Оборванная юность

№ 2013 / 31, 23.02.2015

Он начал донимать меня сразу после шестидесяти, как только завершил службу и ушёл на пенсию. Покинул я родные сталинградские места в тридцать лет

Зов родной земли

Он начал донимать меня сразу после шестидесяти, как только завершил службу и ушёл на пенсию. Покинул я родные сталинградские места в тридцать лет, уже семейным человеком, и с тех пор жил на Урале, а затем и в Москве.

Однако, каждый год во время отпуска обязательно, хоть на несколько дней, приезжал на Родину. Здесь жили мои родители, которые ещё детьми со своими родителями переехали в начале прошлого века на «новые царицинские земли» с Украины.

Неведомая для нашего рода земля между Волгой и Доном, стала родной, а когда в неё легли отец и мать, а затем и другие близкие, она стала своей…

В один из приездов меня так потянуло в то село под Царициным, где я родился с пятью братьями, и где выросли наши родители, что я упросил старшего брата Виктора немедля ехать.

– Куда ты поедешь? – Запротестовал брат. – От нашего Ягодного за пятьдесят лет и следа не осталось…

Я знал, что через наш хутор и соседнее село Ялхи в войну проходила линия фронта, и они за полгода боёв были разрушены до тла. С вернувшимся с фронта отцом, мы были здесь в сорок седьмом году. И тогда на месте наших саманных хатёнок торчали лишь горки земли, поросшие бурьяном. А на месте колхозного подворья, где были деревянные постройки, чернело погорелье…

И всё-таки я настоял на поездке. Однако, она не задалась сразу. Нас несколько раз останавливали гаишники. А потом разразились такие гроза и ливень, что мы еле двигались с зажжёнными фарами…

Когда проезжали мимо разорённого посёлка Купоросный, где наша семья пережила полугодовой ад Сталинграда (отец и старший брат Виктор были на фронте) случилось мистически необъяснимое…

Сквозь ливень молния сверкнула так, что в салоне машины стало светло, и тут же гром близко разорвавшейся бомбы швырнул меня вниз. Я провалился меж сиденьями, закрывая голову руками. Это был страх, проснувшейся во мне войны.

Виктор и, остановивший машину, Вадим хохотали:

– Ну, ты прямо ласточкой нырнул! Чуть дно машины не проломил. – Смеялись они.

А мне было не до смеха. Возможно, видя мою подавленную растерянность, Виктор смягчился, и стал говорить, что это я привёз из Москвы первый за всё лето ливень.

Война меня не отпускала и на кладбище, куда мы заехали перед поездкой в Ягодное. Здесь упокоились не только мои родители, но и младший брат Сергей.

Первым умер отец, вернувшийся со своей третьей войны в конце лета сорок пятого, из госпиталя, с тощим рюкзаком и полоской медалей на выгоревшей гимнастёрке.

Отец умер на шестьдесят втором году. За ним ушёл Сергей, получивший на той же войне в Сталинграде тяжёлую контузию, а за ним и мама…

Теперь они все трое на отраднинском кладбище… Остались мы вдвоём с Виктором, которого всё та же война опалила ещё больше, чем нас – трёхлетним немецким пленом и нашим в три раза дольшим в Воркуте…

Война… Война… Неподъёмной ношей она придавила жизнь нашей семьи. Я вспомнил, как откапывали мы маму, засыпанную взрывом бомбы, своё ранение, смерти моих одноклассников из 8 Б, из которых выжили только семь человек.

И когда наша машина окончательно застряла на раскисшей дороге, и Вадим сказал: «Всё! Дальше мы не едем!», у меня было такое ощущение, что это та же далёкая война заступила нам дорогу к месту, где было родное Ягодное…

Мы вышли из машины и стали в который раз выталкивать её на сухое… Осмотревшись, Виктор с уверенностью знатока родных мест сказал:

– Не доехали до Ягодного километр-полтора. – И указал в сторону пригорка.

А через десять лет была ещё одна попытка добраться до места, где было родное Ягодное, но какой-то неведомый рок опять помешал ей.

Уже не было ни Виктора, ни Вадима. Нас вёз на внедорожнике сын Вадима, тоже Вадим, удивительно похожий на своего отца, такой же грузный, с брюшком, но только ниже покойного отца.

С нами ехал мой двоюродный брат Степан Ерёменко, который жил в Отраде. Уж он-то, как я думал, знал дорогу к родному селу. Но оказалось не так…

На наше несчастье опять пошёл дождь, но машине младшего Вадима действительно оказалось под силу бездорожье. Мы выскочили из глубокой балки на взгорок. Вокруг всё так неузнаваемо изменилось, и эта балка оказалась единственной приметой. Я вылез из машины и пошёл искать, не переставая удивляться, как может за одну человеческую жизнь поменяться всё. Совсем другой, окружающий тебя пейзаж. Ничего прежнего из того, что ты навсегда запомнил с детства, когда память твоя была свежа и не забита сором последующей жизни.

Всё вокруг чужое, не твоё, даже и горизонт не тот, захламлён линиями электропередач и какими-то дикими строениями… Я ходил по полынному, заваленному строительным мусором полю и ничего не мог признать. Даже земля под ногами была не та, чужая.

Подошёл Степан. Он, также растерянно озираясь, затаённо молчал, а потом выдавил из себя:

– Не той дорогой мы поехали…

– Но балка-то та! – Оборвал я его. – Она здесь одна!

– Вроде та… Но место не то…

Мы заспорили. Я спросил, когда он был здесь в последний раз?

– Да, когда… Ты ушёл из колхоза учиться в институт в сорок шестом, а я проработал в нашей тракторной бригаде лет семь-восемь, выучился на бульдозериста и крановщика, и ушёл на городскую работу…

– Ну, тогда слушай. Другой балки здесь нет. Она проходила сразу за задами наших подворий и упиралась в караватки. Вон впереди те лагуны, где раньше по вёснам была вода… Значит, здесь где-то и Ягодная…

Я ещё раз прошёлся по чужому полю. Никаких примет. Даже балка изменилась. Крутые её бока оплыли, и она стала шире и мельче…

Возвращались в натянутом молчании, будто поссорившись.

– Надо было заехать от караваток… – Наконец, выдавил из себя Степан. – Там есть дорога…

Но это в другой раз. – Отозвался я. – Через год, если… – Степан взглядом оборвал мою фразу.

Другого раза не было… Хотя я через год стоял рядом с домом Степана и барабанил в закрытые ставнями окна. Вышла соседка.

– Вы к Степану? Он умер ещё в декабре прошлого года…

Через полчаса мы стояли на том же отрадинском кладбище, где упокоились мои родители, младший брат и его жена… И опять меня накрыли воспоминания о той проклятой войне. Впервые я оказался здесь ранней весной 1943 года, когда только закончилась Сталинградская битва. Мы со Степаном рыли могилу для нашей бабушки Наташи, отцовой матери, которая осталась 29-летней вдовой с четырьмя детьми, после смерти моего молодого деда в 33 года в 1907 году.

О тех похоронах помню, как мы два дня ломами долбили мёрзлую землю, и как кричал на Степана: «Надо! Надо два метра глубиной!» Сорвав руки до кровавых мозолей, мы вырыли эти метры…

И ещё помню, как вечером бабушка сама себя побанила в корыте, достала из сундука узелок с одеждой на смерть, распределила все свои пожитки по родственникам, легла на топчан и к утру отошла…

В прошлый приезд я попросил Степана показать эту могилу. Она оказалась под горою, какая теперь вся, до самой макушки, «заселена»… Гора называется Клюкой. Она третья и самая высокая среди холмов Приволжской возвышенности – Ергеней, знаменитых Мамаева Кургана и Лысой горы, где шли самые ожесточённые бои за Сталинград. До Клюки немцы не добрались…

В ясную погоду с Клюки виден почти весь миллионный Волгоград, прижатый возвышенностью к Волге.

Вспомнилось наше последнее со Степаном посещение Клюки.

– А теперь пойдёмте наверх, – сказал он, – где у нас своя улица.– И повёл всех по узким проходам меж могил и оград на вершину кладбища.

Мы остановились у длинного ряда могил с надгробьями нашей еременской фамилии. Здесь упокоились мои двоюродные братья, их жёны и даже дети…

Ровно через год я шёл по улице нашего рода и остановился у свежей могилы Степана. Рядом с ней примостилось надгробие какого-то Василия Пахомова. Судя по надписи, он был на десять лет моложе Степана.

Стоял перед этим надгробием и гадал, а потом вспомнил, что у жены Степана была эта фамилия, значит, её брат. И мне вспомнилась их свадьба… Свадьба без жениха.

Когда во дворе их дома были накрыты праздничные столы, Степана увезла «скорая» в больницу с острым воспалением аппендицита. И все собравшиеся гости ждали до самого вечера, пока жениху не сделали операцию. Зато потом гости гуляли под две гармони до рассвета… Вспомнил и того мальчика – Василия Пахомова, он жался к нарядной сестре-невесте. А в праздничном застолье сидел радом с ней на месте жениха.

Всё слилось воедино: и тот мальчик, и это надгробие с его именем и фамилией, и та свадьба, и могила Степана на самом высоком месте моей родной земли – Клюке. Сюда же легла и моя невыносимая тоска, что ушёл из жизни последний мой родственник на родной земле, и некому будет досматривать и за этой «улицей ушедших», за могилами моих родителей и брата, которые рядом. Всё спрессовалось до коротких строк с датами появления и ухода их этого бренного мира…

Оборванная юность

Снова через год (а я езжу в родные края всегда во второй половине августа), меня с той же неотвратимой силой потянуло на то место, где прошли мои детство с восьми лет и юность, оборванная войной.

Это посёлок Купоросный. Он всего в десятке километров от центра, но почему-то ещё с войны остался заброшенным местом. С двух сторон по течению Волги его прижимают современные новостройки.

В первый год войны именно здесь началось строительство завода нефтяного оборудования, который эвакуировали из Баку. Тогда Сталинград считался глубоким тылом. В наш дом подселили многодетную семью азербайджанцев. Их отец имел бронь и работал на строительстве этого завода. Семья перезимовала у нас, а в начале лета сорок второго, когда обозначился прорыв немцев к Сталинграду, азербайджанцев эвакуировали куда-то дальше не Восток.

Завод, естественно, не достроили, а в скорости на его пустыре уже шли бои. Здесь я увидел первых убитых красноармейцев. Они будто бы спали в причудливых позах вокруг вырытого в земле хранилища. Их было четверо: трое рядовых и старший сержант с тремя «секельками» – треугольниками на петлицах. Он лежал на спине с вытянутыми руками по швам, и в его распухшую чёрную шею врезался кипенно белый целлулоидный подворотничок.

Картина страшная. Позже мне доводилось видеть десятки мёртвых и умирающих в агониях военных и гражданских, но я уже никогда не испытывал того леденящего страха.

Наш внедорожник перескочил неохраняемый железнодорожный переезд, и мы оказались на земле посёлка, где семьдесят лет назад я вместе с мамой и младшим братом пережил весь Сталинград. Отец и старший брат Виктор были на фронте.

Лет тридцать назад мы с Виктором приезжали сюда, и тогда ещё можно было увидеть какие-то приметы посёлка. В десятках метров от берега Волги мы обнаружили кирпичные остатки низов нашего дома. Второй этаж был деревянным, как и весь посёлок, и он сгорел, когда нас немцы засыпали «зажигалками».

Теперь не было и того фундамента. Но люди, как и в тот наш приезд, здесь жили. Несколько хатёнок, слепленных из отходов стройматериалов, разбросаны по пустырю. Ни улиц, ни кварталов.

Но я всё же обнаружил главную улицу (конечно, имени Ленина) по крутому спуску к обрыву берега, где когда-то стоял наш дом.

Ориентиром было сгоревшее и разбитое каменное здание ещё дореволюционного кожевенного завода. Улица Ленина шла от него. Теперь здесь стояли три лачуги, где могли жить только бомжи.

Спустившись по размытому спуску бывшей улицы, я вроде бы нашёл место нашего дома. Но теперь там была свалка, поросшая вербами и густым кустарником. Пробрался к самому обрыву берега, и мне открылась родная Волга и её тёмный заволжский лес.

Река всё такая же желанная и красивая, как в детстве и юности.

– Да, это то место… – Шептали мои губы. – И меня стало относить в то далёкое и незабываемое…

А где же та, нагретая солнцем земля, по которой я бегал босиком, где играл в тряпичный футбол? Где та Большая улица (она так и называлась!) по какой я ходил в школу? Где ж крутые тропинки, по которым мы с ватагой мальчишек скатывались к Волге, на ходу срывая одежду, бросались в воду?…

Вокруг всё стало не таким, чужим… Даже после первых бомбёжек, когда сгорел весь посёлок, и на чёрном погорелье торчали одни печные трубы, а потом и они рухнули под артобстрелами. Сейчас могу угадать только по направлению места, где проходили те военные сталинградские события.

Если стоять лицом к Волге, то справа Купоросная балка. В ней были блиндажи, наш и наших квартирантов-беженцев с Украины и Ростова.

По этой балке проходил стык обороны двух армий: 62-ой Чуйкова и 64-ой Шумилина…

Сюда нещадно били немцы, а когда они прорывались, по балке и посёлку открывали огонь наши заволжские батареи тяжёлых орудий и Катюш. Перед одним из таких прорывов так бомбили, что мы выбежали из рушившегося блиндажа, и нас сразу накрыло взрывом. Меня и брата отбросило к стенке оврага, а маму засыпало вывороченной землёй.

Когда я очнулся, то увидел Сергея с соседями Пуховыми, откапывающих маму. Её тяжело контузило, она потеряла речь и три дня отлёживалась в подвале у соседей. А потом тяжёлый снаряд из-за Волги разбил вход в пуховский подвал, и нам пришлось перебираться в блиндаж к маминой подружке тёте Нюре Моргуновой.

Здесь меня и её сына Витьку ранило, когда мы в развалинах на погорелье варили кашу из пшеницы. Её мы натаскали из разбитого вагона…

За несколько дней до нашего ранения убило моего одноклассника Костю Бухтиярова, таким же миномётным обстрелом из немецких «Ванюш».

Ещё раньше бомба упала в блиндаж наших квартирантов, и мы с братом Сергеем бегали прикапывать их мёртвых…

И так каждый день: кто-то убит, кто-то ранен или контужен, а чья-то семья навечно похоронена в блиндаже или подвале… В посёлке никого не хоронили, как это было вначале боёв, а только присыпали… И то не всегда.

Так, стоя у края обрыва к Волге, я «на ощупь» бродил по воспоминаниям своей сталинградской войны. Она разрубила мою жизнь на две неравных половины, и никогда не покидала меня… А сейчас привела на этот крутой берег.

Владимир Н. ЕРЁМЕНКО

---

В эти дни Владимиру Николаевичу Ерёменко исполняется 85 лет. Редакция «ЛР» сердечно поздравляет нашего давнего автора с юбилеем и желает ему крепкого здоровья.