Нулевики

№ 2011 / 46, 23.02.2015

Сле­дя за тем, как под­во­дят ито­ги ну­ле­вых кол­ле­ги, я ждал те­о­ре­ти­че­с­ких от­кры­тий – ведь при ана­ли­зе про­шед­ше­го все­гда на­пра­ши­ва­ет­ся клас­си­фи­ка­ция, ран­жи­ро­ва­ние, си­с­те­ма­ти­за­ция…

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Следя за тем, как подводят итоги нулевых коллеги, я ждал теоретических открытий – ведь при анализе прошедшего всегда напрашивается классификация, ранжирование, систематизация… Однако какой-то бестолковой, на мой взгляд, модой стало упоминание молодых и уже не первой молодости писателей этакими табунами, без тавра. По степени известности имён, скорее, но никак не по контенту или хотя бы тенденциям. Уж, пожалуй, самый неэмоциональный аналитик Сенчин тащит порой далёких не только от нового реализма, но и реализма вообще, авторов в родную кучу. Это свойство стилевого магнита, само собой – энергичного и покровительствующего. Однако если ему-то как пионеру стиля порой видней, то Владимиру Бондаренко – просто стыдно. И тут старшее поколение литкритики в его лице не сыщет конкурентов по части околесицы – как мог оказаться анархофантазёр М.Елизаров среди новых реалистов? Впрочем, и Михаил Бойко в бытность свою «философом около нового реализма», и Роман допускали подобные неточности – то праздного Сергея Минаева сочтя гламурноватым, но реалистом, то Оксану Робски (держите меня семеро!)… Воистину после таких открытий признаешь, что реклама двигатель не только торговли, но и литкритики, видимо. Простите, но Павел Воля куда осведомлённее того, в каком стиле пишет Робски – точно, лучше советских сатириков, пародировал выспренные ахи-чмоки (космическая любовь и алмазная помада)… Недалёк от неё и «Р.А.Б.» своего образа жизни Минаев, от скуки между снятием винно-упаковочной прибыли нет-нет да и вписывающий нарко-бредок в элитный быт. А это (щёлк-щёлк перед очками Бондаренко: реакция зрачков есть?) ближе к Пелевину, коллеги. Правда, вы это писали давненько – но вот время разобраться-то и настало.

Начнём с самого простого: были за нулевые открытия стилевые? Если и было, то только одно, вышеупомянутое. Как ни верти головой, не просматривай лонг– и шорт-листы литпремий второй пятилетки нулевых – ничего отчётливого, манифестированного, поведшего за собой и авторов, и критику, кроме нового реализма не запомнилось. Да и он ещё многими не может никак усвоиться, всё его норовят отрыгнуть да поразжёвывать снова, может, что распробуют знакомое деликатесное. А он всё такой, как был – злой, чёрствый, чернохлебный.

Однако даже сами новые реалисты не сильно озабочены (скажу стыдное слово) позиционированием направления своего – считая, видимо, что и так известны, и так обсуждаемы, награждаемы. А стиль – так, довесок, сам собой… Так – да не так. Ибо пока стиль туманен – его всё норовят схоронить (или хитрее – вообще поставить под вопрос, а был ли, рождался ли «мальчик»). Теперь этим занялся профессионально и Михаил Бойко – видимо, не обнаружив в новреализме подлинной философской глубины. Как сорняк, говорит, его надо выполоть. Мне искренне жаль наблюдать такой поворот мысли одного, на мой взгляд, из наиболее точных аналитиков нашего направления – но что поделаешь, молодой философ Бойко «натура эмоционального склада», и смена «некоторого руководства» (газетного), возможно, ведёт и к смене парадигм, к зондированию прежних пристрастий и ревизиям. А Ремчуков вряд ли предаст постмодерн, свою внутриредакционную Монголию – и отметим тут сугубо политический, либерально-ельцинский, а не вкусовой подтекст, и дальше ещё вернёмся к нему, и вы поймёте, почему я даже тут вставляю «пять копеек» политики.

Новая реальность

Я долго пытался поначалу, уже после манифестов новреализма и радреала – уловить какие-то общие интонации в прозе Шаргунова, Сенчина, Прилепина. Они были, были даже явные заимствования (причём порой и московские родоначальники не стеснялись подражать второму, нижегородскому эшелону, это я считаю наивысшей доблестью новреализма, коллективизацией и самоотречением, пожалуй) – но не сие главное. Короткие повествующие предложения без авторских деепричастий-рассуждений, неприукрашенные, бойкие диалоги (с матом, но уличным, а не пелевинско-салонным: кто мне объяснит, например, что такое «ё*аная свинья»?), мрачные будни в точном, посекундном порой отражении зеркал в хрущобах… И даже не предметность оказалась стилеобразующей – я имею в виду способ обобщения, конечно, если вам знаком сей тезаурус. Новый реализм возник тогда, когда прозаики отважились без приукрас (через отрицание постмодерна – без перебивок и наложения времён) писать с натуры – причём, натуры ещё девяностых.

Это многим покажется неожиданным открытием, однако факт таков: новреализм родился в девяностых. Сейчас уже стала библиографической редкостью книга «День без числа», но именно с неё-то по-настоящему всё и началось. Нет, не она вышла первой – вышла она через два года после первого издания «Саньки». Но именно она на данный момент может считаться наиболее чётко манифестирующей художественно новреализм. В ней Роман Сенчин медленно, неторопливо дорастал до романа как формы – кратчайшими рассказами, которые писал с начала девяностых. И правильно сделал – хотя это совершенно немодно и непрезентабельно в целях получения премий. Сборники рассказов разве что самых бестселлинговых авторов номинируют. Книга стала своего рода итогом дискуссий о путях литературы – в частности, проходивших, как я писал уже, под сенью «Московского вестника», когда Алиса Ганиева ещё работала там скромно секретаршей. Роман дал мясо, «русский фарш» нового реализма, как выразился Михаил Бойко в послесловии к сборнику.

Выходит, Сенчин как затворник, мастеровой, без стилистических изысков, но кропотливо писал свои короткие рассказы тогда же, когда входил в популярность Пелевин, а Сорокин ещё продавался в мягких обложках. Так чаще всего и бывает: новое шагает параллельно мейнстриму, но становится достоянием общества лишь в определённой ситуации, под подходящим углом зрения. И тогда слетаются литературные агенты, и книги затворников переиздаются, звучат по-новому… Это литература проходила много раз. Увы, выдержка текстов всё ещё ценится наравне с винной. До издания рассказов Сенчина прошло более десяти лет с момента написания первых.

Очерковая точность, отсутствие ещё «лабораторных работ», то есть использования фантазии для создания реальности на странице – вызывает ныне глубокое уважение к автору. Кстати, что потом стало встречаться всё реже – в рассказах Роман чаще выступает под своим именем, даже в самом мрачном «Будни войны» (правда, неясно – какой войны, написан рассказ в 1993-м, до Первой Чеченской). А «Сегодня как завтра», современный производственный пессимистический очерк, нельзя было написать, не слазав в печь, «выпекающую» строительные панели. Это ближе к реализму радикальному, пожалуй.

В целом, сенчинская книга-манифест новреализма остаётся по-своему непревзойдённой – не по дизайну, а вот по той самой концентрации новой реальности, которой дико не хватало столичным писакам, упрямо не замечавшим тёмную сторону жизни. Помню, на «Радио России» стали потихоньку начинать читать современную прозу диссидентствующих всё ещё по инерции авторов – так у кого-то на полном серьёзе в рассказе-сериале встречались отвращения и восхищения по поводу сперва заброшенного, трущобного вида переулков меж Сретенкой и Цветным бульваром, мол, дома расцвели с приходом в них бизнесменов на смену бомжам, боялись мы, интеллигентные тёти, ходить мимо, не изнасиловали бы… Новреализм для подобной писанины стал антистилем – и его, конечно же, не могли принять с первого раза. Ведь новреалист не боится и изнасилований в своём тексте, он сам выступает насильником по отношению к обрюзгшему читателю-писателю (снова бойкое и точное замечание Бойко: минитиражи соответствуют числу писателей, самих себя с друзьями только и читающих). И это есть в книге-манифесте.

Несмотря на неприятие новреализма нулевых и нынешних лет критиками и конкурентами-литераторами (всё пытаются мерить аршином девятнадцатого века, ругают за сквернословие, невозвышенность), – стиль настолько сложился и уже в себе стал отсеивать побочное, что только успевай нашей собственной линейкой мерить новые книги квадриги. Пока никто не примерялся к моей «Поэме», я делаю это одолжение коллегам с большим удовольствием – ведь чем яснее стиль, тем проще и критикам. А они, бедные, притомились, мне кажется. По крайней мере, Бондаренко – его младоведение порой напоминает близорукость просто. Сами же законодатели стиля готовы соглашаться в узком кругу, что допускают отступничество: Шаргунов более всех тяготеет к постмодернистской иронии, а Захар так просто в последней книге зачем-то вводит «инсталляцию», никакого смысла не привносящую в сюжет, будто стебётся таким образом над пелевинщиной.

Итак, новый реализм появился там, где не надстройки и пелевинские «кентавры» вроде Петра Пустоты над постсоветской действительностью стали востребованы обществом, а краткие, честные, очерковые «объективки». Своего рода резюме без морали – и это более всего разозлило ту самую интеллигенцию, которую горьковский Лютов пригвоздил своим «главное было бы о чём поболтать, а жить и так можно». Новреализм не просто отражение, он критика действительности, и, конечно же, с политическим подтекстом. Скажем, наиактуальнейший перед нынешними «выборами» рассказ Сенчина «На пороге» 1996-го года я бы (оставайся я редактором КПРФ.ру по сей день) опубликовал как самокритический очерк, как исповедь голосовавшего и проигравшего. То есть, главным-то в новреализме, как ни крути, был ещё и политический контекст, в нулевых неизбежный, но по-прежнему противный столичной интеллигенции, толстожурнальным критикам как мовэтон-с. Это отчасти обратной связью стало «критикой» и нового реализма изнутри: Шаргунов в «Птичьем гриппе» выедает ироническим короедом молодёжную политику как бы изнутри. На фоне этого шага назад в постмодерн (и при изобилии вымысла в книге) неожиданно эталонной для новреализма сейчас выглядит «Книга без фотографий».

Но мы не будем уходить от политики, чтобы не разочаровать и так разочарованного современностью пророка уныния Ваню Зорина – считающего нас политиками, далёкими от литературы подлинной, глубокой, способной, как ёлочные игрушки, подвесить домики за дымочки и поплакать над ними господом-богом-дедом-морозом (чёрт побери: и эти люди со своим дремучим и примитивным метафоризмом запрещают нам ковыряться в носу современности?).

Новый терроризм

Почему террор? Потому что он является сюжетным, императивным выражением критической миссии новреализма. Принцип стрелялочного экшна, ещё до новреализма успешно перековавший интеллигентную пару Гарроса-Евдокимова в защитники вооружённых бесов – не нами выдуман, но нами применён для пробуждения Вия-современника. Почему не «Патологии», тоже со стрельбой и энурезом, а «Санькя» сфокусировал внимание читателя на нашем стиле? Терроризм – как завершение описательности и очерковости, преобразующее реальность действие, продолжающее точность отражения, выстрел через зеркало постмодернистской витрины. Мерзкая действительность должна быть преобразована в прекрасную реальность. Это и будет наивысший, небывалый в литературе реализм, переходящий за грань литературы в политику. Это я писал в марте 2000-го, в своём манифесте, но сегодня не мои именины…

Как и в новостных лентах, внимание читателя, давно не ищущего стилистических прелестей (подобным эстетством ещё было время заниматься в восьмидесятых и девяностых, но сейчас-то время – деньги), привлекает стрельба и насилие. Впрочем, серийных детективов с выдуманной стрельбой – пруд пруди, имён авторов столько, что проще их назвать легионом. В их число попадают и те, кто сплясал недавно краковяк перед Путиным на мотив «шоп я так жил при социализме»: счастливые люди, всё-то у них есть… «с таким счастьем и на свободе»… Само собой, стрельба ради стрельбы, без социальной мотивации никому не интересна – даже бандитская. Уже не интересна. Политическая стрельба – вот тема актуальная в сырьевой империи, где богатства недр и поверхности сконцентрированы у ничтожного численного, но морально всевластного меньшинства. И именно она, тема-террористка («курица-шахидка», шутка-шаргуновка), стала своего рода станком (балетным), за который вся квадрига держалась в нулевых. В этой связи я хочу приглядеться вместе с вами к автору, не причисляющему себя активно к новым реалистам, который и подсказал мне название статьи в качестве компромисса некоего – ведь нулевик Ильдар Абузяров точно такой же, как мы, да и круга ближайшего. Спешил к арабской весне, экспортировал нам Тахрир очерками…

Книга, которую почти в качестве бомбы (не досмотренная на входе, она показалась опасной ФСО, и автора заломали прямо с даром в руках на пути к августейшему) Ильдар подарил президенту Медведеву на прошлогодней встрече с молодыми писателями – вот что стоит разобрать тем, кто до сих пор не понимает, где начинается новреализм, а где кончается. «Хочу умереть шахидом, роман одной недели» читаю уже несколько недель. Это, знаете ли, очень полезная книга не только для Медведева, но и для всякого современника.

И тем она интереснее для анализа с позиций новреализма, что автора поспешили записать в русские Борхесы да Павичи. Да, словесно-игровая составляющая, почти постмодернистская (если бы не строгий сюжет и с первых страниц, с названия проанонсированный экшн) в ХУШе есть. Но не то же ли самое выше я припоминал из «Птичьего гриппа»? Имена условны, но действие – вот главное. Преобразующее несправедливый мир. Захар писал об этом же с родных нацбольских позиций, не загромождая минипространство сюжета идеологией, Ильдар же пытается создать предгрозовую атмосферу хитросплетением судеб всех соучастников готовящегося теракта на детской конференции. «Крестовый поход детей» можно было бы вспомнить – если бы ХУШ не была организацией исламистов.

Мне кажется, Ильдар нам нужен как его же герой, медах, повествующий юным о старом Петербурге – и ещё одна постмодернистская, булгаковская, на первый взгляд, нить есть в романе. Однако без неё это был бы роман об организации, а не о городе – но не таковы столицы России, говорю я, как автор небезызвестной поэмы. Питер требует культурологического подхода, поэтому Ильдар с нижегородской поспешностью своего героя не может пробежать мимо прошлых веков: так в романе и появляется Юсуф, гастарбайтер из прошлого. Он роднит нынешних униженных и оскорблённых, готовых на теракт – с теми, что шли в Октябрьскую революцию, как на праздник. Ибо это и был наш праздник. И только после него стали возможны похожие на эхо бои РАППовцев и ЛЕФовцев, до которых пока доросли лишь новреалисты – но где достойный оппонент? Ведь истыканные нашими остротами дервиши постмодерна не склонны к дискуссиям, им надо беречь продажи и рейтинг…

Читая «ХУШ» сегодня, вы читаете и Борхеса, и Павича, и Кундеру вчера. Там много «от ума», но не меньше и от быта, неосознанного и не описанного ещё современниками. И достойной реплики на исламской платформе ещё не было, если не считать симптоматически обогнавшую «Книгу без фотографий» книгу о вкусной и здоровой пище Востока «Казан, баран и дастархан» – а к чему, как не к гастрономическому резюме стремится в буржуазном обществе литература? (даже у Проханова в «Гексогене» какие застолья у храма Василия Блаженного!) Но ткань романа потому у Ильдара современна, что экшн не заслоняет мотивации – и, пожалуй, потому в отличие от всех новреалистов (кроме Ч-етвёртого) так много исламской живой мысли в тексте, где главы не посвящены чему-то конкретному, и мысли героев легко минуют пороги глав (очень, кстати, удачная находка стилистическая, это авангардно и новреалистично, на мой взгляд). Ведь стиль не живёт в теории – в его пытающую топку паровоза литературной революции надо подбрасывать всё новые художественные поленья (хотя, образно точнее тут – уголь, чернохлебие).

Примет ли новреализм этот роман в свой стан? Не это важно – важно то, что постановка художественных задач, погружение на самое дно героев Абузярова (не боящегося не только изнасилований а-ля Сенчин или иглы а-ля Шаргунов, но и онанизма бомжа, любующегося совокуплением собак) и выныривание с этого дна уже с революционными, террористическими намерениями – вполне новреалистические признаки. Тем более, что пока и наши молодые классики болтаются меж прошлым и будущим в политическом плане, и после прорыва первой пятилетки нулевых (сближения литературы и политики, левой, конечно же) занялись уже спокойной литературой, укрепляя завоёванные позиции и по-своему пытаясь исполнить «Абсолютное соло» для недооценивавших глубину нового стиля скептиков.

Несмотря на беспокойный, террористический (на первый взгляд) месседж, книга Ильдара удивительно уютна, он обустраивает её главами и узорами сближающихся жизненных линий героев воистину по-восточному. Не экскурсионный, отчаянно невеллеровский (ибо тот – слизан с Одессы Бабеля, а стильно-блатной герой в белом пальто с его Бени) Ленинград вырастает социально явственно из романа, как, пожалуй, ни Нижний, ни Москва пока не вырастала ни у кого из квадриги. Ведь самое важное – не показать действие, взрыв, а объяснить, где детонатор. Впрочем, этого и я не знаю, я лишь в середине книги, как бы вам её передаю на ходу, а сам – на лавочку и читать, читать…

Дмитрий ЧЁРНЫЙ