Он не был дезертиром

№ 2013 / 9, 23.02.2015

В полдень 20 февраля 2013 года ушёл из жизни Юрий Гончаров. 22 февраля его похоронили на Коминтерновском кладбище города Воронежа. Власти предлагали похоронить на аллее почётных граждан

Жизнь Юрия Гончарова, рассказанная им самим

В полдень 20 февраля 2013 года ушёл из жизни Юрий Гончаров. 22 февраля его похоронили на Коминтерновском кладбище города Воронежа. Власти предлагали похоронить на аллее почётных граждан, но его желание было упокоиться рядом с матерью. Так и поступили…

Он не дожил до 90 лет несколько месяцев (родился 24.12.1923 года – умер 20.02.2013 года.)

В 2012 году наконец-то стал почётным гражданином Воронежа.

В ста метрах от него на аллее почётных захоронений Коминтерновского кладбища лежит Гавриил Троепольский. Он тоже не дожил несколько месяцев до 90 лет, он тоже почётный гражданин города.

---

…И я мысленно говорю: «Юрий Данилович! Вы меня просили, чтобы всё Ваше пережитое не кануло в Лету. Выполняю Ваш последний для меня завет: отдаю на суд читателей рассказанную Вами полную испытаний жизнь писателя-солдата. И ещё: мне есть в чём перед Вами покаяться. Простите, если что не так…

1

Ночью спешно вывели нас на передовую. Всё пополнение, всё доставление на передовую – ночью. А там жизнь кипит. Латали, починяли телефонные провода. Тогда же провода были, немцы перебили, связи нет. Доставляли продовольствие, доставляли письма, доставляли боеприпасы. Кто-то пытался спать, потому что единственное время, когда можно двадцать минут, тридцать, час покемарить, подремать, это ночью. Но не давали. Приходили политруки читать свои лекции. Лекции были на две темы: «Защита Родины – священный долг советского гражданина» – и ещё что-то в этом духе. Поднимут, посадят ночью. Немцам лучше. Они всё время стреляли в небо осветительными ракетами смотрели, что происходит на передовой, не ползёт ли кто-нибудь, не подкрадывается. И какие из немцев спят, а какие-то караульные, дежурные бодрствуют.

Иногда постреливали из пулемёта беспокоящим огнём. По всему нашему переднему краю «та-та-та-та!» пройдёт слева направо, потом справа налево – «та-та-та-та!». Кого-то зацепят, если он не укрылся и стоит. А тут самое время было всё таскать, особенно боеприпасы, патроны, гранаты, мины к миномётам маленького калибра, которые на переднем крае были. А с утра начинается перестрелка и настоящий бой. Если наше командование имеет план продвинуть свои войска вперёд, начинают гнать в атаку, и всегда это делалось ду-ром, вот могу сказать открыто и честно!

Любая атака должна быть подготовлена артиллерийским огнём, с наличием танков и так далее, так далее. Поднимать пехоту, одну пехоту на немецкие оборонительные линии – это безумие. На расстрел! Нас вот так вот поднимали. Вот поднимут, половина через несколько минут убита. Затихает это всё, тогда командование убеждается, что дело тут глухо, не надо, атаки никакой не выйдет. Тогда затишье где-то до середины дня, может быть часов до пяти, до шести, потом снова попытка поднять в атаку, снова страшные потери.

Сколько я пробыл на передовой, я никогда не участвовал в атаке с танками, с авиацией – ну так, как это должно быть, ёлки-палки, понимаете! Ну, должна же участвовать техника, техника должна что-то сделать. Пехота идёт последней, занимает уже завоёванные рубежи. Но вперёд пускать пехоту, это только на истребление. Вот откуда у нас эти совершенно безумные потери, которые даже сейчас боятся назвать. Потому что невольно возникает вопрос: а почему столько загубили людей? Почему? Немцы, которые вторглись в нашу страну, они потеряли гораздо меньше. У них другое отношение было к людям, к пехоте, к живому человеку, к человеческой жизни вообще другое было отношение.

А почему мы столько потеряли?!

Так вот. Нас разместили на передовой, и всё так и продолжалось. Каждую ночь приводили пополнение, которое в течение дня расходовалось полностью. Вот, бывало, я лежу в окопчике, который сам копал, ячейке – она сантиметров двадцать-тридцать, ну только чтобы укрыть себе голову, спину, задницу, а слева метров на пятнадцать никого нет, и справа никого нет. Я чувствую себя передним краем, фронтом чувствую – вот какие были ощущения. Потом ночью, под утро приведут кого-то, положат ячейки копать. Утром, как правило, опять атака. Сначала приходят политруки, накачивают: долг и всё прочее. Потом приходят посыльные от командира роты или от командира батальона, но уже говорят о тактическом плане: вот утром будет артподготовка, мощная.

Ведь врали всегда, сволочи! Никакой артподготовки не было. Если постреляли, то это для смеха. А потом появляется младший комсостав, иногда даже командир роты: «Вперёд! Перебежками! Наступать! В атаку! Чего лежите! Чего немцев боитесь! Сейчас мы их собьём…» И так далее. Но сбить их было невозможно. У них было страшно много автоматического оружия. Они начинали стрелять из этих пулемётов МГ-34, вот с прикладом к плечу. Скорострельность дикая. Восемьсот выстрелов в минуту! Вот вы представьте себе, сколько выстрелов в секунду.

Когда в конце концов мы захватывали немецкие позиции, то эти пулемёты стояли в буграх стреляных гильз. Представляете, бугор и пулемёт тонет в этом бугре! Их там тысячи. Вот такой они вели огонь. И очень много было пулемётов. За счёт пулемётов они и держали оборону. А нас поднимали на эти самые пулемёты. Я и ранен был около этого самого немецкого пулемёта. Шагах в двадцати. И немец меня бы добил. Он видел, где я упал, добил моих товарищей. Но я упал в танковый след. Это было паханое поле, и танковый след был промят ниже поверхности сантиметров на двадцать. Я оказался как в корыте. Немец стрелял, он стрелял мне буквально по спине. И пули проходили. И я чувствовал их, спиной чувствовал. Но задеть он меня не мог, а потом другие были цели. Я был ранен, но мне удалось повернуться, и я выползал по этому следу, как по длинному-предлинному корыту.

Много лет спустя я нашёл того танкиста, который оставил гусеницами своей машины спасший меня след. Им оказался Юра Полиновский, такой же, как я, в таком же возрасте, но только танковый лейтенант, командир танка, даже танкового взвода.

Бывает же такое!

2

Ой, я страшные вещи видел! Помню, мы уже окружали немцев под Харьковом. Перевес на нашей стороне по огню. Немцев просто рвали на клочья минами, и наши миномётчики стреляли крайне точно, крайне метко, а немцы копали окопы очень узкие. Вот окоп такой: если он в него становится, то он грудью касается одной стенки, а спиной – другой. Стоит он врытый по шею, по подбородок, чтобы можно было только чуть-чуть через бруствер смотреть, а внизу в этом окопе вырыта ниша, как нора. В некоторые такие норы легковой автомобиль можно загнать. Если начинался наш артиллерийский или миномётный огонь, то немцы ныряли в глубь своих ниш. Чтобы их поразить, нужно, чтобы мина попала точно в эту щель. А её ширина – сантиметров пятьдесят-шестьдесят. И наши миномётчики гвоздили свои мины в эти щели.

Немцы, которые там находились, были искрошены, валились друг на друга, и вся эта щель, ниша была завалена трупами. Когда мы занимали позиции, то наши солдаты вытаскивали немцев наружу для обыска. Потому что на каждом были часы, было что-то в карманах. Потом в этих окопах было вино. Хотя наши командиры бегали с белыми лицами: «Этого не брать! Не пить! Отравлено!» – но один старшина – старый-старый, он был в белёсой выгоревшей гимнастёрке, в штанах таких, всё на свете прошёл, всё на свете видел, – он о наших командирах говорил: «Сволочи! Себе берегут». Ведь ни одного случая отравления не было.

Что там находили? Бисквиты, пирожные, просто торты даже. Можете представить на передовой и торты, раскрашенные яркими-яркими красками, и колбасу, и мясо? У немцев всё было эрзац – с виду вроде мясо, но не знаю, из чего они это делали. Сахар – эрзацы, мясо – эрзацы. Вот вина, хотя на них были этикетки французские, вина, думаю, были подлинные. Потому что немцы захватили винодельческие страны и качали оттуда. Пожалуй, только вина были подлинные, а всё остальное – подделки-подделки, но искусные, очень искусные. У каждого немца была пластмассовая, плоская, круглая завинчивающаяся коробочка. А в ней было что-то вроде сливочного масла. Это было не чистое сливочное масло, а всё было изготовлено немецкой химической промышленностью.

Это не выдумка, я это прочитал в одной из газет: они стали делать масло из мух! Вот поймайте муху и раздавите на бумаге – будет жирное пятно. Каждая муха несёт в себе какое-то количество жира. Если таких мух собрать много, как собирают семечки подсолнуха, миллион особей раздавить, выжать, получится колбочка прекрасного постного, или так называемого «подсолнечного» масла. Они их размножали в инкубаторах. Мухи размножаются со страшной скоростью. Самые плодовитые – это мухи. Они построили инкубаторы для мух, давильни. Я не знаю, какого вкуса было необработанное только что из-под пресса масло, но немцы стали добавлять ароматизаторы. Они делали шоколад не из какао, а из арахиса, кукурузы, бобов. Но шоколад был как шоколад. Он имел аромат шоколада, вкус шоколада, он так же таял, растворялся на языке… Но это был не шоколад.

Немцы творили чудеса. Ну, если они делали синтетический бензин и машины у них ездили, и танки у них были не на бензине, и самолёты летали. А это был не бензин, а синтетический бензин. Мы определяли его по запаху. Вот если промчится немецкая мотоциклетка, то трое суток будет вонять вот этой синтетической дрянью.

Они же проиграли почему? Потому что у них кончились все запасы – бензин, самолёты, патроны – и люди кончились, вот оно что. И уже не могла выручить ни химия никакая, ни синтетика.

После ранения меня полечили-полечили в госпитале и признали вообще негодным. Когда демобилизовали, то послали опять в Уральск, потому что положение было такое: если человека из армии отчисляют, то его направляют в тот военкомат, который его призывал. А военкомат там уже смотрит, куда его деть. Вот я приехал, получил полностью освобождение от военной службы, и какое-то время опять учился в Уральском институте. Весною, в марте 1944 года, читаю в «Правде», что в Воронеж возвращается нормальная жизнь и даже вернулись педагогический институт, музыкальное училище. И там вот такие строчки, что утром в музыкальное училище идут студенты, несут с собой инструменты – кто скрипку, кто виолончель, а одна студентка даже несёт арфу и даже на ней играет.

Расхохотался я безумно! Вы представляете, что такое арфа и можно ли её нести и на ходу на ней играть? Ну что за бред! Но, во всяком случае, эта заметка меня взволновала, страшно захотелось в Воронеж. Я написал тогда в пединститут письмо, и оно попало к тогдашнему декану Павлу Леонидовичу Загоровскому. Это был редкий человек. Он был привержен к литературе, искусству, пытался сам писать, но литературно он был не очень одарён, а вот способствовать другим людям, которые были более талантливы, он всегда был готов. Вот, в частности, когда в 1920-е годы в Воронеж приехал Владимир Маяковский, то встречу местных поэтов с Маяковским организовал Павел Леонидович. А я в одной школе учился с его сыном Володей.

И Павел Леонидович в Уральск прислал мне вызов. Он искал тогда воронежцев – своих студентов-то было мало. Он собирал их, и к тому же в Уральском военном училище учился его сын. Павел Леонидович просил меня: сходите в училище, повидайтесь с Вовиком, передайте ему привет, спросите, как ему там живётся. И сходил, проведал и после этого приехал в Воронеж. Но филологический факультет и исторический были размещены в Липецке, потому что в Воронеже им не было места. Город разбит, разгромлен. Что оставалось делать?..

Михаил ФЁДОРОВ,
г. ВОРОНЕЖ