Две книги из прошлого

№ 2013 / 9, 23.02.2015

Прочитал «Право на прошлое» – выпущенную небольшим тиражом книгу воспоминаний князя Алексея Павловича Щербатова.
Воистину, в России надо жить долго

Лебединая песня

Прочитал «Право на прошлое» – выпущенную небольшим тиражом книгу воспоминаний князя Алексея Павловича Щербатова.

Воистину, в России надо жить долго, даже если всю жизнь прожил за границей, ведь не всегда дело в физическом присутствии на территории. «Моё прошлое принадлежит России, ибо для России жили, воевали, трудились и писали мои прародители».

Трогательная, местами пылко и вместе с тем со вкусом рассказанная личная история благородного русского дворянина, вся неотделимая от истории мировой.

Он прожил почти сто лет, уплыв из Ялты под натиском красных, в Крыму осталась наотрез отказавшаяся уезжать его 84-летняя бабушка, княгиня Барятинская, вскоре расстрелянная под крики: «Ура!». Её гибель и двоих убитых с нею родственников приснилась ему за год. Его всю жизнь сопровождали вещие сны – по сути, вся книга о «мистике истории». Щербатов близко дружил с «Володей» Набоковым, вместе ловили бабочек, видел, как в Петрограде после февраля 17-го сбивают двуглавых орлов, а в августе 91-го оказался на Лубянской площади, где толпа свергала железного Феликса.

Это книга нескончаемых встреч. Царская семья, к которой возили родители: «Александра Фёдоровна обнимала, целовала, гладила по голове, помню электрическую железную дорогу у царевича Алексея, там не было моей любимой станции «Дно». Горький, ЭзраПаунд, Солженицын… Ленин, Керенский, все белогвардейские вожди, Махно, Энвер Ходжа, Эйзенхауэр, Маннергейм, Муссолини, у которого гостил, и даже Путин, с которым пил грузинское вино.

Щербатов симпатизировал евразийцам, интересовался младороссами с их слоганом «За царя и Советы». Во вторую мировую воевал на стороне Америки.

Это книга о наглой игре спецслужб, о тройных агентах, о вероломстве, о засаде, поджидавшей на каждом шагу, и, понятно, почему к концу жизни Щербатов смотрел на происходившее в постсоветской России как на череду заговоров, оплаченных из-за рубежа. Но, конечно, многие утверждения из былого требуют проверки: например, Щербатов называет роковым для русской истории некоего Николая де Базили. Будто бы он толкнул Россию в первую мировую, имея две разные депеши от германского канцлера, он же составлял отречение Николая второго, а подлинное обращение царя к армии спрятал в нагрудном кармане, чтоб «не возмущать патриотический дух».

Но если автор в чём-то и ошибается, то искренне.

Главное же в том, что это книга нескончаемых смертей. Здесь – обыденность и всякий раз кошмарность смертей. И странная лёгкость, элегантность даже в их описании.

«Коммунист произнёс последние слова: «Я – коммунист и умру коммунистом». Прошло несколько минут и толпа начала шуметь и волноваться, завязалась настоящая драка за верёвки повешенных – считалось, что они приносят удачу в карточной игре…»

Умирая, уже с ампутированной ногой, Щербатов успевает надиктовать жене эпилог с трогательно-воздушным: «Прощай, моя душка!»

Когда-то, общаясь с престарелыми эмигрантами первой волны, я предполагал, что их чудачество, высмеянное «Крокодилом» и советским кинематографом, это нечто приобретённое, то есть следствие эмиграции. Теперь я понимаю, что они родились эмигрантами. Даже туристами. Туристами, готовыми жизнь положить за русскую землю. Люди высшего сорта, с английскими гувернантками, кровно переплетённые с несколькими европейскими родами, они любили Россию особенной любовью – неземной, возвышенной. Романтизм, восторженное обращение к «Небесам и именам пращуров», и, вообще, отчасти сказочность сознания – это было в них изначально.

В похожей ситуации оказались на излёте СССР военачальники, знавшие слова «присяга», «честь», «мощь», но бесконечно чуждые обычному человеку, желавшему снятия запретов. Ведь у гэкэчипистов были повадки и взгляды эмигрантов, которые решили выйти в прямой эфир и кого-то в чём-то убедить на своей пресс-конференции. Недаром друг евразийцев, собутыльник Эфрона и частый гость Цветаевой, князь Щербатов так сожалеет о маршале Ахромееве, повесившемся в Кремле, а единственным единомышленником, найденным им в той Москве, был полковник Алкснис.

Поэма «Лебединый стан» и «Лебединое озеро» советского ТВ неожиданно встретились.

Панки на фоне Сталина

«Я написал на раскрашенной агитационной открытке «Все на выборы»: «Эда, я ненавижу сталинский режим. Готова ли ты последовать за мной в дальние края?» Как ни странно, открытка дошла. Почтальонша, отдавая её Эде в руки, сказала:

– Я вам ничего не приносила».

Недавно перечитал эту книгу и всем советую, кто сможет достать. «Мой папа убил Михоэлса». Издана эмигрантским «Посевом» в 1978-м.

Такой советский панк, которого зовут Владимир Гусаров.

Автор родился в 1925-м, его отец был «хозяином» (первым секретарём) Пермской области со времени её основания и до конца войны, с 1947-го – первый секретарь ЦК КП Белоруссии. А сын послал к чёрту папашу и всю родню и в сталинские годы сделался бешеным бунтовщиком. Искристая весёлая книга, которую можно читать как странное дополнение к тяжёлым томам Солженицына.

Некоторые психиатры считают, что очень часто безумие – это далеко зашедшая распущенность. Бунтарская распущенность Гусарова, возможно, происходила от пресыщенности, а, возможно, от молодого острого чувства свободы, когда всё хотелось опрокинуть.

«Проезжая в отцовской машине мимо колонны пленных, приоткрыл дверцу, высунул руку и закричал:

– Хайль Гитлер! – причём был абсолютно трезв…»

Гусаров ярко, насмешливо, и одновременно с болью живописует слабости и дурости отца и матери, свои сексуальные опыты, и с задором сыплет непечатными словечками. Но главное – бодро исповедует безумства.

«Однажды, когда все дружно поднялись при упоминании имени Сталина, я остался сидеть.

– Что с вами, Владимир Николаевич? – испугалась наша профорг Романычева.

– Ничего… Надоела эта комедия…

Романычева отшатнулась, а остальные отвернулись, будто не слышали. Правда, Спасенников счёл своим долгом предупредить меня:

– Ты плохо кончишь, поверь мне…».

А он только входил во вкус. Наконец, однажды, летом 50-го, отужинав в ресторане «Савой» с женой и друзьями (супружеской парой), и, выпив, решил спеть «Интернационал» по-немецки.

«Какая-то дама за соседним столиком заметила:

– Хорошо поёт, но произношение ужасное…

Я кончил петь, твёрдым шагом подошёл к её столику и громко и отчётливо сказал:

– Не вам, сталинским выблядкам, учить меня, как петь «Интернационал»!»

Позднее на очной ставке он заявит: «Забыли, как я вас назвал?» И всё повторит с нажимом. В уголовном деле произнесённое значилось загадочно: «с. в.».

Но то ли бунт был запределен, то ли сыграли роль семейные связи, Гусарова не поставили к стенке и не отправили в Воркуту. Его поместили в казанскую психушку к тем, чьи портреты составляют половину книги. Эти люди оседали здесь сквозь сталинские годы. Многих забрали ещё в 30-е.

Они не были фальшивыми и безропотными «врагами» и «вредителями». Они шокировали систему степенью своего вызова. Степень вызова – вот, вероятно, разгадка их относительного везения.

Вахрамеев, начальник паспортного стола, проник в посольство США и требовал отправить его в «страну свободы». Троцкист Кичин, дав на имя Сталина телеграмму «Прекратите террор», проник в посольство Англии. Милиционер по фамилии Солдатов сжёг на улице сложенные стопкой портреты вождей, сопроводив это проповедью. Князь Зайцев просочился с браунингом в СССР с целью борьбы, на допросах горланил: «Боже, царя храни!» и «На виселицу большевиков!», выдержав избиения.

И теперь в изоляции они матерят Ленина и Сталина, но их не трогают, их даже не лечат, они, по сути, предоставлены сами себе, и оттого эта откровенная книга читается как фантастическая.

Сергей ШАРГУНОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.