Анатолий КИМ. БАБА ДОРА

№ 1982 / 2, 08.01.1982, автор: Анатолий КИМ

1.

Пока не приехала Бэла, баба Дора жила на веранде. Раньше у неё была отдельная комната в доме, но стало известно, что приедет племянница хозяина поступать в институт, и бабу Дору вместе со старым диваном перенесли на веранду. Были и другие комнаты, но в большой собирались по вечерам гости, в третьей спали хозяин с женой – вот и весь дом. Куда девать бабу Дору после, когда настанут холода, было пока неясно.

Но приехала Бэла, и всё переменилось.

– Дядя! Тётя! Что это такое? – возмутилась она и, не желая никого слушать, перенесла постель старухи в маленькую дальнюю комнатку. Пришлось бабе Доре вновь возвращаться на своё старое место.

– Ах ты, моя красавица! Огонь-девка! – растроганно хмыкал дядя. – Вся в мать! Ну просто копия! – Он обнимал Бэлу, прижимал её к своему крутому животу и целовал в щёки, укалывая волосками густых маленьких усов,

Тётка промолчала – Бэла привезла большой, будто камнями набитый чемодан с разной южной снедью и насильно вручила ей все свои деньги, почти двести рублей. К тому же тётке было неудобно перед чужими, что она выселила на веранду бабу Дору, мать умершего первого мужа, – всякий мог её осудить, несмотря на то, что только из жалости она столько лет продержала у себя эту бесполезную старуху.

Дядя с тётей уходили на работу, и Бэла, проснувшись, в одном купальнике расхаживала по дому, кормила бабу Дору, завтракала сама и потом выходила со своими книжками и тетрадками в сад. Там на раскладушке она лежала, подперев рукой щёку, и читала, а старуха в это время тихо дремала на кровати в полутёмной комнате и, очнувшись порой, шептала свои молитвы.

Утомившись читать и разомлев под солнцем, Бэла глядела в землю и пальцем делала в ней прохладные норки. Когда на лбу и под глазами у неё выступал пот, она шла под душ, устроенный тут же, в саду, в виде будочки с железным баком на крыше.

Мокрая и весёлая, вошла она однажды к старухе в комнату, принесла ей жёлтое яблоко, а другое грызла сама.

– Господу помолимся! – вздрогнув и приоткрыв глаза, произнесла баба Дора. – Это ты, Белочка!

– Ешь яблоко, бабуля,– сказала Бэла и протянула яблоко.

– Что ты, дочка! Где уж мне. Хлебец еле тру, зубов нету, восьмой десяток доживаю, слава те, Христу-спасителю! – забормотала и закрестилась старуха.

– Так я через тёрочку! – решила Бэла, тут же побежала на кухню и вернулась с тёркой, чашкой и чайной ложкой. Усевшись на старый коврик на полу, она принялась за работу.

– Ешь, бабушка, в яблоках витамины, – говорила она потом, стоя на коленях у кровати и поднося к сморщенному рту старухи ложку с яблочной кашицей.

– Что ты, Белочка! Ай я ребёнок? Дай-ко я хоть сяду. – Кряхтя, охая, она присела на постели и приняла чашку от Бэлы.

– Почему ты всё лежишь, бабуля? – спрашивала Бэла. – Пошла бы на улицу посидела.

– А куда ходить, помирать уж надо, – возражала старуха, черпая ложечкой протёртое яблоко и причмокивая от удовольствия.

– Здесь просто нечем дышать! Какой воздух, бабушка! – сказала Бэла. Она сидела на полу, раскинув длинные ноги, отклонившись назад и опираясь на руки.

– Господи, спаси и помилуй! Немытая ведь лежу, – ответила старуха.

– Так я сейчас тебя искупаю! – вскинулась Бэла, поднялась и снова весело поскакала на кухню.

На газовой плите согрела она два ведра воды, поставила к солнечной стороне веранды цинковую большую ванну, налила туда горячей воды, разбавила холодной и после вошла к старухе, напевая что-то на ходу.

– Вставай, бабуля, готово!

– Ох, господь сжалился надо мной, – бормотала старуха, поднимаясь с постели. – Думала, помру, тогда уж и помоют ещё разочек. Подай-ко костыль.

– Зачем, баба Дора? Я тебе помогу. – Бэла подхватила старуху и понесла на руках. – Ну и лёгкая ты, бабуля! – смеялась она. – Ну, прямо как ребёнок. Наш толстый Шамилька тяжелее тебя.

Бэла усадила старуху на диван, развязала и сняла с неё головной белый платок с синими крапинками, сняла кофту, расстегнула и стала снимать платье. Раздев старуху и увидев её тело, Бэла присела на корточки и закрыла лицо руками.

– Да что ты, Белочка? Напугалась? Да ведь все мы, старые старухи, такие, – ласково стала успокаивать её баба Дора.

– Бедная бабушка! Бедная бабушка! – прошептала Бэла и стала размешивать рукою воду в ванне, больно прикусив губы, чтобы не расплакаться.

Но, усадив бабу Дору в ванну, намыливая голову и взбивая пену в её волосах, натирая мочалкой спину старухи, Бэла уже снова смеялась; разговаривая с ней, то и дело подливала ковшом горячую воду из ведра. Старуха сидела, зажмурив глаза.

– Тебе не холодно, бабуля? – спрашивала Бэла.

– А чего холодно? Ведь лето на дворе, – отвечала баба Дора. – Так ли я раньше мылась! Бывало, по три часа парились, а ещё выскочишь во двор да в снегу поваляешься. Зато и холода не боялись. Мы же, бабы в деревне, и не знали раньше, зачем тёплые штаны и длинные чулки носют.

– Неправда! – смеялась Бэла. – А зимой как?

– И зимой. Бывало, поедешь за дровами в лес, а коленки задубеют, мороз лют! А только нагнёшься, да потрёшь-потрёшь коленки рукавицей, да и бежишь дальше за санями.

Выкупав бабу Дору, переодев её в чистое, Бэла уложила её в постель, оставила блаженно дремать, а потом стала собирать тряпкой воду с крашеного пола веранды. Ведра с грязной водой она понесла через сад к канаве. Проходя по краю огорода, она заметила в соседнем дворе мужчину в полосатой пижаме, жадно смотревшего на неё. Он стоял неподвижно, в одной руке держал обрывок цепи, в другой – деревянную скамеечку.

Бэла рассердилась, вскинула голову и выпрямилась, но ей стало вмиг жарко от стыда: стыдно было даже просто идти, перебирая голыми ногами. Проходя обратно, Бэла краем глаза видела, что мужчина всё ещё стоит на своём месте, и тогда она собрала с раскладушки книги и ушла в дом.

2.

Потянулись тихие дни августа, с томительной жарой, со звоном в ушах. Баба Дора начала вставать с постели и выходить с костылём на улицу. Она садилась на скамеечку возле калитки и осматривала всю улицу налево я направо. Бэла сдавала вступительные экзамены и часто уезжала в город с самого утра. Но к спаду полуденного солнца она неизменно появлялась со стороны станции. Одиноко и тихо шла она по сонной дачной улице и с улыбкой подходила к бабе Доре – нарядная и красивая.

– Ну, как, Белочка, сдала свой экзамен? – ласково спрашивала старуха.

– Сдала, бабушка, – отвечала Бэла и садилась рядом с бабой Дорой, морща под солнцем свой чистый, широкий лоб. Надо лбом вились густые тёмные волосы.

– Ну и умница. Уж я-то за тебя всё утро молилась.

Бэла приваливалась к плечику старушки и громко хохотала:

– Ну, бабушка! Разве можно? Надо было наоборот – ругать меня!

– Ругать? А чего же ругать? – не понимала старуха.

– А чтобы я сдала, не провалилась. Приметы не знаешь, бабуля!

– Да ведь бог-то поможет лучше, – убеждённо и добродушно говорила баба Дора.

Низенькая, будто карлица, в белой кофтенке и длинной тёмной юбке, вся иссохшая и покорёженная временем, она в эту минуту, однако, смотрела весёлыми, живыми глазами. Брови у старушки были лохматые, сросшиеся и ещё тёмные…

Вот и сегодня подошла Бэла к бабе Доре – будто из солнца сошла к ней, из его слепящего круга, в руке покачивается чёрная сумочка.

– Ты ела, бабушка? – спросила она.

– И-и, господи, спаси и помилуй! Много ли мне теперь надо. Белочка? У воробья корку отыму – вот и сыта.

– Нет, ты отвечай: ела или не ела?

– Бог послал мне заступницу, Христос-спаситель! Всё о бабке заботишься, а бабку раньше никто не спрашивал, поела ли… Поела, красавица моя, пожевала я кашки.

– Ой, мама! Мороженое растаяло! – вскрикнула вдруг Бэла и начала рыться в сумочке, выбрасывая на скамейку тетради. – Ой, что это такое! – плачуще затянула она, держа далеко от себя бумажный брикет, с которого капало молоко. – Пойдём, бабуля, домой, я на блюдце выложу…

Тётка стала лучше относиться к бабе Доре, стала даже называть её мамашей, как когда-то. Дядя всё лез целовать Бэлу, колол её лицо усами, всё не мог налюбоваться на неё и часто плакал, вспоминая двух своих сыновей, брошенных вместе с первой женой давным-давно. Он всего год назад перестал выплачивать алименты. Дядя страшно волновался по поводу экзаменов, с работы часто заезжал в институт и пытался как-то хлопотать за племянницу. Во второй половине августа экзамены закончились, и оставалось лишь ждать результатов конкурса. Баба Дора в эти дни совсем ожила и даже сходила в гости к одной старушке на дальний конец улицы.

Бэла бродила по дому печальная, подолгу разговаривала с бабой Дорой и, когда та засыпала, выходила на веранду и тихо лежала одна на старом диване.

По всему саду в траве желтели упавшие яблоки, урожай на них был небывалый. В сад Бэла больше не шла загорать, без платья даже во двор не выходила: её пугал сосед в полосатой пижаме. Встанет с вёдрами у колодца и смотрит неотрывно на неё – Бэле он стал так противен к ненавистен, что даже мимо его дома не могла пройти спокойно. А всегда взлохмаченная старая женщина в цветастом сарафанчике, с голыми жирными плечами, появлявшаяся в глубине соседнего двора, казалась Бэле настоящей ведьмой.

Баба Дора однажды вышла на веранду, тукая своей клюкой, подошла к дивану и села с краю.

– Ну, чего ты горюешь, Белочка, чего маешься? – сказала она. – Бог даст, всё будет хорошо. Вон ты у нас какая справная, да умница какая. Тебе ли об чём беспокоиться? Таким завсегда бывает счастье.

– Что ты, бабуля, ещё ничего не известно, – грустно возразила Бэла, поправляя косынку на старушке, потому что конкурс очень большой – пятнадцать человек на одно место.

– Завела бы радиолу пластинки послушать или в город съездила бы, в цирк или в кино сходила.

– Бабушка! Пойдём сегодня вечером в кино! – обрадовалась Бэла новой мысли.

– Что ты, Белочка! Куда мне, старухе…

– Ну, баба Дора! Ну, хорошая! Ну, умоляю тебя, сходим!

– И что задумала? Люди же засмеют.

– А что тут такого?

– Дак скажут: помирать пора, а она туда же, в кино, ползёт, бога не боится.

– Ничего подобного! Пойдём – и всё. Другие же старушки ходят!

Вечером они и впрямь пошли в клуб. Дядя с тёткой, принарядившись, тоже пошли. Баба Дора в новом платке с красно-зелёными цветами по черному полю, в шерстяной серой кофте ковыляла с палкой в руке рядом с Бэлой. В клубе все расступились и пропустили Бэлу и бабу Дору вперёд, они уселись во втором ряду. Дядя с тёткой устроились где-то сзади. Румяная, с блестящими глазами, Бэла сидела возле старухи потупившись – на них со всех сторон смотрели.

Кино началось, и уже через минуту старуха задремала. Она положила на палку руки, на руки – голову, и только раза два поднимала глаза и взглядывала на экран. Мельком, из-за чужой спины, она успела заметить какого-то усатого человека, который всё ходил и ходил возле стола. Потом она увидела бегущих по дороге людей. И ещё раз промелькнул перед ней усатый человек: высунувшись из окна вагона, он плакал. Бэла сидела рядом, прижавшись к ней, горячая, большая и хорошо пахнущая. И сквозь дрёму баба Дора привычно молилась богу я благодарила его. Вспомнил её за все муки и послал перед смертью доброго ангела. И теперь всегда сыта она, ходит в чистоте и, дай бог, умрёт грядущей зимой в такой же чистоте и в покое. А что умрёт этой зимой – то казалось для неё делом решённым… И тут она совсем уснула, и ей приснились рыбаки на какой-то широкой реке, тянущие сеть. Когда же баба Дора очнулась, то в зале уже горел свет и все вставали со скамеек, Бэла заплаканными глазами смотрела неё и смеялась.

– Что, бабуля, уснула? – спрашивала она весело.

– Уснула, окаянная, ох ты грех-грех! Мне ли, старухе, по клубам ходить.

Они вышли из зала после всех. Дядя с тёткой ждали их на улице, дядя курил папиросу и держал жену под руку. Все четверо медленно двинулись к дому. Баба Дора ощущала себя усталой и счастливей, будто сходила не в клуб, а в церковь – святое место.

3.

Сентябрь уже заканчивался, но дни стояли дивные, все ходили ещё в летних платьях. Баба Дора говорила, что только в один год, лет пятьдесят тому назад, было такое же. По всей веранде катались яблоки, подобранные с земли в саду, a на деревьях их оставалось ещё видимо-невидимо, ветки ломались. Тётка даже растерялась, не знала, что с ними делать. В институт Бэла поступила и теперь каждое утро уезжала на занятия, так что дом караулить оставалась одна баба Дора. Но уже вторую неделю лежала она больная и не выходила из своей комнатки.

Бэла перебралась в большую гостиную, спала там на новой тахте, но занималась и книги держала у бабы Доры. В тот день она сидела над конспектами за столом, как вдруг старушка завозилась на кровати, приподнялась и села.

– Чего тебе, бабушка? – спросила удивлённая Бэла. Она сидела на стуле, обняв руками колено согнутой ноги, другую вытянула вперёд под столом. С ноги этой соскочила голубая тапочка и лежала рядом со ступнёй, полной, белой, с ровными пальцами. На девушке была нарядная оранжевая пижама в чёрный горошек.

– Ты что ноне на учёбу не пошла? – спросила старуха.

– Так сегодня же воскресенье!

– Вона. Соблюдают, значит, люди божий завет.

– Какой завет, баба Дора?

– А значит – шесть дён работай, а на седьмой отдыхай. Господь сам отдыхал в этот день, – разъясняла старуха. – Где же это моя палка завалилась?

– Зачем тебе палка? – удивилась Бэла.

– А пойду, хоть ещё раз посижу на солнышке. Залежалась.

– Так ты выздоровела? Ура! – закричала Бэла, хлопая в ладоши. – И я пойду! Мы вместе погуляем!

– И погуляем, а что ж. Мы ж с тобой теперь как жених с невестой, водой не разольёшь.

– Я сейчас! Только переоденусь! – крикнула Бэла, выбежала в большую комнату и через минуту уже вернулась, поправляя на себе вельветовый сарафан.

За окном потемнело, видимо, набежало на солнце облако.

– Ты что это, Белочка, в чёрное-то нарядилась? Одела бы что повеселее, – обратилась к ней старуха.

– Что ты, бабушка! Это же красный сарафан! – Бэла растерянно посмотрела на бабу Дору, а потом на свой винно-красный сарафан.

– Неужели? А мне видится – чёрный. Чудно! Видно, совсем слепая стала, темно в глазах-то.

– Ох, бабуля, боюсь, как бы не простудилась ты, – забеспокоилась Бэла.

– Мне ли простуды бояться, старухе. Пойдём-ка, дочечка, веди.

Дядя с тёткой работали в саду: дядя в старых штанах, в берете, собирал граблями сухие листья в кучи, тётка подбирала на фартук падалицу. Она была толстая, с огромной грудью, но белокурые кудлатые волосы её очень красиво вспыхивали на солнце.

Пройдя за калитку, баба Дора собралась было устроиться на скамеечке, но Бэла потянула её за руку. Она увидела ненавистного соседа в пижаме – отложив на скамейку рядом с собой газету, тот уставился на них из-под соломенной шляпы.

– Пойдём, бабушка, дальше!

– Куда же идти-то? Я и здесь посижу.

– Ну, пойдём, бабуля! Ну, пожалуйста! Мы потихоньку.

– Ну, дак пойдём, господь с тобой, – согласилась старуха.

Очень медленно, садясь отдыхать на скамейки у чужих ворот, они прошли всю улицу до конца и оказались возле рощи. В воздухе непрестанно кружился сухой лист, сквозь стволы и ветки берёз виднелось небо в облаках – синее и белое. Пройдя мимо рощи, они выбрались к подножию пологого косогора. По нему густо стлалась усталая осенняя трава да кое-где темнели полуосыпавшиеся кусты. Над вершиной бугра светилось чистое, с одним маленьким облаком высокое небо.

– Бабуля, давай залезем наверх! – предложила Бэла.

– Ахти, что надумала! – испугалась баба Дора. – Да как же это я заберусь живая туда!

– А я тебя на руках! – Бэла тут же взяла старушку на руки.

– Пусти, срамница! – старушка отбивалась. – Люди засмеют: таскает бабку, будто кошку какую. Пусти-ко!

– Не отпущу! – смеялась Бэла, легко и быстро взбираясь по склону. – Никого нет, бабуля, никто не увидит.

– Держись за меня! – кричала она и хохотала. – А то упадём и вниз покатимся!..

Но на вершине холма, осторожно усадив бабу Дору на сухую, в лохматой жёлтой траве кочку, Бэла сумрачно, исподлобья уставилась вдаль. Она стояла на коленях, опустив вдоль тела руки, прямые и длинные. Вдруг она вскрикнула протяжно, дико и непонятно и рухнула ниц, забилась в траве и зарыдала.

– Ах ты господи! Да что с тобой, дочечка?! – перепугалась старуха.

– Бедная бабуля! – шептала Бэла в траву. – Бедная, бедная ты моя!

…Поднявшись на вершину, держа старуху на руках, Бэла с ужасом почувствовала, что та стала совсем лёгкой – намного легче, чем даже была тогда, когда она купала её. И как будто провалилась под ногами вершина бугра, будто полетела она с бабой Дорой на руках куда-то вниз, вниз, во мрак, и грозный неудержимый плач вскипел в ней.

Старуха молча, собрав вокруг рта скорбные морщины, высоко воздев лохматые брови, одёрнула на тёплых сильных ногах Бэлы завернувшийся подол сарафана и перекрестилась.

– Бог дал ангельскую душу. Жалко ей, вишь, бабку чужую, а на что ей чужая бабка? – бормотала старуха. – Господи, не обойди её своей милостию! Господи, защити eё, – прошептала она и стала часто крестить лежавшую на земле девушку.

Бэла вскоре затихла, но осталась лежать, будто уснув, и баба Дора ласково заговорила:

– А сарафанчик-то не испачкай, Белочка, встань, дочка. День-то какой ноне – как слезиночна божья. На огородах, в садах ботву жгут да листья. Вон дым-то какой: жёлтый-жёлтый, осенний. Так и стелет по всей земле. Яблочков нынче, гляди-ко, какой, урожай – и ведь червяк не тронул, и роса плохая не пала.

Бэла поднялась с земли, платком вытерла лицо, откинула назад волосы. Земля раскрывалась перед её заплаканным лицом вся жёлтая. В садах среди опадающей листвы обильно и ярко пестрели яблоки. За посёлком виднелся светящийся багряно-жёлтый лес, выбежавший длинной полосой на край равнины. Посреди жухлой равнины двигалась тёмная цепочка электропоезда.

Над садами клубился дым, раскручивался в воздухе и таял в вышине. Дым вовсе не был жёлтый, как сказала старуха, – был светлый, чуть голубоватый, а в тени своих изгибов густо-синий.

– Бабушка! – тихо позвала Бэла. – Правда, здесь хорошо?

– Хорошо. Тучки лёгкие, дождя не будет.

– Давай всегда будем сюда приходить?

– Дак хлопотно очень, Белочка, – ответила старуха.

И не стала она говорить девушке, жалея её, что в последний раз, может быть, глядит с высоты холма на божий мир, что зимой надо ей непременно помирать… Но тут же и подумала с кроткой печалью: нешто пожить ещё годик-другой? Ведь вот же есть ещё на земле человек, не чужой для неё, и она теперь вроде бы для него не чужая…

Погасшее было на минуту солнце вышло из-за облака, зажгло тонкий край белого облака, и вниз ударил луч – и, ярко-алая, засветилась одежда, и знакомое лицо, доброе и грустное, улыбнулось бабе Доре. Тогда она поняла, что человеческое счастье пахнет землёю и травами, что даёт оно великое успокоение и что даже светлые ангелы и крылатые серафимы на небе желают, может быть, только его и безутешно тоскуют по нему.

Анатолий КИМ