В ИГРЕ ОТЧАЯННЫХ ЭПОХ

№ 2015 / 31, 10.09.2015

    От Добрынинской до Добрынихи. Так пролёг путь – оказалось, неблизкий. Бывшая его жена сказала, что от Вельяминово всего-то одиннадцать километров… И была права, но как автомобилистка. От станции Вельяминово – гораздо дольше. Но мы всё же добрались, хотя и обошлось в тыщоночку-другую, и тучи снова сохмурились, готовые прогнать нас дождём…

    Предыстория существенна: если б не Сеть и не ЖЖ, то и встречи бы не было. Лишний раз убедился, что «как слово отзовётся» мы на стадии создания текста не ведаем. Стоило даже не в газете какой-либо или на сайте, а именно в заметке 2009-го года своей упомянуть Кирилла Косаковского, отклик воспоследовал. И ведь вспомнил-то исключительно потому, что был приглашён на концерт некоего Харцизова, и то – потому что сотрудница издательства «Алгоритм» была с ним на тот момент в близких отношениях. Какая банальная и бытовая подоплёка важной встречи! Спустя двадцать лет…

    Отозвалась в ЖЖ тогда бывшая жена Кирилла, Ольга. Упомянула альбом «Русь, сумерки», который я не только держал (магнитоальбом ещё) в руках, но и видел его продающимся, тогда тиражировали всё сами. Время было разухабистое, но и оно же – время всплеска талантов. Они плескались кто где, и те, что оказались на мели, до сих пор не расслышаны. И на нас лежит печать этого безличного «тсс» – но и в наших же силах снять палец с губ.

   Вельяминово мы проехали (не посмотрели в расписание, поезд проезжал эту и пару следующих остановок), вышли в Михнево. Побежали на автобусные остановки, спросили у первого же водителя автобуса (до Добрынихи), и он ответил хохотом, поддержанным в салоне: нет, нам туда не надо. Кому же надо в такой летний день в психиатрическую больницу?

    А ведь это он мне открыл Губанова, в 1994-м. Поэт ворвался в мой уже вполне укомплектованный в литературном классе и после него мир творцов-авторитетов. Там уже царствовал Моррисон, но… Кирилл так тонко положил стихи Губанова на свои двенадцать струн, что выходило просто завораживающе. Над Горно-Алтайском (есть там за речкой на склоне специальный отшиб для туристов) полились его песни впервые – и такого вихря я, наверное, и ждал… Были очень красиво, целыми вечерами там же, на Алтае, но в 1988-м певшие – только не свои песни, а Макаревича (я и не слышал их тогда в оригинале).

    Мы ехали в экспедицию по местам Рерихов – хотя я лично ехал просто на Алтай, поскольку был там уже два раза (1988, Куюс, археологическая экспедиция; 1991, Турочакский Леспромхоз). Восходили к подножью Белухи – воспетой многими горы. Странноватая была с нами публика, но тогда она ещё сильно не отличалась от простых советских граждан, что поневоле сменили гражданство всего-то пару лет назад. Поднимаясь сперва на автобусе, по узкому серпантину, поворот за поворотом, над кручами, мы без умолку говорили с Кириллом – словно этими словами хватались за высоту, за лесистые склоны. Автобусы шли чаще на Усть-Коксу, но нам надо было не туда… Он читал в автобусном серпантинном движении вверх губановский «Квадрат отчаяния», и мне хватило одного этого, уже без струн, стихотворения, чтобы понять: Губанов мой поэт. Среди грохота горных рек, на фоне белоснежного покоя вершин, к которым шли.

    Но Кирилл-то пел большинством свои песни, они очень хорошо стыковались с эзотерическими настроениями нашей компании, в которой я был, пожалуй, единственный атеист, хотя имелся и парень с Философского факультета МГУ, но уже «перевербованный», о суфиях толкующий… Всё тогда и все сваливались в воронку альтернативных толкований истории, да и нынешнего всего. Фоменко-Носовский, Аум-Синрикё… У костра, по пути к Белухе, Кирилл помимо исполнения захватывающих всех песен, держал речь внезапную, пока знакомились (это был день соединения двух групп – причём, вторая была куда более продвинута, ежедневные медитации перед едой проводила, и экипирована была профессиональнее): говорил, что Ванга утверждала, что Пётр Первый и Ленин по всяческим там перевоплощениям – одна сущность, и что поэтому переименовывать Ленинград в Санкт-Петербург это глупость… Помню, меня, совершенно идеологически тогда неокрепшего, это воодушевило (что кто-то говорит в защиту Ленина) – дух сопротивления просыпался, но медлил, искал… И вот в этих-то в основном, конечно, творческих поисках – встретился Кир (его муз. позывной, ник)…

 

Нас времена чаруют эхом,

И раздаётся звон веков,

Переговорный час – доспехам

И диалог ночных костров.

 

Мы твёрдо знаем, что вернёмся,

На пограничную межу,

И в новом времени проснёмся,

В каком, я точно не скажу…

 

Но есть у века следопыты:

Успел посланник трёх времён

Найти надёжную орбиту,

Где утопающий спасён.

 

Мы сами карты составляем,

Мы сами ищем нужный путь,

И никого не убиваем,

Даём героям отдохнуть.

 

Забыты звёздные планшеты,

И времена уже не те,

Но мчатся в полночи кареты,

Не исчезая в темноте.

 

Харон приветлив и радушен,

Его ладья плывёт к живым,

И мы спасаем чьи-то души,

И только с временем грешим.

 

Наверно, мы имеем право

Спасать погибшие миры,

Тысячелетие-застава

Закрыта только до поры…

 

Олег, прибивший щит к воротам,

Константинополь устрашил,

И Святослав почуял что-то,

Когда хазарам кровь пролил.

 

И гибель их неотвратима

До боли в стиснутых зубах:

Мы больше не проходим мимо,

Мы ищем их нетленный прах!

 

Герои могут возрождаться

И убегать от суеты,

И нам дано за них сражаться,

Мы с мирозданием на «ты».

 

И Пушкин выжил на дуэли,

И вечность задержала вздох,

Теперь мы всё предусмотрели

В игре отчаянных эпох…

 

    Это песня, конечно, уже новое, оттуда, из Добрынихи, из своей вынужденной кельи… Благодаря «ютубе» и снятому бывшей женой летом – расшифровал по видео. Но когда мы туда добрались – увы… Был уже вечер, ещё не сумерки, но. Свидание в специальной комнатке под видеонаблюдением (время посещения до семи, и мы едва успели) – а я-то привёз гитару, диктофон, рассчитывал тоже вытащить на прогулку и там распеть Кира.

    Он спал – видимо, медикаментозный сон после обеда, успокаивающий, долгий. И тут – вдруг я. Но сразу узнал: «Привет, Дим». Минуту глядим друг на друга – невероятно, но оба почти не изменились. Тот же рост, те же глаза, стрижка почти под ноль у него – вот только моя сменилась, удлинилась. Здравствуйте, девяностые! Кто бы мог представить…

    Тогда, после Алтая, а точнее уже там, мы решили создать рок-группу, название Кирилл сразу предложил – «Вельд». Я и не знал, откуда, что – но звучало заманчиво, сказочно-мрачно, в тон моей бас-гитаре, полученной в дар из пионерской комнаты 91-й школы. По пути вниз, из-под подножья Белухи, уже стали слагаться аранжировки. Море песен, что до этого Кирилл пел по переходам, разбивая пальцы в кровь о любимую двенадцатиструнку – чаще под Лубянкой, – надо было как-то разнообразить, обрамлять. Осенью я привёл барабанщика (Лёшу Касьяна из нашей школы – потом он играл у Псоя Короленко) и гитариста, тоже Лёшу, художника по образованию и династии, который ничего, кроме блюзовых соло играть на гитаре не умел и не хотел. Сейшнуя с осени 1993-го во дворе РГГУ на Никольской, мы это с Касьяном поняли ещё на Dazed & Confuzed «цеппелиновских». Для страны было время трагического затишья, для нас – безалаберной перкуссии по недавно опустошённым пивным бутылкам и танцев под дождём. А тут вдруг – такой самородок!..

    Кир сидел за столом свиданий словно пытаясь всё проснуться, а я заполнял тишину своим растерянным монологом – ведь спеть ему не разрешат. Да и как из такой спячки спеть? Вручил стопку книг нашего издательства – всё, что мог донести, но вот его-то запертый талант, как его выманить? Где-то, у кого-то есть диск «Русь, сумерки», тираж всё-таки был внушительный по своим временам (уже после кассетных изданий). А стихов – масса, много циклов…

    – Удаётся здесь писать, что-то новое есть? – спрашиваю жадно, как старатель.

    – Ну, я себя не загоняю… – отвечает с достоинством.

    Стихи хранятся у бывшей жены. Она хоть и бывшая, но цену его таланту прекрасно знает-понимает. Такое надо публиковать – но Кир немного встревожился, когда я это предложил. Он ведь хотел, мечтал – именно циклами. У него – по эпохам. Размах такой, что на много лет бы, в каждый альманах «ЛитРос»… А вот – так саркастически повторяется судьба Губанова. И ведь мама же родная сюда и отправила. Но стационарная помощь нужна – пытался отравиться разок. Мятежная сила таланта, нереализованность, депрессии, чередующиеся с бешенной творческой активностью – так было и в начале 90-х… Диагноз, поставленный тогда же, и уберёгший от Чечни – вялотекущая шизофрения, тоже как привет из диссидентских, губановских семидесятых…

    Наш «Вельд» прожил свою первую и «последнюю осень», лишь три месяца, до нового 1995-го года, дали единственный концерт в помещении бывшего кафе-мороженого, переделанного в рок-клуб «Инстолярка» (при Бауманке) – клуб-первенец будущей плеяды. Мы ощущали себя звёздами в толпе из двадцати панков. Но играли – что лебедь, рак да щука. Лёша – свой блюзок, Кир – свой двенадцатиструнный акустик-рок (оцениваю ретроспективно), Касьян – своё, громыхальное, я – металльное. А надо было вслушиваться, тише, нежнее… Панки мало что поняли – лишь когда в нашем перерыве (пока я настраивал басуху, а потом мы-инструменталисты курили) Кир спел пару песен Цоя, сочли своим, и дальше уже плясали лихо… После мы легко, безболезненно распались – помню только, как Кир переживал из-за опозданий на репетиции, и играл рождавшиеся тогда буквально ежедневно песни – «Свет, лучина…» про рождение богатыря, который отомстит монголо-татарам, выведет из-под ига. Спой это всё он тогда не на каменном полу кафе-мороженого, а на Максидромах, ещё до «Мельницы», он встал бы вровень с «Калиновым мостом», но вот – спирально его обвила судьба родственного, озвученного его струнами Губанова, заперла в психушке…

    Очень надеюсь, что бывшая жена, Ольга выдаст нам для публикации циклы. И тогда будет, с чем снова навестить Кирилла. А не дразнить лишь своими изданными стихами да неизвестным ему доселе Кузнецовым…

 

Дмитрий ЧЁРНЫЙ