Вместо подвига

№ 2010 / 44, 23.02.2015

Долгие годы литературная общественность ждёт появления «великого писателя» и всякому упрямому новичку, взявшемуся за перо, готова выдать щедрый кредит. Ещё ничего толком не создано, но это и внушает надежды.

Стал ли Евгений Гришковец большим писателем

Долгие годы литературная общественность ждёт появления «великого писателя» и всякому упрямому новичку, взявшемуся за перо, готова выдать щедрый кредит. Ещё ничего толком не создано, но это и внушает надежды. Когда беспочвенность ожиданий скрыть становится невозможно, современный Чехов (или Бунин, или Горький) отодвигается на задний план; на авансцене – новое чаяние, до поры до времени.

В этой незамысловатой трагикомедии поучаствовал когда-то и Евгений Гришковец.

Его первым прозаическим публикациям сопутствовала грубая слава и – слепая вера в будущие литературные свершения.

Большого писателя из Гришковца не вышло, но он обрёл заинтересованных читателей, заняв своё, никак не согласованное с литературной общественностью место. Иными словами, дал возможность себя «открыть», но отодвинуть, «вернуть в небытие» не позволил. Как часты теперь раздражительные, желчные, ревнивые к успеху Гришковца высказывания, особенно к его независимому положению.

Оставим, однако, в стороне потехи стадного инстинкта.

Книги убеждают, что Гришковец, может быть, не более, но и не менее талантлив, чем заправские беллетристы, которых «признают» толстые журналы, отмечают распорядители самопровозглашённых литературных премий.

Роман «Рубашка» (2004) представляет описание одного дня из жизни преуспевающего архитектора. Родом он из Сибири, и утром ему предстоит встретить друга детства, приезжающего в Москву погостить. К радости зодчего примешивается досада: в течение дня планировалось уладить деловые вопросы, постричься, сделать покупки, а главное, созвониться с Ней, кого он видел мимоходом и вообразил своею Прекрасной Дамой. Ему хочется увидеть её вновь. Но то она занята, то он пасует и уклоняется от встречи.

«Ускользающая» жизнь, тончайшее переплетение предопределённости и случайности – всё это могло бы стать одной из тем книги. Но самый образ таинственной незнакомки однажды исчезает из романа, без каких бы то ни было художественных «последствий». В жизни, действительно, такое случается, но в художественном произведении всякий обещанный, но не созданный образ превращается в балласт, вызывает лишь недоумение и досаду.

Зато сибирский гость героя является во плоти и крови. И это не какой-нибудь провинциальный «бедный родственник», как по инерции написали бы многие, а человек состоявшийся и состоятельный.

У Гришковца нет традиционной социальной озабоченности, измучившей нашу словесность подобно тяжёлой наследственной болезни. О социальной стороне жизни он говорит много, но без нытья и традиционного обличительства.

Этим он отличается даже от Чехова, на которого в целом, кажется, очень хотел бы походить как писатель. И кое-что ему удалось у Чехова перенять. Нет назойливого желания удивить, отсутствует фальшивый надрыв. Книгам Гришковца не свойственны крикливо-расчётливые названия, как, например, у Прилепина; не фрондёрствует – очень уклончиво, очень избирательно, – как литературный фигляр Д.Глуховский… Гришковец честнее, достойнее.

Надо сказать, в «Рубашке» помимо обычных героев присутствует ещё один, неодушевлённый, но чрезвычайно значимый, – это большой город, мегаполис. Он управляет поведением и душевным настроем, меняет характеры. За ним брезжит гигантская тема, – цивилизация и человеческая душа, их взаимосвязанность, их конфликт.

Как один из образов, далеко не первостепенных, «цивилизация» присутствует в «Любовнике лэди Чаттерлей». (По случайности я перечитывал роман Д.Г. Лоуренса вскоре после «Рубашки»). С какой высоты рассматривает её английский романист! – с высоты опыта мировой культуры, с учётом мыслей и образов, обретённых человечеством в столкновении с этой темой. Несомненно, и Гришковца «цивилизация» безотчётно волнует, оставаясь из недостатка душевной и культурной взрослости неподвластной его перу как в «Рубашке», так и в последующем романе «Асфальт» (2008), где есть только слабый, тщедушный отголосок её.

Художественные достоинства и пороки в «Асфальте» повторяются. Выразительны психологические черты героев, импрессионистически и очень живо переданы пейзажи. Но сюжет всё так же скуден, герои малочисленны и худосочны. В «Рубашке», повествовании сравнительно коротком, это не чувствовалось так остро. В громадном «Асфальте» – обернулось непоправимым разжижением повествовательной ткани.

Между тем пролог романа многообещающий. Когда-то существовал тесный, увлечённый музыкой круг студентов-москвичей. У одного была сестра Юля, единственная девушка в коллективе и самая яркая личность. С годами круг распался. Мужчины погрузились в работу, обзавелись семьями, а Юля, по-прежнему жизнерадостная, справедливая, осталась одинокой. И вот она кончает самоубийством. Главный герой был когда-то доверителен с нею, и в течение всего романа пытается доискаться до психологической подоплёки содеянного. Но он эгоцентричен, занят собой больше, чем кем бы то ни было, а главное, в нём мало страсти, слишком мало, чтобы почувствовать чужую страсть и – гибель.

Мир внутренних состояний героев зависим от личности автора, – личность, увы, не значительная, склонная к иллюзиям и капризам. Переживания не то чтобы искажаются, – они мельчают несообразно природе явлений. Плебейская развинченность чувств отталкивает.

Это одна из самых уязвимых его сторон. Это, если говорить всерьёз, исключает его духовное родство с Чеховым.

«Я встал и пошёл в туалет. Там я пописал, немного поплакал, умылся, постоял, держась руками за раковину умывальника и глядя в свои глаза в зеркале. В этот момент я послал мощнейшее сообщение о страдании и отчаянии. Если бы спутники в космосе улавливали эти сигналы, то несколько штук из них сошли бы со своих орбит. Потом я вышел из туалета» («Рубашка»).

Вместе с тем было бы несправедливо промолчать о местах замечательных. Сильное впечатление производит короткий разговор героев за поздним ужином в ресторане, когда деятельный, смешливый, мужественный друг рассказчика как бы между прочим признаётся в постигшей его семейной трагедии. Изумительны страницы в «Асфальте», когда отец рисует дочери крылатую лошадь, Пегаса, и она следит за каждым движением его руки завороженно и благодарно. Вспоминается и описание деревенской жизни в рассказе «80 километров от города» («Следы на мне», 2007).

Городские авторы в повествованиях о деревне редко проявляют ясность зрения, душевную широту. Здесь фальшивит даже талантливейшая Л.Петрушевская. Как ни старается она доподлинно разглядеть деревенский мир, он остаётся для неё миром пугающим и нелепым. Ещё более ужасна деревня в изображении В.Пьецуха. Тот, правда, творческую ущербность компенсирует презрением, глумом.

Сравнение произведений, выполненных автором в разных жанрах, проясняет его творческую сущность. В пространстве романа Гришковец блуждает, двигаясь то в одном направлении, то в противоположном, и насаждает суету, бестолочь. Между тем длительный и многолинейный текст по-настоящему может быть соединён только единой темой. Этой важнейшей «темы существования» у Гришковца нет. Короткую дистанцию рассказа он проходит увереннее. Конечно, сочинения из «Следов на мне» назвать рассказами, исходя из соответствий жанру, можно только условно. Это очерки, слегка беллетризованные. Но своеобразная художественная фотография в иных случаях может рассказать о человеке или явлении достовернее, чем раздутый, нарочитый роман.

Конечно, и здесь требуется большая взыскательность к качеству материала, внимательное отношение к культурному опыту человечества. Пока же мы имеем дело с признаниями самонадеянными и наивными.

«Совсем недавно я понял простую вещь… Когда я читаю про чьё-то детство или про чью-то юность… Или когда вспоминаю или пишу про свои детство и юность, я всегда чувствую тревогу и грусть безвозвратного» и т.д.

Блаженны нищие духом! – восклицают обычно в подобных случаях. Но это слабое утешение, когда речь идёт об искусстве. О детстве и юности писал ведь граф Л.Толстой, – или Ж.-П. Сартр в «Словах», в «Детстве хозяина». Да что там, мировая литература сполна отдала должное этим образам! И когда малокультурный Гришковец изобретает велосипед, сопровождая это сущим вздором, льстивая евангельская фраза не способна утешить.

Последняя книга Гришковца «А….а» (2010) вполне отвечает очеркистской сущности его творчества. На сегодняшний день это лучшая книга автора, самая совершенная.

Хотя жанр её определён как повесть, от художественной прозы в привычном понимании, с героями и диалогами, с сюжетом и развязкой, автор отказывается напрочь. В книге присутствует единственный герой – сам автор. Но поскольку лицо, от имени которого ведётся повествование, принято называть рассказчиком, сделаем эту уступку.

Его сознание занимает единственный образ – Америка, притом не в притчевом, не в мифологическом смысле, как у Кафки, а в самом будничном, житейском: как всё там устроено, что едят люди, на каких машинах ездят. Рассказчик сам в Америке не был, но испытывает сильнейший интерес к ней, напичкан всевозможными о ней сведениями, что позволяет на разные лады воспевать предмет вожделения.

Элвис Пресли и ковбойские шляпы, Макдональдс и Хиросима, Великая депрессия и Моника Левински, Силиконовая долина и статуя Свободы, ещё десятки великих событий и сущих пустяков, связанных с Америкой, привнесённых в мир Америкой, – всё на одном уровне внимания, от первой до последней строки – экзальтация. В эмоциональном смысле это на редкость однообразная книга. Чувство масштаба явлений у Гришковца отсутствует. Но калейдоскопическая пестрота и стремительность слога отчасти искупают этот порок.

Среди той литературной массы, которая создаётся «потом и кровью» и которая ещё более удручает безосновательностью, обречённостью таких усилий, книга вызывает отрадное чувство. В ней нет и следа натужности. В ней автор предстаёт самим собой, не выше и не ниже уровня, который определён природными данными.

В заключение хочется вернуться к тому, с чего я начал, – к литературной среде, тоскующей по большому писателю. Желание это, может быть, и естественное, но непростительно, что оно является источником утрированных похвал в ответственнейшую пору становления автора, взращивая в нём самомнение, вкус к самоинсценировке.

К чести Гришковца, его не прельстили ложные подвиги. Исключительную откровенность его последней книги, идеологическую и художественную, следует назвать не подвигом, но поступком. Прекрасно, если бы пример Гришковца послужил для литературной общественности отрезвляющим толчком, сделал её осторожнее в ожиданиях.

Жаль, что этого не произойдёт.

Илья КИРИЛЛОВ