блуждания Евгении заканчиваются – собираясь дойти до Вологды, переплывая всё новые озёра, бродя с природой наедине на солнце голой, греясь, она в конце концов выходит прямо к воротам лагпункта. Мир для неё обернулся только этим своим лицом – так бегство приводит на линию старта.
Из этого лагпункта её увозит машина, прибывшая из Медвежки. Евгения оказывается в изоляторе, откуда её пока на допросы не вызывают. За побег она ожидает расстрела, но пока – тянут. А затем…
Осведомительница
«Вскоре, безо всяких официальных допросов разные чины Управления Балтлага стали меня расспрашивать только о моих четырёх днях «свободы» в Карельских лесах, расспрашивали подробно и с интересом, не скрывая удивления и даже какой-то доли уважения – «ишь ты какая, не побоялась!» – и без обиняков предложили:
– Если хотите жить и добиться пересмотра дела, – работайте с нами и для нас. Тогда, может быть, чего-нибудь добьётесь.
Сначала я отказалась наотрез. Не только работать с ними, но и возвращаться в лагерь. Пусть – расстреливают, или отправляют в тюрьму, настоящую – на Соловки или куда хотят… В противном случае я объявлю голодовку, но на «водораздел» я больше не вернусь!..
Не помню фамилии тогдашнего начальника Третьего отдела Белбалтлага, – кажется, Аристов. Меня водили к нему. Культурный, изысканно-вежливый, интеллигентный на вид, тоже смотрел на меня с любопытством и общался с подчёркнутой учтивостью:
– Ну что ж, подумайте! У нас производства, промышленность, вот – бумажный комбинат в Сегеже. Огромное строительство. Нам крайне важно знать, нет ли там вредителей, честно ли работают бывшие наши враги?..»
В конце концов Евгения соглашается, правда, в романе нет ни слова об этой работе. Другого выхода у неё снова не было, это тоже верно. Таким образом замкнулся круг отношений с «органами» – поскольку и отправленная-то на Лубянку по доносу агента, она сама становится агентом. Впрочем, как пишет Евгения, от неё потом ничего не требовали – может, просто забыли?..
Так она попадает на Пудожстрой, словно оправдывая свои же слова, сказанные крестьянину в побеге – «мы пудожские». Здесь, после Водораздела и лесоповала – просто ресторан какой-то, снова как в КБ, даже лучше: «неподалёку от Медвежки, под боком и бдительным надзором главного Управления и 3-го Отдела Балтлага, заключённые специалисты – металлурги, электрики, химики и другие, создали экспериментальную установку вращающихся электропечей, в которых выплавлялся титан и ванадий под сильным давлением какого-то газа. Тогда это было, по-видимому, технической новинкой».
Здесь жило и работало всего тридцать заключённых – и все они были заняты в строительстве, проектировке. «Лагерь» этот ещё меньше напоминал «зону», чем Пиндуши. Столы в столовой стояли по-ресторанному, за столиком по четыре человека, подавалось масло, было меню. В общем, Евгения вливается и здесь в лагерную ГУЛАГовскую жизнь – такую разную в одном из его отделов. Во имя жизни…
Да, здесь кормили не как на лесоповале, давали десерты, хлеб лежал большими горками на столах, а перед каждым прибором лежала салфетка – ну точно, по-ресторанному. Однако зададимся вопросом: почему так было? Потому что здесь выполнялась сложнейшая работа в рамках индустриализации – эти заключённые были элитой. Приветствовали друг друга в столовой интеллигентно, желали приятного аппетита. Что же касается вредительства – не здесь, а в Пиндушах действительно имел место один случай при спуске лихтера. На одном из праздников, которые описывала Евгения, на глазах у начальства лихтер встал на стапелях. Слишком подозрительно это выглядело и в процессе спуска привело к человеческим жертвам. Такие случаи всегда расследуют – а поскольку здесь сидели профессиональные вредители, то было кого подозревать.
Огульно списывать всё на природу, а не чей-то умысел – научились уже в позднем СССР, выстроенном в том числе и заключёнными ГУЛАГа. Теперь-то такие нюансы не важны – когда накоплено столько за десятилетия, что кремлядям можно было разом приватизировать, запугивая попутно население «ГУЛАГом». Однако он вот такой – ГУЛАГ, очень разный даже на маленьком куске территории близ ББК. А Евгении предстоит пройти ещё очень многие его участки – выпустят её уже после войны, и в Соликамске.
Именно на Пудожстрое я бы, случись экранизация – показал тот мощный контраст в отношении к заключённым, показал бы ритмы Эпохи. Да, пропуском туда было согласие Евгении работать с «органами» – но и это ли не победа перевоспитания ГУЛАГа? Ничего плохого, подлого ей делать не пришлось, все подозрения (направленные на конкретных работников Пудожстроя) она отметала, быть может, этим спасая кого-то…
Здесь снова пополняется список её интересных знакомств. Отсюда она поедет в Кемь на Швейпром и так дальше, дальше до Соликамска, где будет работать уже медсестрой. Роман большой, всего его, конечно, не пересказать. Я очень надеюсь, что в России найдётся издатель для этой книги и экранизаторы.
ГУЛАГ или ГУИН?
Силу – в кулак! В авангарде новой пятилетки Шагает ГУЛАГ, В стране советской – даёшь дезинфекцию! («Красные звёзды») |
Какова же цель моих ремарок? Само собой, в романе те, кто уже настроился на страдальческую волну «ГУЛАГа» в общепринятом виде – найдут что ищут. Здесь есть и вполне понятные по-женски, по-человечески проклятия времени, НКВД. Евгения даже собиралась в ходе побега добраться до Сталина и рассказать ему, «что творит НКВД»… Всё это, однако, не ново.
 |
Ново то, что Евгения благодаря своей профессиональной внимательности, иногда и против своей позиции, показала – и вот почему я нахожу в романе радикальный реализм – ГУЛАГ не как систему мучений, а как один из строительных объектов молодого СССР. Увидеть в ГУЛАГе не индивидуальные какие-то неотёсанности, неприятности, а систему изменения людей – трудно, почти невозможно, однако прочтение романа Фёдоровой это доказывает. Она везде служит людям – да, не как журналистка и детская писательница, – но в этом и универсальность советского человека.
Помимо простенькой, постсоветской по сути морали – «боже упаси» – Евгения пишет репортаж из сердца созидательной Эпохи, отражая и накал борьбы с идейными врагами, и общий подъём (как в Пиндушах) в ходе коллективного труда. Нигде в мире нельзя было бы встретить тогда такие условия в заключении для самообразования – я не случайно, пересказывая лубянское пребывание Евгении Николаевны, упомянул про библиотеку. Нигде в капиталистических странах у заключённых не было такой привилегии на начало тридцатых годов. Равно как и привилегии трудиться, а не сидеть по камерам зверёнышами, сжирая друг друга. В «Канале имени Сталина» читаем: «В Пруссии люди, заключённые в сумме на 30 091 год, 14 000 лет проводили без всякого труда. Сто сорок веков безделья! Во Франции из каждой сотни не работают 28 человек, а заработок работающих равен 4 копейкам в день».
Что ж, теперь Россия может гордиться примерно таким же положением вещей – если заключённые и работают, то на детских ремёслах, шьют перчатки, как Ходорковский… Сложнее задач у Постэпохи нет – ведь ходорковские, равно как и сечины совершили в ней самое главное, разделение собственности – прежней социалистической. А теперь самое время попугать ГУЛАГом – мол, это было насилие государства над личностью и т.д. Однако дни, проводимые в труде – уже не одиночество камерное, каким его описывает бывший политзэка Лимонов. Нынешняя тюремная система глупа и лишь усугубляет пороки преступников, попутно заражая их туберкулёзом, СПИДом… Вот и подумаем, какие времена-то лучше. «У вас не хватит мужества открыто приговорить нас к смерти, но вам известно, что, посылая в подвальные одиночки, вы осуждаете нас на смерть» – это сказал буржуазным судьям Террачини, один из политзаключённых начала 1930-х. ГУЛАГ на фоне этих растянутых на годы в застенках смертей – как и в случае нынешнего пожизненного заключения – покажется освобождением, а труд – счастьем. Да-да, тут неуместны постмодернистские ухмылки.
Время было не «сатанинское», оно было советское, ударное, «Время, вперёд!». Быстро возникавший от трудовых побед энтузиазм, гордость, радость, «доблесть и геройство» – выражались в моментальных же формах. Например, в одном из лагпунктов, через которые пройдёт Евгения, стоял белый памятник Ягоде – можете вы себе представить такой раритет? Однако его бы я обязательно показал в экранизации. Как руководитель именно периода становления огромного ведомства «ГУЛАГ» – он был на пьедестале, при нём были победы, вот и заслужил пьедестал. Правда, потом с него был свергнут – но неумолимое время соцстроительства неслось вперёд…
Понять это время, его психологическую начинку сегодня, после наслоений «покаяний» и лжи – очень сложно. Важно познать и тут в сравнении с нынешним ГУИНом, что ГУЛАГ был крайне эффективным предприятием. Тем же, кто говорит о рабском труде – мы всегда покажем Пудожстрой или Пиндуши. Пора с этой ложью, с этим страхом при одном лишь слове «ГУЛАГ» заканчивать – это один из опорных мифов той воистину бесчеловечной буржуазной системы, которая установилась на месте советской власти.
Достаточно прочесть у Лимонова в его книгах «В плену у мертвецов», и особенно «По тюрьмам» – как выглядит воистину угнетательская нынешняя система «исполнения наказаний». Здоровые мужики гниют в душных камерах, того большого, мощного дела, что давал ГУЛАГ, воспитывая, образовывая, давая квалификацию – сегодня государству-наследнику СССР (вороватому наследнику, признаем) предложить трудно. Была эпоха созидания – настала эпоха проедания.
О, какой роскошью отсюда, из сегодняшнего дня кажутся эти процессы – над идейными врагами, эти ярлыки… Сегодня-то то дело, великое дело, ради которого и щепки летели, и возводились внутри ГУЛАГа новые фабрики, научные шарашки – дело проиграно в кратчайшие сроки, проиграно самими «профессиональными строителями» из КПСС. А КГБ стал первым в очереди на приватизацию тех заводов, что когда-то строил ГУЛАГ. Вот так…
Поэтому мне предельно чужда обывательская оторопь при слове ГУЛАГ – и роман Евгении Фёдоровой, давая, конечно, и мрачные оценки, и правдивые сообщая реалии, может показать читателю «другой ГУЛАГ», читателю умелому, недоверчивому, нетелевизионному… Этот женский взгляд на ГУЛАГ – просится и в экранизацию.
Что ж, со мной можно связаться через редакцию – а я уже свяжу с правонаследником, единственным на данный момент, с младшим сыном Евгении. Пока в России не издан этот роман – ГУЛАГ и будет казаться некой изнанкой советской жизни. Да, там была и изнанка – но как вы собираетесь, господа хорошие, перевоспитывать, а не только наказывать тысячи заключённых, тысячи воров, убийц и прочих преступников, которых плодит капитализм сегодня на руинах СССР? В гуинах? Может, там гуманнее? Верно – строить-то нынче нечего, приватизировать тоже, вот и тюрьма, как вся страна, замерла в ожидании неизвестно чего…
Подвиг Евгении Фёдоровой в том, что она сохраняла жизнь и свои впечатления во что бы то ни стало. А давать оценку тому времени – дело потомков, наше дело. И, черпая факты просто как из человеческого документа Эпохи, мы в книге «И время ответит…» находим очень много позитивного, что на фоне жизни сегодняшних политзаключённых кажется сущим раем.
Да, в ГУЛАГе не было легко – но, простите, обязано ли государство трудящихся содержать столько иждивенцев? Они должны кормить себя сами – так считал один из основателей ГУЛАГа чекист Медведь. Его идея пошла дальше – они возводили твердыни и заводы Эпохи, этим обеспечивая будущее развитие, процветание страны. В частности, именно развив темпы индустриализации, СССР смог в ходе войны с Германией так быстро налаживать производство новых типов вооружения. Через ГУЛАГ проходили тогда и технические специалисты, и даже чекисты. Система перевоспитания работала – и это главное.
Вспомним «Визит к минотавру», и разговор двух «ветеранов Эпохи», один из которых делал фомки для взломщиков (Пуговкин играл), а другой стал генералом МВД. «А меня жизнь на Беломорканал бросила», – говорит генерал, аргументируя свою жизненную правду, как ночевал под асфальтоплавильными котлами беспризорником, но уже коммунистом… «И через голодранство своё мечтали весь мир осчастливить», – вспоминает он годы своей беспризорной юности. Кто знает, может, этот генерал и был одним их слушавших «Руслана и Людмилу» в Пиндушах из уст Евгении Фёдоровой?
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
Добавить комментарий