Громила советской литературы

№ 2011 / 37, 23.02.2015

Владимир Ермилов – одна из самых одиозных фигур в нашем литературоведении. Кого он только не громил! Но более всего от него досталось Андрею Платонову.

Владимир Ермилов – одна из самых одиозных фигур в нашем литературоведении. Кого он только не громил! Но более всего от него досталось Андрею Платонову. Дали бы критику волю, он, уверен, стёр бы этого ненавистного ему писателя в порошок. Но каким бы ничтожеством Ермилов ни был, полного идиота он из себя не представлял. В уме отказать ему было нельзя. Он всё прекрасно понимал и всему знал цену. Это у него как-то вырвалась очень едкая фраза «маразм крепчает», которая потом стала крылатой. Так почему же этот даровитый критик столь низко опустился? Неужели всё затмила жажда власти в писательском мире? Или сработал инстинкт самосохранения, который в зародыше подавил чувство справедливости?

Владимир Владимирович Ермилов родился 16 (по новому стилю 29) октября 1904 года в Москве. Его отец – Владимир Евграфович Ермилов был педагогом и считался неплохим литератором и актёром. Он умер в 1918 году. Мать – Эмма (Мария) Оскаровна происходила из немок и почти всю жизнь занималась домашним хозяйством. Она прожила до 1949 года. Владимир был в семье старшим сыном. Кроме него, в доме Ермиловых воспитывалось ещё двое детей: Евгений (он стал экономистом) и Зинаида, выбравшая впоследствии путь врача-психиатра.

Уже в пятнадцать лет Владимир Ермилов стал редактором газеты «Юношеская правда» и заведующим отделом печати Московского комитета комсомола. Через два года его приняли на правовое отделение факультета общественных наук в 1-й МГУ. При этом он так и не расстался с комсомолом, совмещая учёбу с исполнением обязанностей инспектора-практиканта от ЦК ВЛКСМ в Центропечати.

В.Ермилов, К.Зелинский, В.Перцов. Шарж И.Ингина

После окончания в 1924 году университета комсомол командировал Ермилова на Урал, поручив ему редактирование молодёжной газеты «На смену». В Москву он вернулся лишь в 1926 году, сразу став редактором журнала «Молодая гвардия». И уже через год у него вышла первая книга статей «Против мещанства и упадничества» (одновременно критик был принят в ВКП(б)).

В столице произошло сближение Ермилова с вождями РАПП. По их протекции молодого, но бойкого критика в 1929 году приняли в аспирантуру РАНИОНа, откуда он потом быстро перешёл в аспирантуру института красной профессуры. Говорили, что за словом в карман Ермилов никогда не лез. Только вот вместо аргументов он в пылу полемики нередко прибегал к чистой демагогии, но, как правило, подкреплённой нужной марксистской фразеологией. По свидетельству современников, Маяковский незадолго до своей гибели очень сожалел о том, что не высказал своему оппоненту всё, что о нём думал. Поэт якобы сказал: «Жаль, не доругался с Ермиловым».

Впоследствии партаппарат, оценив заслуги молодого критика в борьбе за чистоту идей, привлёк его к разработке нового партийного курса в области литературы. Он стал одним из авторов проекта постановления политбюро ЦК ВКП(б) о перестройке литературно-художественных организаций. Документ был подготовлен уже в конце 1930 года, а 11 января 1931 года заведующий агитпропом Алексей Стецкий представил его секретарю ЦК Лазарю Кагановичу. Однако ближайшему соратнику Иосифа Сталина в проекте что-то не понравилось. Дальнейшая работа над постановлением проходила, видимо, уже без участия Ермилова. Во всяком случае, на заседание политбюро, которое состоялось 23 апреля 1932 года и где решалась судьба писательских организаций, его не пригласили и, более того, почему-то сразу отовсюду вывели, и в первую очередь из редакции журнала «Пролетарская литература».

В чём были причины опалы, до сих пор не ясно. Важно другое: Ермилов с существенным понижением своего статуса не согласился. Он лихорадочно начал искать подходы к высокопоставленным партийным чиновникам. И его усилия не пропали даром. Уже 22 июня 1932 года секретариат ЦК ВКП(б) утвердил отъявленного марксистского демагога членом редколлегии журнала «Красная новь», а спустя четыре месяца Иван Гронский на встрече буревестника революции с руководителями страны предложил ввести критика также в состав оргкомитета по подготовке первого съезда советских писателей. Видимо, в благодарность Ермилов предложил в «Красной нови» отсечь от врастания в социалистическую литературу Николая Зарудина, Бориса Пильняка и «всяких шкловских».

В этот момент у Ермилова завязался роман с девушкой по имени Дина. И в какой-то момент он, окрылённый любовью, потерял чувство осторожности. При его участии в альманахе «Год шестнадцатый» проскочила сомнительная с партийной точки зрения сатирическая сцена Владимира Масса и Николая Эрдмана «Заседание о смехе». Первым ошибку узрел заведующий культпропотделом ЦК ВКП(б) Стецкий. Он предложил серьёзно наказать редактора Авербаха. Но политбюро 25 мая 1933 года за компанию вкатило выговор также и Ермилову.

Испугавшись за свою дальнейшую карьеру, критик стал думать о том, как побыстрей вернуть к себе доверие высокого начальства. У него было два варианта: вылизать все места любимчикам Сталина или поискать новых врагов. Он выбрал второй путь и изо всех сил накинулся на Николая Заболоцкого. Ермилов объявил замечательного лирика в «Правде» «юродствующим поэтом», усмотрев в его поэме «Торжество земледелия» «клевету на колхозное движение и проповедь кулацкой идеологии». Но страстные обличения Заболоцкого ему не помогли.

Новую пощёчину Ермилов получил на первом писательском съезде. Его против всех ожиданий никуда не выбрали. Это могло означать только одно: верхушка партии в нём засомневалась. Доказать свою преданность критик мог только верноподданническими статьями. Мишенью для атаки он выбрал Фёдора Гладкова, который в 1935 году опубликовал крайне неудачную повесть «Трагедия Любаши». Но Ермилов бил автора не за убогий язык, а за неверно расставленные акценты. Его попытался поправить журнал «Новый мир». Но куда там! Ермилов тут же обвинил на страницах «Правды» в политической безответственности и «Новый мир». В итоге он вновь оказался на коне.

Впрочем, недолго музыка играла. 29 августа 1936 года заместитель заведующего культпросветотделом ЦК ВКП(б) Алексей Ангаров и заведующий сектором литературы ЦК Валерий Кирпотин направили трём секретарям ЦК – Лазарю Кагановичу, Андрею Андрееву и Николаю Ежову докладную записку, приписав редактору журнала «Красная новь» Ермилову активную защиту «связанного с Котолыновым и арестованного Мазнина». Дело было передано в Краснопресненский райком партии. После бурного обсуждения критику объявили строгий выговор – «за дачу положительного отзыва в 1934 году лицу, репрессированному в 1936 году». Это взыскание с него сняли лишь через пять лет.

Оказавшись в очередной опале, Ермилов стал вертеться как уж на сковородке, стремясь угодить всем влиятельным группам. В писательских кругах это вызвало лишь раздражение. Как 9 февраля 1937 года зафиксировал в своих записных книжках один из руководителей Союза писателей Владимир Ставский, о Ермилове пошли разговоры «как о проститутке».

Всерьёз кресло под Ермиловым зашаталось весной 1937 года после ареста его друга Леопольда Авербаха. Один из писателей – Дмитрий Сверчков на очередном заседании секции драматургов 3 мая публично задал вопрос: «Как подпольная организация РАПП организовала связи с толстыми журналами и какую роль в этом играли Ермилов и Гронский?» Но Ермилов повёл себя так, будто Авербаха он никогда и не знал.

Это взбесило бывшего активиста существовавшей в 1930 году группы «Литературный фронт» П.Рожнова. 13 октября 1937 года он написал заявление в партгруппу Союза писателей, в котором поставил вопрос ребром: «Почему нигде не подвергнута критике деятельность Ермилова в «Красной нови»? Почему партгруппа (руководимая Ставским) не разбирает такие факты, как выход Ермилова из партии в первые годы нэпа, его долголетние связи с Авербахом, его писания о Троцком, его защиту Мазнина? Почему Ставский замял этот вопрос, когда я поднял его на партгруппе? Кто оберегает Ермилова от критики в «Литгазете», в «Литкритике» и вообще в нашей печати? Кто и на каком основании выдал Ермилову деньги на приобретение квартиры?»

В постскриптуме к заявлению Рожнов написал: «Я слышал, будто бы после ареста Авербаха собиралась партгруппа и обсуждала дела бывших авербаховцев. Партгруппа эта была собрана так, что, например, меня, т.е. человека, со стороны которого можно было ожидать резкой критики, не позвали. Ни слова об этом заседании партгруппы в печать, и в частности в «Литгазету», не проникло. Что говорили там о Ставском, и что Ставский говорил о себе, что говорилось о Ермилове, Динамове, Усиевич и других, неизвестно. Повторяю, что я даже не знаю наверное, было ли такое заседание партгруппы. Если оно было, то такая келейная критика Ставского Ермиловым и Ермилова Ставским есть взаимная амнистия и издевательство над партийной критикой».

Пока Ермилов оправдывался по поводу Авербаха, он успел вляпаться в ещё более опасную историю, проморгав крамолу в повести Мариэтты Шагинян «Билет по истории». Эту вещь, посвящённую Ленину, первоначально собирался печатать в «Новом мире» Ставский. Однако Фадеев настоял на передаче рукописи в «Красную новь». Ермилов, видимо, в текст повести не вчитался, доверившись двум положительным заключениям – Надежды Крупской и Дмитрия Ульянова. Между тем Шагинян затронула весьма щекотливый вопрос – происхождение Ленина. Получалось, что по материнской линии вождь был вовсе не русским человеком. В общем, разразился скандал. Сталин 5 августа 1938 года срочно созвал политбюро, которое признало публикацию повести Шагинян «грубой политической ошибкой» и сняло Ермилова с должности.

Ермилов потом в своих многочисленных автобиографиях этот факт попытался замолчать. Свой вынужденный уход в 1938 году из «Красной нови» он долго подавал как желание заняться историей советской литературы. Якобы именно этим объяснялся его переход на работу в Институт мировой литературы.

В институте Ермилов взялся за кандидатскую диссертацию о Максиме Горьком и за монографию об Александре Малышкине. Параллельно он продолжил писать доносы на талантливых современников. Особенно критик не щадил Платонова. В 1939 году Ермилов жаловался Александру Фадееву: «Даже у таких людей, как В.Катаев, Е.Петров, Г.Мунблит, Я.Рыкачёв, Е.Усиевич, Ф.Левин, имеется нечто вроде культа Платонова. Благоговеют перед ним». Фадееву бы одёрнуть своего соратника. Но, не зная, что дальше ждать от зарвавшегося стукача, он предпочёл выдвинуть его за конъюнктурные работы о Горьком и Малышкине на соискание Сталинской премии. И ведь Ермилов наверняка эту награду получил бы, если б 26 августа 1940 года в коридорах власти не решили ограничиться выдвижением лишь одной кандидатуры Михаила Шолохова.

Когда началась война, Ермилов записался в народное ополчение. Но оттуда его вскоре отозвали во Всесоюзный радиокомитет, назначив главным редактором литературного вещания. В новой должности он продержался почти три года. Потом критик вновь что-то сделал не так и вынужден был уйти на вольные хлеба, сосредоточившись на Чехове.

В очередной раз власть востребовала его уже после Победы. 4 октября 1946 года генсек Союза советских писателей Александр Фадеев обратился в Оргбюро ЦК ВКП(б) с предложением «утвердить редактором «Литературной газеты» критика-литературоведа Ермилова Владимира Владимировича». Его карьера вновь пошла в гору. Усевшись в кресло главреда, он начал с того, что продолжил добивать Платонова. 4 января 1947 года критик поместил во вверенном ему издании собственную ужасно подлую статью о платоновском рассказе «Семья Иванова». Зная, что у писателя обострился туберкулёз, этот партийный приспособленец верещал: «Надоела вся манера «юродствующего во Христе», характеризующая писания А.Платонова… Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок А.Платонова». Приличные люди после этих гнусных выпадов отказывались подавать Ермилову руку. Но критику на это было наплевать. Вскоре он защитил в ИМЛИ докторскую диссертацию о Чехове. Больше того, холуи выдвинули его за изданную в 1946 году книгу «Чехов» на соискание Сталинской премии. Правда, подписывая представление, писательское начальство сделало некоторые оговорки. Так, секретарь Союза советских писателей Лев Субоцкий осторожно заметил, что «влюблённость автора в дорогой сердцу каждого советского человека образ Чехова приводит Ермилова к некоторым ошибкам. Резко возражая биографам, приписывавшим Чехову философию политического обывателя, автор не всегда с должной решительностью говорит о том, что Чехову была свойственна известная аполитичность, что великий писатель стоял в стороне от политической борьбы. Пытаясь оправдать Чехова, Ермилов недостаточно чётко характеризует 80-е годы в России, которые были не «годами безвременья», а периодом революционных сдвигов и собирания сил русской революции». Однако наверху, в Кремле этим оговоркам никто серьёзного значения не придал. Окружение Сталина куда больше интересовала деятельность критика в «Литературной газете».

Как редактор Ермилов был неоднозначен. Он очень тяготился тем, что у него оказалось два начальства: агитпроп ЦК ВКП(б) и секретариат Союза советских писателей. Но, внимая каждому слову любого сотрудника ЦК, критик в упор не замечал многих литературных генералов. Высокопоставленные графоманы обижались и не раз пытались поставить руководителя «Литгазеты» на место. 30 апреля 1948 года они даже письменно указали ему на неправильное поведение. Однако критик не смирился и тут же направил жалобу в ЦК партии на имя Дмитрия Шепилова и Леонида Ильичёва.

Ермилов писал: «Первое указание относится к моей линии поведения по отношению к бывшему работнику аппарата Союза писателей критику Даниилу Данину, который дал положительный отзыв на рукопись М.Поляковой о Достоевском. Эта рукопись М.Поляковой представляет собой беспримерную идеализацию реакционных взглядов Достоевского, содержит чудовищную клевету на социализм и на нашу действительность и является, на мой взгляд, антисоветской». Секретариат Союза признал сомнительность положительного отзыва Данина, но вменил ему в вину другую ошибку: мол, он «поступил неправильно, когда, исходя из наличия ошибочной рецензии т. Данина на книгу т. Поляковой, отказался напечатать верную статью тов. Данина по поводу книги т. Борщевского о Достоевском». Ермилов в своей жалобе доказывал, что поступил правильно, так как Данин не осудил свою реакционную позицию в оценке творчества Достоевского. Кроме того, его возмутило, почему критик «верную статью» подписал новым псевдонимом. «Тем самым, – негодовал Ермилов, – он [Данин] как был предстал в двух ипостасях: с одной стороны, апологет реакционных взглядов Достоевского, с другой стороны – автор «верной статьи о Достоевском». Что это такое, как не беспринципность? И почему секретариат Союза писателей поощряет эту беспринципность?»

Ну, о беспринципности Ермилов лучше бы помолчал. Юрий Борев в своей «Сталиниаде» великолепно показал, какие у критика были убеждения. Здесь стоит полностью привести его миниатюру «Нос по ветру». Борев рассказывал: «Однажды главный редактор «Литературной газеты» критик Владимир Владимирович Ермилов выступил на редколлегии с новой идеей.

– Пора покончить с нигилизмом по отношению к великому русскому писателю Достоевскому…

Через несколько дней он опубликовал на эту тему большую статью, которая вызвала недовольство Сталина. Сталин сказал об этом Жданову, Жданов – Фадееву, Фадеев – Ермилову.

На другом заседании редколлегии «Литературной газеты» Ермилов предложил покончить с ошибочным апологетическим отношением к реакционеру и мракобесу – Достоевскому.

– Я напишу статью, где всё это объясню!

– Вы?

– Да, жизнь сложна!

Ермилов торопился: узнав мнение Сталина, все газеты и журналы готовили разнос Достоевского, а заодно и «Литературной газеты» вместе с Ермиловым. Однако критик всех опередил. При этом упоминалось, что сам автор статьи ранее допускал неточности в оценках».

Судя по всему, Ермилов в своей жалобе руководителям агитпропа ЦК хотел продемонстрировать, что он святее Папы Римского. И с точки зрения партийных комиссаров он тут повёл себя безукоризненно. Но насколько редактор «Литгазеты» был прав как учёный? Что, критик не понимал, что, демонстрируя свою мнимую независимость от литературного генералитета, он вольно или невольно топил Данина, который любыми путями хотел всего лишь реабилитировать творчество Достоевского? И в чём тут заключалось преступление Данина? По сути, пикировка Ермилова с литгенералитетом свелась к прямому доносу на коллегу.

Кстати, позже, когда Достоевский вновь стал в чести, Ермилов, забыв о своей жалобе в ЦК, настрочил собственную книгу о классике, подав его уже как борца с царизмом.

Говоря о конфликтах Ермилова с литературным начальством, надо подчеркнуть, что критик фрондировал, как правило, лишь в кулуарах. В открытую борьбу с людьми, имевшими вес во власти, он вступал крайне редко. Поэтому «Литгазета» при нём смелостью не отличалась. Твардовский ещё в январе 1949 года прямо ему заявил, что газета сбилась на «лжицу, на округление острых углов, на нерешимость ставить большие и острые вопросы». «До заседания редколлегии, – негодовал Твардовский, – мы говорим все живо, остроумно, на родном языке. Начинается редколлегия – мы говорим на латыни: условный язык выдуманного нами обихода, которым мы оперируем. Мы хвалим произведения, которые мы сами не любим». Твардовский призывал сказать правду о слабых романах Панфёрова и Ажаева. Однако Ермилов на эти замечания никак не реагировал.

И вдруг в феврале 1950 года в день открытия очередного писательского пленума он дал в «Литературке» разгромную статью о Панфёрове. Все литфункционеры разом растерялись. Никто не понимал, отчего это Ермилов осмелел. Но ларчик раскрывался просто. По коридорам власти поползли слухи, будто Сталин решил изменить концепцию «Литературки», сделать её газетой, в которой интеллигенция могла бы отчасти выпускать пары недовольства. И Ермилов решил доказать, что лучше него с новой задачей, поставленной Сталиным, никто не справится. Но он явно поторопился. Фадееву не понравилось, что Ермилов ополчился на Панфёрова без его ведома. Эта обида проскочила в его заключительном слове на писательском пленуме. По протоколу Ермилов был обязан заключительную речь Фадеева поместить без каких-либо купюр в очередном номере «Литгазеты». И тут критик сделал вторую ошибку. Он, будучи уверен в том, что вопрос о его переназначении уже решён, бросил Фадееву вызов и отказался ставить последнее слово главного советского писателя в номер.

Фадеев этого не стерпел и разыграл свою комбинацию, пролоббировав в ЦК возвращение в «Литературку» Константина Симонова. Впрочем, Ермилов в накладе не остался. Ему через месяц, 5 марта в качестве компенсации дали Сталинскую премию второй степени за книги «А.П. Чехов» и «Драматургия Чехова». Позже Сурков пробил критику к его 50-летию также орден Трудового Красного Знамени, трёхтомное собрание сочинений и издание новой монографии о Достоевском. Больше того, 14 мая 1955 года секретариат Союза писателей СССР выдвинул Ермилова в член-корреспонденты Академии наук СССР (по иронии судьбы все бумаги на выдвижение подписал один из самых безграмотных секретарей Союза писателей – романист-хозяйственник Василий Ажаев). Ну и самое главное – критик встретил в эти годы новую любовь – аспирантку из Рязанской области Ларису Яковлевну, которая оказалась младше его на двадцать четыре года.

Однако прошение Ажаева не помогло. В член-корреспонденты Ермилова не избрали. Академики его кандидатуру дружно забаллотировали. Раздосадованный критик главную причину своего провала увидел в том, что он не учёл перемены на дворе и не успел выстроить новые полезные альянсы.

Перестроившись на ходу, Ермилов стал искать очередных влиятельных покровителей, заключать какие-то сложные союзы и плести непонятные интриги. Всё это происходило на глазах старого большевика Валерия Кирпотина. Как и Ермилов, Кирпотин в конце 1920-х – начале 1930-х годов находился у руля советской литературы. Только один верховодил в РАПП, а другой возглавлял сектор художественной литературы в ЦК ВКП(б). Оба много в своё время пострадали от Фадеева. У обоих были и общие интересы. Их в чём-то объединял Достоевский. Отличала же этих двух литературоведов прежде всего степень циничности. Кирпотин, на котором тоже клейма негде было ставить, весной 1957 года возмущался, как низко пал его коллега. В своём дневнике он писал: «Вчера было заседание редакции Достоевского. Ермилов в грубой форме отверг комментарий Долинина, который в самом деле надо поправить. В роли подтявкивающей собаки выступил, как обычно, независимый и гордый «эстет» Леонид Гроссман. Пришёл вооружённый бумагами и цитатами. Раздобыл покаянное письмо Долинина 1935–1936 годов, напечатанное в вузовской многотиражке. Сам Гроссман никогда не верил этим письмам, всегда смотрел на них как на насилие etc. Его шаг – просто подловить Долинина, сказать ему, что тот струсил. Выгоняли из вуза, и он написал, как все, письмо. Теперь, после XX съезда, не написал бы такого письма и так далее. После этого Ермилов и Гроссман в один голос стали говорить, что старое покаянное письмо рассматривают как мужественный шаг. Создаётся впечатление, что Ермилова и Гроссмана объединяет какой-то «пакт». Ермилов восполняет свои знания на консультациях у Гроссмана и за это покровительствует последнему».

В 1960 году Ермилов вернулся в ИМЛИ. Он ещё верил, что его звезда снова взойдёт. Ему удалось найти подходы к новым партийным идеологам.

Уловив веяния времени, Ермилов одним из первых откликнулся в печати на повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Но, чтобы убить двух зайцев, он тут же похвалил и безграмотного Кожевникова. Критик думал, что всё тонко рассчитал: поддержал нового любимца Хрущёва – Солженицына, а заодно отметил и всесильного главного редактора журнала «Знамя». Дальше Ермилов набросился на Эренбурга, разгромив в «Известиях» его мемуары «Люди, годы, жизнь». Аджубей потом признался, что развязный отклик Ермилова был поставлен в номер в тот момент, когда он находился в зарубежной поездке, а «продавил» материал лично Брежнев. Если Аджубей не соврал, то получалось, что главным покровителем Ермилова на излёте «оттепели» стал второй человек в государстве – Брежнев.

На что же рассчитывал Ермилов? Он, старательно вылизывая все места команде бездарного Кожевникова и услужливо громя опостылевшего режиму Эренбурга, очень надеялся возглавить «Новый мир». Критик знал, что позиции Твардовского к тому времени сильно пошатнулись и Кремль был не прочь заменить поэта на более удобную фигуру. Партаппаратчики уже вели закулисные переговоры с Симоновым. Но Ермилов полагал, что в этот раз он не допустит повторения ситуации 1950 года, когда Симонов вместо него воцарился в «Литгазете», и всех переиграет. Однако критик не учёл одиозность своей репутации. В академических и писательских кругах его имя вызывало уже лишь изжогу. Поэтому назначение Ермилова не состоялось.

Позже Ермилов на воротах своей дачи в Переделкине повесил табличку: «Во дворе злая собака». Но недоброжелатели тут же приписали: «и беспринципная». Потом кто-то пустил по Москве обидное для критика четверостишие:

Бежит по улице собака, Идёт Ермилов, тих и мил. Смотри, милиционер, однако, Чтоб он её не укусил.

В преддверии 60-летия Ермилова секретарь Союза писателей России Сергей Баруздин возбудил ходатайство о награждении Ермилова вторым орденом Трудового Красного Знамени. Московская писательская организация подготовила за подписями секретаря Б.Галина и парторга В.Тевекеляна письмо в горком партии. Но начальство просьбы литчиновников проигнорировало.

Умер Ермилов 18 ноября 1965 года в Москве. Начальство предложило провести гражданскую панихиду в Центральном доме литераторов. Но писатели в последний момент объявили бойкот, и никто из них на церемонию прощания не пошёл. Не ожидая такой реакции, чиновники из ЦК дали команду срочно согнать в ЦДЛ всех работников аппарата Союза писателей.

Похоронили Ермилова на Введенском кладбище.

Вячеслав ОГРЫЗКО