ПОЗАБЫТЫЙ ЛИ КЛАССИК?

№ 2017 / 3, 26.01.2017

Во втором номере «ЛР» за 2017 год Иван Осипов в заметке по случаю 120-летия Катаева относит его к тем «кого позабыли или вспоминают реже, нежели они того заслуживают». Ну, уж нет, – скорее вспоминают чаще, чем того заслуживает. В книжном магазине на полке за дверцами застеклённого шкафа среди роскошных дорогостоящих альбомов выставлен «Алмазный мой венец» увеличенного формата. Прям, как «Новая Библия».

Всё из книг Катаева, с чем когда-то познакомился, ушло в прошлое. Тяги перечитать какие-то его произведения у меня не возникало. Из литераторов, оставивших меня равнодушным к их книгам не потому, конечно, что по своим художественным качествам они не достойны внимания, а, более вероятно, потому безразличны, что не созвучны оказались моему настроению, я не выбрал бы для своих заметок В.П. Катаева, если бы не активизировавшаяся последнее время реанимация особого внимания ему.

О Катаеве (неожиданно для меня в серьёзном тоне) заговорили мои друзья книголюбы (на всякий случай осторожно) после публикации «Травы забвения» в «Новом мире», номер которого с этим произведением для тех, кто не выписывал журнал, доставался с большим трудом. Заговорили друзья как об открытии, вернее, как о приоткрытии занавеса в, не полностью соответствующую идеологическому направлению руководящей в государстве силы, эстетическую область. Выход Катаева за пределы дозволенного в «Траве забвения» – это, конечно, преувеличение, лояльность властям сохранялась им крепко. («Но наше русское – моё – поколение не было потерянным. Оно не погибло, хотя могло и погибнуть. Война его искалечила, но Великая Революция спасла и вылечила. Какой бы я ни был, я обязан своей жизнью и своим творчеством Революции. Только Ей одной».) Однако, новизна выражения душевного состояния личности для того нашего читательского времени представлялась явно.

Раньше Катаев ассоциировался с повестями «Белеет парус одинокий» и «Сын полка», и интереса у меня, да и у моих знакомых не вызывал – не упоминалось его имя ни в застольных, ни в библиотечных разговорах. В школьные годы я не осилил «Парус», скучно стало. С «Сыном полка» достаточно было познакомиться по кинофильму. В моём детстве сценических развлечений предоставлялось нам мало, поэтому фильм этот, как и некоторые другие приключенческие, смотрели мы по нескольку раз.

Позже я заставил себя прочитать те повести полностью. Первая оказалась для меня удивительно нудной; большая часть её – затянутое натужное описательство, не влияющее на развитие сюжета; фигурные фразы раздражали, путь социального взросления мальчиков показан неубедительно. То же со второй повестью. Страницы военных приключений в ней похожи на рассказы ребятишек друг другу про игру в войнушку, а многие описательные места текста напоминали методические рекомендации и разработки. Повесть слеплена из лишних для цельности кусочков. И – уж очень всё в ней заданное.

В «Траве забвения» «кусочки» сложились. Завораживала тогдашних читателей простота, ясность и лёгкость выражений; никакого сравнения с доступными нам «измами» начала века и тяжеловесной, при всей прямолинейной упрощённости, поступью политически выверенной идеологической тарабарщины. Вероятно, Катаеву глупость собственных произведений периода ярого соцреализма стала невыносимо противной, и он перешёл к мовизму – противоположной манере письма. «Трава забвения» была не мемуар и не повесть, изложенное в ней казалось значительным, хотя чувствовалась некоторая высокомерность в тоне и любование собой и своим художественным мастерством. Да, мастерство владения словом высочайшее! Есть страницы изумительные, восхитительные, великолепные! Как вот этот абзац: «Солома быстро совершала цикл сгорания. Сначала она ненадолго обволакивалась молочно-белым опаловым дымом, который сочился сквозь пористое тело соломенной охапки, через мгновение вспыхивала, охваченная со всех сторон чистым золотом пламени, в котором был как бы сосредоточен и сохранён весь нестерпимый зной июльского полевого полудня, обжигающего лицо с своим сухим целебным дыханием, и сейчас же, вдруг, делалась угрюмой, маково-красной; затем темнела, становясь маково-чёрной, мрачной, как бумажный пепел, и после этого глубина печки скучно пустела, как сцена театра с убранными декорациями и таким громадным пустым полом, словно там никогда ничего не представляли». Ах, как красиво нарисовал картинку автор! Но почему мне пусто делается от этой красоты? Мне, с замиранием сердца вспоминающему целебно пахнущий июльский полевой полдень, тепло русской печки, разогретой сгоревшей в ней, когда-то стоявшей под летним солнцем, соломой, вспоминающему с благодарностью подаренные судьбой деревенское спокойствие и радость, – почему мне от катаевской печки холодно?

Правда, в других произведениях, написанных этим новым методом, Катаев поскучнел. В «ТЗ» было что, о ком и о чём рассказать (нам тогдашним); потом пошла мелкотравчатость. Следующее, написанное в той же манере, казалось мне затянутым, от этой затянутости текстов писатель, начинавший занудно в молодости, не смог избавиться и в старости. Как дятел всё долбит сук, откуда жучка уже давно достал, так и Катаев нудно вырабатывал мовизм. Фарс и позёрство виделись мне в его нескончаемых фразах.

«…всё то, что я вижу в данный миг, сейчас же делается мною или я делаюсь им, не говоря уже о том, что сам я – как таковой – непрерывно изменяюсь, населяя окружающую меня среду огромным количеством своих отражений».

Отражений, по-моему, оказалось чересчур много.

Его «Алмазный мой венец» привлёк наибольшее внимание и литераторской и просто читательской общественности из его «бесспорных шедевров», последних книг. Гений! Какой пластический дар! Тончайшее музыкальное чувство!

В «Венце» автор путешествует во времени (от Древнего Рима до семидесятых годов прошлого века), и в пространстве (Европа и Россия). Он водит нас от Мыльникова переулка до Монпарнасского вокзала и обратно, то галопом перечисляя питерские или парижские названия улиц и памятников, то медленно, наслаждаясь искусством словоплетения, преподносит изобразительную прозу: мовистическая (мовизмическая) эмпиричность, переходящая в «многодумье». «Все эти туристические впечатления не трогали моей души» – так барственно заявляет путешественник, как видно, не задумываясь, почему описания его впечатлений должны были тронуть души (читателей, не имевших этих впечатлений) вместе с надёрганными и умело вставленными в текст исторически-мифологическими цитатами. Дело автора, разумеется, писать, что ему Бог на душу положит, а дело читателя задавать наивные (глупые?) вопросы: зачем загромождать столько страниц не трогающими душу самого литератора впечатлениями?

Ему «не было никакого дела до Бирмингема». А зачем туда направляться, да ещё марать бумагу, записывая ненужные впечатления? В этом его признании: «не было никакого дела до Бирмингема» уж слишком явно проявляется кокетничание завышенной оценкой собственной персоны, рядом с коей Бирмингем, да и вся, не показавшаяся ему весёлой, Англия, не стоят внимания птицы высокого полёта в эфире поэзии.

Вот образец сообщения, красиво выданного нам, как говорят в народе, по принципу «около-обаполо»: «Мы промчались, прошуршали по безукоризненным бетонным дорогам, мимо архитектурных бесценностей, как бы созданных для того, чтобы в них играли Шекспира и ставили «Трёх толстяков» ключика». Так вот промчался, прошуршал мимо архитектурных бесценностей и автор записок на ходу, направляясь в приводящую его в трепет Равенну, с головой, полной знанием истории, поэзии и, главное, чувством «вечной весны». И какие у него в памяти имена! Правда, монолог его ведётся, в основном, о литераторах, с кем бок о бок проходила жизнь молодого Валентина Петровича, и кого он почему-то представляет кличками-прозвищами. Здесь у него будетлянин и колченогий, вьюн и конармеец, мулат и щелкунчик, наследник и соратник. Это не столько жившие, бывшие всамделишными, люди, а их образы в Катаевском зеркале. Можно предположить, что под кличками он вспоминает их потому, что не уверен в соответствии своей картинки подлиннику. Да и читателю не обязательно угадывать, кто там эскесс или штабс-капитан, – с реальными людьми их не стоит путать; так, художественные фантазии. Если бы не были фантастическими, и прятать под прозвищами не нужно их было; ведь ничью отвратительную изнанку Катаев не показывает. Зато приводит множество стихов, по которым каждый интересующийся прошлым советской поэзии может догадаться об авторах. И вот что интересно: в соответствии с заданным курсом партии, охарактеризовал Катаев в сорок седьмом году стихи А. Ахматовой как: «нездоровые, упадочнические, аполитичные, сугубо эстетские». Искренен ли был тогда Валентин Петрович? Ко многим стихам, приводимым в его «Венце», можно применить эти же определения, особенно «эстетские», только вспоминает он их положительно. Время!

Кроме хвалебных отзывов об «АМВ» встречались и не очень приятные для слуха. Давид Самойлов обозвал произведение набором «низкопробных сплетен, зависти и цинизма». По мнению Э.В. Кардина «Венец» напичкан обиходными истинами. Наверное, имел в виду и такие истины: «Он (Зощенко), как и все мы, грешные, любил славу!», «Новое вино, влитое в старые мехи», «Нас окружает больше предметов, чем это необходимо для существования». Едкая эпиграмма ходила тогда: «Из десяти венцов терновых он сплёл алмазный свой венец. И оказался гений новый – завистник старый и подлец».

Но хор аллилуйщиков пластики, метафоричности, изящества гениального письма Катаева до сих пор силён. Здесь вспоминается теория двух культур большевиков-марксистов. Какой из них служил Катаев?

Предполагаю, что «Алмазный мой венец» написан, вольно или невольно, ради утверждения себя изваянием из космического вещества в ряду изваяний всех, представленных Катаевым своими друзьями в тексте мовистического (мусорного) романа. Возможно, в каких-то программах он был выше их, но – намного ли нужнее? Поклонникам творчества писателя и решать, насколько оно нужно.

Однако, услышав в теленовостях о подготовке к выпуску биографии Катаева сразу тремя издательствами, подумал, – не перебор ли? Что в нём – в его жизни, его поведении – такого выдающегося образцового или антиобразцового, необходимого каждому читателю сейчас, в десятые годы двадцать первого века?

В «Траве забвения» Катаев приводит слова Веры Николаевны Муромцевой-Буниной, сказанные при встрече с ней в Париже. Говорила она так, или сам он сочинил, кто теперь знает, а тогда Бунина будто бы сказала, что Иван Алексеевич всегда о Катаеве помнил, «читал всё, что он написал и гордился его успехами». А вот что «гордящийся Катаевым» И.А. Бунин писал Г.Адамовичу 15.10.1930: «Катаев всё тот же, каким я его знал, – очень способный и пустой прохвост, порой даже очень глупый и плоский». Стоит привести и слова Бориса Зайцева из письма его Олегу Михайлову: «Катаева Иван считал ловкачом и перевертнем». А каким его считать, если трудно было уследить за метаниями этого сына трудового народа между поляками, французами, чехами, самостийцами, белыми и большевиками. Неважно, кому служить – какого городничего прислали, тому и служим, – лишь бы не убивали. А ради чего служить? Может, лучше было бы сбежать талантливому одесситу из России в Равенну уже тогда?

Катаев, несомненно, мастеровитее многих своих современников. Где-то он гордо заявил: «Я бы, конечно, сумел описать…». Действительно, он сумел бы описать всё, но его ажурные длиннющие фразы, его словесная фигуристика, в самом начале завлекающие острым авторским взглядом, высекающим искорку поэзии, после десяти-пятнадцати запятых отталкивают своей формальностью. Если допустить грубое сравнение, то катаевский стиль похож на красивую решётку, допустим – Летнего сада. И всё. Только решётку. А за ней что?

Ну ладно, произведения его, вероятно, имеют своих преданных читателей и, если так, то для них пусть издают книги Катаева. Но если браться за жизнеописания, то придётся привести и оценку его человеческих качеств, данную, к примеру, Олегом Васильевичем Волковым: «В среде советских литераторов, где трудно выделиться угодничеством и изъявлениями преданности партии, Катаев всё же превзошёл своих коллег… В. Катаев, одна из самых растленных лакейских фигур, когда-либо подвизавшихся на смрадных поприщах советской литературы».

И не забыть оценить степень участия в создании книги «Канал имени Сталина». Да много чего можно накопать на Героя соцтруда. В дневниках современных ему литераторов найдутся любопытные замечания о характерных чертах Катаева. Очень нужно раскапывать грязь? А ведь серьёзная биография не должна иметь белых пятен. Поэтому лучше оставить любителей с его книгами, но без биографии.

Писал-то он хорошо, однако – фигура!

Сколько ещё книг действительно необходимо читать и перечитывать! Где взять время? Нужно ли тратить его на знакомство с жизнеописанием В.П. Катаева?

 

Сергей КУЧИН

 

п. РАМОНЬ,

Воронежская обл.