СЧАСТЛИВОЕ СТРАДАНИЕ ЛЮБВИ

№ 2015 / 30, 02.09.2015

«Любовь – это энергия, которая ниоткуда не возникает и никуда не исчезает…» 

Ирина Эйр

 

Любовь, которая не возникает и не исчезает, – лейтмотив нынешней философской публицистики, так что героиня Ирины Эйр с полным правом ссылается не только на Омара Хайяма (предсказавшего когда-то страдания «дальновидным вершителям завтрашних дел»), но и на нынешних «друзей-мудрецов», вершителей дел нынешних.

Нынешние же говорят: кровавый Двадцатый век в конце концов похоронил все великие концепции, претендовавшие на всемирный смысл (и оба социализма: националистический немецкий и интернационалистический советский, а при некоторых оговорках – и итальянский, муссолиниевский, и испанский, франкистский). Но и те системы, которые удержались (англо-американская «западная») получили по окончании «последней», как всем верилось, мировой войны не ту мировую гармонию (в которую тоже верилось), а мир, разодранный ненавистью, с потоками отчаявшихся беженцев, с самоотречением боевиков-террористов, с безумием воинственных одиночек, желающих «заявить о себе» и убивающих первых встречных… Философские системы, выработанные лучшими умами человечества, потерпели крах; мир больше не подчиняется разуму, и в ситуации такой  катастрофической невменяемости воззвать можно только к любви, уже не очень понимая истоки и следствия этой энергии, а только веря, что она есть.

17Ирина Ремнёва, родившаяся и выросшая в Подмосковном Болшеве и окончившая московский университет, проникнута ощущением всемирности этой трагической ситуации: она берёт себе псевдоним «Эйр», несущий окрас вовсе не ирландский (как может послышаться русскому уху), а ощущение всемирной атмосферы: «Air» – и по-немецки, по-английски и по-французски – воздух, пронизанный мелодией, – в нём должна опамятоваться душа, потерявшая опору…

Куда лучше дышится во Франции. Или на Кубе. Или на каком-нибудь итальянском острове. Да хоть в латинском танц-классе, если не уезжать, а дома проникаться «их духом». А если уезжать, так куда угодно, да хоть на порог Поднебесной… В этой Поднебесной – ничего китайского, это метафора, «праведный Путь совершенства», особенно впечатляющий, когда рядом светится мечта: «чтобы не было мучительно больно за прожитые годы» – эта цитата из Николая Островского выдаёт в Ирине Эйр потомственную воспитанницу советской системы.

Хотя системы она не застала. Ни в беде, ни в победе. Ни военного времени и Великой Победы, ни сталинской диктатуры и послевоенной нужды, ни хрущёвской непредсказуемости, ни брежневского застоя… И даже агонии системы, пытавшейся перестроиться накануне развала. Поколение счастливцев? В лице Ирины Эйр заявляют о себе нынешние тридцатилетние. Они выросли в ситуации вольного самоопределения и должны будут через десяток-другой лет принять полную ответственность за страну и эпоху…

По отношению к моему поколению «последних идеалистов», спасёнышей войны, унаследовавших разорванный рушащийся мир, – эти нынешние нам не дети, а внуки. А между нами и ими успевает вырасти и осуществиться поколение наших детей, которому судьба дала и доучиться, и осуществиться уже в неколебимое мирное время. Для Ирины Эйр это поколение – «родители».

Чего им делить?

Вот тут и возникает сюжет, не предвидимый никаким разумом. Родители ищут дочери имя, означающее Любовь; порывшись в книгах, находят такое имя: Афродита и ждут ответной любви, а дожидаются того, что их дочь постоянно рыдает, закрывшись в своей комнате.

Стоп! Вы слышите? У неё, оказывается, есть своя комната! И там можно закрыться!

 Она-то такой возможности и значения не придаёт, закрывается, как в шкаф прячутся герои сказки, но в реальности-то (в нашей, послевоенной, советской) откуда могла взяться у дочери «своя комната»? Наши старшие братья, окончив школу, не комнаты имели, а окопы и в перспективе – место на кладбище. А мы, спасёныши, росли если не в бараках, то в коммуналках. И потом ещё два поколения привыкали к хрущёвским пятиэтажкам, где «своя комната» не светила, а уйти в свою комнату и закрыться стало мыслимо ещё через два-три десятилетия «мирной жизни».

Героиня Ирины Эйр всё это имеет.

А тут ещё, перед дверью в свою комнату прорезается реплика:

– У тебя очень красивая яхта.

Ничего себе!  Яхта!  Да кто из нас мог в мечтах примерить к себе такую роскошь! А теперь что? А теперь – всё! Хватит сил и фарта – будешь жить в роскоши. А не хватит – проживёшь на минимуме, без роскоши, но и не подыхая с голоду… Эпоха катастроф сменяется эпохой благополучной неопределённости, и тогда из каждой ухоженной комнаты звучит вопрос:

– А смысл??

И это не поддающееся разуму вопрошание – черта новой реальности, остро, ярко и равновесно воплощённой в прозе Ирины Эйр.

Её реальность – не та или иная страна, судьба или эпоха.

Её реальность – Вселенная, она шире, глубже и загадочнее.

«Вселенная – это всё вместе, без границ, да ещё и перемешано». Вселенная «стремится к балансу в целях самосохранения». В ней – «какая-то неведомая тайна». «Что-то Вселенная хочет передать людям, а что – неведомо».  Может, это «пространство любви и гармонии». А может – преддверие конца. Необъятно пространство. Неохватно время. Непонятен смысл.

«Чем больше Афродита думала и анализировала, тем меньше она понимала». Это – лейтмотив. Неохватное, непонятное, неодолимое, неизбежное.

Но жить-то как-то надо в этой потерявшей очертания реальности? Принимать её как данность? Чувствовать её образ?

Да. Образ такой:

«Гротескный, яркий, вспыльчивый, вычурный, вызывающий, многоцветный, смелый… У Гаргантюа: сила, страсть, огонь, энергия, разрушение, гордость, презрение, краски, мощь…»

Что тут главное? «Огонь»…

«Только как-то холодно…»

И ещё лейтмотив: сколько ни выстраивай жизнь – ощущение пустоты не пропадает. Пустота – расплата за одиночество, а одиночество – расплата за право быть собой.

А если от этого одиночества броситься в очередное «альтернативное движение» и сплотиться со всеми, – то получишь очередную иллюзию, которая лопнет, как лопнули все великие иллюзии минувшего жуткого века.

Что делать?

Новая реальность страшна именно тем, что не угадываешь смысла.

Перед глазами – «каменно-бетонно-машинный мир», «царство лжи и денег», «бетонно-стеклянные стены и серость», «бизнес-суета безжизненной стеклянной экосистемы».

От бессмысленности не спасает никакой «сёрфинг и прочий экстрим».

Чего не хватает?

Чего-то не хватает, а чего – неведомо.

Героиня не понимает, что происходит. Не знает, кто она сама. Не может решить, «что главное». Не знает, «есть ли она ещё на самом деле».

«Кто я? Что же происходит в моей жизни?»

И в полном соответствии с охватывающим современную интеллектуальную элиту чувством всеобщей невменяемости, – героиня называет шанс спасения: любовь. В полном соответствии с именем, которое дали ей родители.

Вот теперь и рассмотрим, каков шанс.

«Как прекрасен мир, когда в душе любовь», – думает Афродита. И уточняет: «Любовь, независящая ни от чего. Всё вокруг неважно, если есть любовь».

А она есть?

Да вся исповедь Ирины Эйр – неустанные попытки эту самую любовь найти. С одним, другим, третьим избранником…

Избранники вроде бы идут на контакт. Но в решающий момент определения отношений срываются в какой-то неуправляемый афронт. В лучшем случае гасят чувства издевательской иронией. А то и до побоев доходят. И вся история Афродиты – череда срывающихся любовных историй.

Эта самая любовь начинается в повести с момента, когда в сказке дельфины и белки влюбляются друг в друга в волшебном лесу; далее следует вопрос    возможна ли такая любовь? Ответ  можно, если превратиться в ворону; венчается этот сюжет – уже в обстоятельствах нашего быта – предложением ненавистной начальницы Афродите разделить с ней общего кавалера: «Это не проблема: мы можем спать с ним по очереди или одновременно: он согласен».

Сначала он согласен, а потом будет готов покалечить? Один за другим проходят любовники, превращая историю Афродиты в перечень трагических историй, от бессмысленности которых ей впору поманить в избранники сердца ласкового хряка Тимошу,  переименовав его ради значимости в вепря.

Где причина, где исток той боли, когда «занятия любовью» означают убийство той чаемой любви, которая должна бы дать смысл обессмысленному существованию?

Здесь таится та глубинная драма, которую чувствует и не может (или не хочет) объяснить себе (и нам) героиня Ирины Эйр. Но ощущение передаёт.

Всё дело в том, что ей «очень не хочется страдать, очень не хочется, чтобы было больно», и любовь, как она думает, должна избавить её от страданий. То есть принести счастье.

Но во Вселенной, где все системы убеждений рухнули в катастрофических войнах, – избавиться от ощущения распахнувшейся пустоты можно – только отстраняясь от людей, с которыми любовь непременно оборачивается болью.

Отстраняясь, Афродита чувствует, что лучше всего реализуется это отстранение… на необитаемом острове.

Где и пытается она понять смысл существования, сидя на пустынном пляже.

И приходит, наконец, если не понимание, то предощущение разгадки.

Любить всех и никого, отдавать должное законам Вселенной, в которой людьми управляет Что-то (или Кто-то), – можно, сохраняя «равновесие». Но если твоя душа соединяется с душой избранника, – никакое «равновесие» немыслимо: ты неизбежно сживаешься с душой другого – то есть готовишься разделить и его боль. Его страдание. Или: твоё с ним сострадание.

Боль в любви – такая же неизбежность, как счастье, возникающее из этой боли. Из этой любви к судьбе. К судьбе другого и твоей вместе.

Ирина Эйр слышит этот голос боли. И идёт ей навстречу, потому что без этого можно сколько угодно «заниматься любовью», в сущности не зная, что она такое.

Она хочет знать и готова вынести это знание. Эту боль. Этот страх.

«Слушай свой страх, говори с ним…»

«Иди в боль!»

Она идёт.

И пишет «Роман с закрытыми глазами, или каждое мгновенье – о любви».

 

Лев АННИНСКИЙ

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.