По шкале времени и пространства

№ 2011 / 15, 23.02.2015

Мы в книж­ном ма­га­зи­не, и по­это­му мне при­шло в го­ло­ву, что не­пло­хо бы рас­ска­зать о На­ги­би­не-чи­та­те­ле. По­то­му что за по­след­ние два-три го­да я чи­тал мно­го о нём ста­тей. Ча­с­то, кста­ти, не­до­б­рых ста­тей.

Мы в книжном магазине, и поэтому мне пришло в голову, что неплохо бы рассказать о Нагибинечитателе. Потому что за последние два-три года я читал много о нём статей. Часто, кстати, недобрых статей. Но там речь шла о чём угодно, только не о том, каким он был замечательным эрудитом, каким блестящим оратором. Ну, таким застольным в основном оратором, замечательным знатоком вообще любого вопроса, который мог возникнуть в застольной беседе. Это просто поразительно. Он всё-таки человек, окончивший в 37-м году советскую школу. Легко себе представить образование тогдашнее. Откуда у него были эти потрясающие познания буквально в любой области жизни?! Я не беру точные науки, но, во всяком случае, в любой области гуманитарной сферы он был абсолютно подкован.






В «Библио-глобусе» вспоминают Юрия НАГИБИНА: Денис ДРАГУНСКИЙ,  Анатолий ГЛАДИЛИН, вдова писателя, Александр ГОРЯНИН
В «Библио-глобусе» вспоминают Юрия НАГИБИНА: Денис ДРАГУНСКИЙ,
Анатолий ГЛАДИЛИН, вдова писателя, Александр ГОРЯНИН

И у него была ещё, конечно, колоссальная память. Вероятно, и это выручало, но я знал немало людей, которые прочли миллион книг, всё помнили, однако это у них не складывалось в систему. Как если в какой-то мешок ссыпать познания, они там бренчат и друг с другом не соотносятся.


У Юрия Марковича же всё было замечательно выстроено по шкале времени и пространства. В его пространство входил, я думаю, весь христианский мир. (Восток, пожалуй, он не очень знал, хотя путешествовал, и на Востоке был.) Он, кстати, был одним из редких много путешествовавших писателей советского времени, не будучи членом партии. Ему в этом смысле повезло. Даже те странные личности, которые возглавляли Союз писателей, видимо, чувствовали значение Нагибина и таким способом от него немножко откупались.


Как бы то ни было, конечно, помимо внутренней систематизации, которая далеко не у каждого есть, ему помогала его грандиозная память. Он мог цитировать страницами, например, Марселя Пруста. Причём только в переводе Франковского. В этом у него был не то чтобы соперник, а союзник – Святослав Теофилович Рихтер. Они, когда сходились, могли друг другу цитировать по памяти, например, описание собора из первого тома «В сторону Свана». Я не могу себе представить, чтобы Нагибин сидел и зубрил страницы прозы. Просто это была его любимая книга, он её несколько раз прочёл, и этого оказалось достаточно, чтобы запомнить.


В 80-е годы Юрий Маркович снимался на так называемом «Учебном телевидении» (так это называлось скромно). Это было замечательное предприятие. Были часовые передачи о Фете, о Лермонтове, о Тютчеве, о Бахе, об Иннокентии Анненском, о Лескове и т.д. Как он говорил, например, о Тютчеве, как он поминал людей, с которыми тот общался, любовные истории Тютчева, его политические статьи! А в то время это, может быть, не очень даже приветствовалось, поскольку Тютчев всё-таки был империалистом в душе. Я помню, как Нагибин с восхищением однажды спросил у меня: «А вы знаете, какие были последние слова в жизни Тютчева?» Я говорю: «Нет, не знаю». «Взята ли уже Хива?!» И, услышав, что Хива, слава Богу, взята, он спокойно умер. Так вот, даже эти политические воззрения Тютчева он как-то немножко умел транслировать. И когда вы слышали весь тот сложный мир, который он воссоздавал в своей передаче, то вы думали: «Ну, это, конечно, специалист по русской литературе, сугубо русской!» А уж когда речь заходила о Лескове, то однозначно казалось, что это не то чтобы узкий, но, во всяком случае, глубоко заточенный на русскую литературу человек. Но! Заходила речь, например, об Италии его любимой, и он точно так же о ней рассказывал… Его могущественная память воскрешала перед вами итальянских художников, мир Ренессанса! Не зря итальянцы, которые всё-таки очень ревниво относятся к своей культуре, заказали ему несколько книг об итальянских художниках. И они вышли, эти книги. Это всё-таки совершенно поразительный феномен.


При этом люди, много знающие, часто немножко тяжеловаты, они всё время помнят о своём величии. С Нагибиным этого не было ни одной секунды. Он был очень лёгкий человек и любил, когда его, например, поправляли. В какой-то детали, где что-то он неточно знает. Потому что он хотел знать ещё точнее, чем он знает. Ну, и потом, вообще, разговор ведь был не только на какие-то интеллектуальные темы, а на любые. Он был весёлый, смешливый. Действительно, не такой, как в дневнике. Но, с другой стороны, когда читаешь его дневник, понимаешь, что почти все эти характеристики заслуженны, к сожалению.


Я слышал такие разговоры: «Как он в себе таил такое!» Что значит «таил»? Если он писал, значит, не таил! Тем более что дневник он явно хотел издать. Он его вёл даже на Волховском фронте в 1942 году, когда за это можно было схлопотать десять лет без права переписки. Таили те, кто никаких дневников не вели, а если и вели когда-то какие-то разговоры, накрыв телефон подушкой, то в основном – в подпитии. Я сам от одного советского писателя слышал: «Что я, дурак, что ли, на себя письменный материал давать?!» Он был не «дурак», конечно, письменный материал на себя не давал. Да и нечего ему было бы дать. Поэтому я считаю, что дневник Нагибина – это абсолютно выдающееся произведение, которое ещё не осмыслено.


Кстати, ещё одна деталь. Когда Юрий Маркович меня пригласил поехать с ним в Орёл на съёмки учебного фильма о Лескове, на обратном пути он сказал мне следующее: «Знаете что? Вот у нас считается, что наши два главных гения – это Толстой и Достоевский. Это какое-то недоразумение. Два наших главных гения – это Лесков и Розанов». Это, может быть, для литературоведов будет любопытно…

Александр ГОРЯНИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.