Роман СЕНЧИН. ВОЛОДЬКА

Рубрика в газете: Рассказ, № 1998 / 10, 28.05.2015, автор: Роман СЕНЧИН

– …Ну а у меня всё уж решилось, – сказал он и, чуть приподняв туловище, похлопал рукой по одеялу, под которым должны были быть ноги. – Теперь и бояться вроде как нечего.

Я поступил в больницу два дня назад с острыми болями в животе; боли бывали и раньше, приступами, но я не обращался, последний же приступ был особенно сильным, пришлось звонить в «скорую». Теперь вот лежал в ранге обследуемого, радовался, только что перебравшись в палату из коридора, поменяв низенькую продавленную раскладушку на высокую удобную кровать у окна. А сосед мой, как он представился – Володька, хотя на вид ему лет за сорок, – теперь считается прооперированным… Лицо у него широкое, голова большая, со светлыми, чуть вьющимися, короткими волосами. Глядя на него, невольно сравниваешь Володьку с пупсиком из «Детского мира», только у этого кожа не розовенькая и гладкая, а изуродованная морщинами, с въевшейся в поры чернотой загара и земли.

В больнице как-то легко разговаривать о тяжёлом; в другом бы месте, в иной ситуации я бы точно не решился узнать, из-за чего ему отняли обе ноги. Но назавтра мне предстояла ломоскопия (или нечто похожее на это научное слово). Как я понял из объяснения врача, это в животе прорезают отверстие, накачивают человека как шарик, а потом вводят что-то вроде маленькой камеры, и на экране всё видно, что делается внутри. Хоть, конечно, не ампутация, но тоже жуткая вещь, если представить.

– Ну как? Сначала одна, потом вот вторая… – начал было Володька и вздохнул и поморщился, словно кольнула его боль, погладил своей здоровенной ладонью одеяло и после паузы продолжил: – Я комбайнером работал, трактористом. Я из Сосновки, знаешь такое село? Ну вот, у нас там опытное хозяйство было, теперь закрылось, года как три назад. Вот ростили там пшеницу, овёс, картошку, новые сорта выводили. Ну, опытное хозяйство, одним словом. – Голос у Володьки грубоватый, низкий, тоже как бы большой и неповоротливый, и сейчас, когда он увлёкся, забыл о своей беде, кажется, что это на сон грядущий, после тяжёлого рабочего дня, решил Володька рассказать занятную историю. – Ну и как, приходилось, конечно, вкалывать, и получали нормально вроде. Одним словом – хватало… А как получилось-то так… – Он снова поморщился, поправил одеяло, убрал резкий склон там, где кончались обрубки. – Работаешь когда, пашешь, например, намёрзнешься, конечно, как следует. Весна весной, а холодно же, дай Бог. А когда в кабине, занят и не чувствуешь их, ну, как ноги дубеют. Хвать, а они уже так закоченели, что и из кабины выбраться не получается. Домой допелёхаешь, мать кипятком кирзачи отольёт, тогда уж они с ноги слазят. И образовался этот, как его… – Он на несколько секунд задумался, то ли боясь назвать вслух, то ли действительно призабыв, вытравив из памяти имя страшной болезни. – Этот, артериосклероз… Н-ну, ну сначала большой палец почернел на правой ноге, зудил до этого долго. И потом второй. Ходить трудно стало… Поехал я сюда, показал. «Надо ступню отнимать», – говорят. «Как ступню? Пальцы же только не в порядке». «Нам лучше, мол, знать». «Нет, – говорю, – не согласен». Ну, уехал обратно домой, там фельдшер мне два пальца и убрал. Месяца три нормально всё было, и ходить ничего, прихрамывал маленько, ныли, конечно, ноги, но так, терпимо… Работал так же. А потом опять, и уже ступня, и всё хуже и хуже, ходить совсем почти перестал. Фельдшер отказался, отправил сюда. А здесь уже вот, выше колена отхватили, без всяких. Н-ну… Лет пять с одной ногой жил, деревяшку выстругал, на ней скакал. Из хозяйства, конечно, ушёл, пенсию мне оформили. Ну, думаю, теперь своим хозяйством займусь. Хоть и с одной ногой, но тоже наловчиться можно. Я и воду от колодца таскал, грядки вскапывал, забор перебрал. Можно с одной ногой-то… – Он задумался, видимо, вспоминая свою жизнь, когда была у него нога; какой хорошей и светлой она ему теперь представлялась! – И вот – бах, и то же самое и со второй. Сначала зудило, зудило, потом боли пошли, потом чернота. Опять фельдшер пальцы отнял, а теперь вот здесь заодно с этой, чтобы протезы одинаковы делать. Да какие тут протезы, зачем? Один можно таскать, а как два-то…

Володька замолчал, смотрел в окно. Во взгляде тоскливый, без надежды на ответ, вопрос.

– А есть родные у вас?

– Мать, семьдесят два года ей. Жена, конечно, сынишка – Славка. В шестой класс пойдёт нынче. Хотели ещё, дочку бы надо, да вот… Какой я теперь кормилец… Один путь – в дом инвалидов ползти…

Я провёл в больнице почти месяц. У меня оказался аппендицит, осложнённый начавшимся перитонитом. Болело почему-то слева, и врачи не сразу разобрались, что у меня. Сделали операцию. После неё вернули на ту же койку, рядом с Володькой. Больше он мне не рассказывал о своём горе, мы обменивались обычными житейскими фразами, угощали друг друга вкусненьким из передач родных. Несколько раз к нему приезжала жена, такая же крупная, с сильными, большими руками, ногами, широколицая, довольно ещё молодая женщина. Я старался не слушать их разговоров, поскорей выходил на террасу, курил… Что их ожидает теперь? Её – какие напряжения сил? Какие моральные страдания его? Как ни банально звучит, но – жизнь сломана. Всё, что случится хорошего впереди, всё оно будет омрачено, всё будет нести на себе печать непоправимой беды.

– У нас плохо стало, – сознался однажды Володька, сказал это с трудом, но твёрдо, долго, видимо, размышляя перед тем, и вот решился, сказал. – Много семей выехало, русских уж почти никого не осталось. Старики в основном… Здесь есть родня, да сами не в хоромах живут, а если в Сосновке и продать избу, то за гроши, тут и сарай дороже выйдет… Ох, не знаю, не знаю… воруют – страшно. Свинью у нас по осени закололи, прям во дворе. Она орёт, а выйти боишься: ткнут арматуриной – и готов. Сколько угодно было уже случаев таких. Милиция, участковый, что есть, что нет его. Не знаю, не знаю… – И как бы оправдываясь: – Ну а как же?.. Работал, кому-то же надо… Это теперь разбираться начал, что горько, а что послаще. Поздно только. Нет, не жалею, нравилось мне. Знаешь, хлеб, когда по зернотоку течёт, завораживает так, глаз не оторвать. Приятно, одним словом… Или вот первым когда по вспашке, по уборке идёшь, на стане обедаешь, а у тебя цветы в вазочке на столе стоят. Тоже приятно делается. Кажется, ради этого можно ещё и не то сделать. Не из корысти, нет, а из-за отношения… Теперь всё как-то не так стало. Мне вот сорок всего, а как сейчас жить, даже и не знаю. Даже не потому, что с ногами так, а вообще. Люди другими стали, отношения между ними… причём моментом как-то…

Особенно жарким днём Володьку вынесли из раскалённой палаты на террасу. Все больные, кому можно передвигаться, проводят дни на ней, дышат свежим воздухом, играют в карты, любуются панорамой. С нашего пятого этажа далеко видно вокруг. Слева – жёлтая, с уже посохшей травой степь, несмотря на начало июля; дальше, грядами, всё выше и выше, Саяны. Там, в той стороне, и Сосновка, родное Володькино село. Прямо и справа – Кызыл, маленький, но столичный город. Среди зелени живучих, выносливых тополей выступают белые и красные пяти- и девятиэтажные дома, хорошо видна центральная площадь с правительственными, облицованными мрамором дворцами, ярко-белое, слепящее глаза, здание театра, даже различимы блёстки воды, бьющей из фонтана. Вокруг города, словно стены, высокие и крутые горы. Иногда они создают чувство уюта, как бы защищают, а иногда давят, и кажется, что ты в западне, в мешке. Для многих сейчас этот город сравним с западнёй. Приезжали сюда в основном в шестидесятые – семидесятые годы, поднимали хозяйство отдалённой молодой республики, строили, учили, обживали суровый, пустынный край, а теперь нужно выбираться отсюда, теперь это снова почти что отдельное государство, и коренной народ всячески доказывает, что он здесь единственный и безраздельный хозяин.

Володька жадно смотрел вокруг, глубоко дышал тёплым, напитанным ароматом вяленой степной травы ветерком. На лице радость, что вынесли его на волю, что видит он так далеко вокруг, так сразу много. Но радость навсегда смешана с обидой, досадой, грустью: ведь всё это теперь не для него, это лишь красивая картинка – ею можно любоваться, но быть в ней ему невозможно. Ему – бессильному, лишнему, мешающему здоровым калеке.

 

Роман СЕНЧИН

 

г. АБАКАН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.