Леонид РЕШЕТНИКОВ. БЫЛА БЫ РОДИНА ЖИВА. Часть 1: Литературная Россия в моей судьбе

№ 2017 / 9, 16.03.2017

Гость «ЛР» – ветеран Службы внешней разведки, генерал-лейтенант в отставке Леонид Решетников – человек уникальный. Историк по образованию, он специализировался на балканистике. Но когда ему исполнилось двадцать девять лет, его пригласили во внешнюю разведку. А уже в «нулевые» годы Решетников возглавил одно из ключевых подразделений СВР России – информационно-аналитическое управление. Мало кто знает, что именно он готовил тезисы для мюнхенской речи президента нашей страны Владимира Путина (эта речь, как известно, круто изменила всю нашу внешнюю политику). Впоследствии Решетников руководил Российским институтом стратегических исследований. Сейчас он возглавляет благотворительный фонд «Наследие. Русский Лемнос».

 

Наш разговор естественным образом начался с истории газеты…

– А знаете ли вы, – вспомнил Леонид Петрович, – что в первый раз я опубликовался в «Литературной России» в 1989 году под своей собственной фамилией? Вместе с Владимиром Леонидовичем Пещерским. Я тогда служил в аналитическом управлении внешней разведки, в отделе соцстран, и с начальником направления, который занимался Балканами, мы сделали статью про Чаушеску. И он меня спрашивает: написали-то хорошо, а куда её девать? И так как Ольга (супруга Л.П. Решетникова. – Прим. редакции) где-то с 1988 года делала переводы для журнала «Наш современник», познакомившись там с кругом наших русских писателей, в том числе с Валентином Распутиным, то я пошёл в «ЛитРоссию» сам лично с этой статьёй. Зашёл и попал прямо в кабинет к Эрнсту Ивановичу Сафонову. Он во мне сразу разгадал офицера (хотя я вроде тщательно маскировался)… С тех пор я много писал для «Литературной России». Регулярно, раз в месяц. У меня был псевдоним Олег Алексеев. Потому что, когда опубликовали вышеупомянутую нашу совместную статью, меня поймал в коридоре начальник разведки Шебаршин Леонид Иванович и сказал: «Лёня, прекрати писать под своей фамилией!» «Почему?» «Тебя уже внесли в списки…» «В какие?» «Враги тебя уже внесли в свои списки…» (Годы-то помните какие были? Либералы уже рвались к власти.) Я спрашиваю: «А тогда под псевдонимом можно?». Он говорит: «Можно, но уже бессмысленно. Ты уже внесён…». Ну, и я стал писать под псевдонимом. И писал очень долго: 1989, 1990, 1991 годы… Меня, т.е. Олега Алексеева, кажется, даже какой-то премией в один из годов отметили за эти статьи.

В 1991 году я уехал в Болгарию и оттуда уже, может быть, ещё одну статью отправил, после чего прекратил писать… Но вот в те три года, когда как раз происходил перелом в истории нашей страны, я, можно сказать, принимал участие в этой борьбе на страницах «Литературной России». Потом мы в Болгарии с единомышленниками собирали деньги для «ЛитРоссии», небольшие, но собирали, и Эрнсту Ивановичу передавали. Он же приезжал два или три раза. Мы с ним дружили.

Вяч. ОГРЫЗКО: Один раз я даже лично вас видел и запомнил: в Сербии, в сентябре 1992 года, мы ехали через Болгарию в Софию. И вы его (Э.И. Сафонова) в аэропорту из Белграда встречали, провожали до границы.

– Да, да. Моя жена Ольга тогда как раз за рулём была.

Поэтому я действительно «Литературную Россию» вспоминаю всегда с тёплым чувством. Не чужая мне газета. Тогда она была знаменем патриотических сил. К тому времени я уже был антикоммунистом и «антисоветчиком», как сейчас меня называют, но считал, что «ЛитРоссия» – оставалась единственным популярным печатным органом (тираж ведь доходил до трёхсот тысяч, в пиковые моменты и до четырёхсот).

Должен сказать, у меня близкие отношения были с Шебаршиным, я считаю себя его учеником, он долго нас курировал, и потом, когда стал начальником разведки, продолжал поддерживать дружеский контакт с нами. Он был большим книголюбом, библиофилом, сам писал довольно профессионально. На этом мы и сошлись. (Я был только начальником балканского направления, а он занимал уже высокие посты). Мы часто встречались, обменивались книгами, обсуждали прочитанное и не только… Кстати, он был постоянным читателем «Литературной России». Помню, даже пригласил (это через меня организовывалось) Проханова и Сафонова – они выступали перед сотрудниками разведки. Леонид Владимирович, как и я, мечтал, что у нас когда-то родится настоящий печатный орган русско-консервативного православного толка, без либерализма и коммунизма. В то время и Проханов об этом говорил, и даже невольно ввёл нас в заблуждение – газета «День» в итоге получилась совсем иной, нежели мы её представляли…

Это я к тому, что в те годы «Литературная Россия» для нас, людей, служивших в разведке и занимавших патриотические позиции, была очень важна.

– А как вы вообще попали в разведку?

– Я тогда работал в Институте экономики мировой соцсистемы… До этого закончил Харьковский госуниверситет и два года был на комсомольской работе – секретарём комитета комсомола университета по идеологии. Это была просто разнарядка, формальность. Меня вызвали и сказали: «Хочешь в аспирантуру?» «Конечно!» (я ведь очень много и серьёзно занимался научной работой). «Место есть только на кафедре истории партии… (хотя я специализировался на истории южных славян) Других мест нет». Пришлось согласиться. Однако был и ещё один нюанс: туда только членов партии принимали. Согласился и на это. Причём искренне, поскольку тогда (это были 1979-1980 гг.) ничего не имел против партии.

– А вы тогда были уже верующим или нет?

– Нет. Я был обычным советским молодым человеком. Но в семье моей было принято, что ни папа, ни мама никогда о церкви и о Боге не говорили. А мои редкие и неудачные попытки сбогохульничать дважды заканчивались чувствительным ударом по губам. Сейчас я понимаю, что родители носили в себе нечто такое, о чём в те годы не было принято говорить. Отец был довольно странным членом КПСС: вообще не любил разговаривать на тему идеологии. Будучи военным, полковником, упорно уклонялся от каких бы то ни было идеологических споров, обсуждений. Правда, иногда, очень редко, с языка у него срывалось: «При старом режиме жилось лучше…». Он происходил из крестьянской семьи и был рождён лет за 9-10 до революции и гражданской войны, и как-то всё это в нём одновременно совмещалось, уживалось. Так что в моей семье не было никакой антирелигиозной пропаганды. Я единственный, кто пытался было её вести, за что по заслугам получал по губам. Помню случай за обедом. Мать сильно по губам ударила и сказала: «Чтоб такого в нашем доме никогда не звучало!». Люди боялись тогда проявлять себя, даже в семидесятые годы. О том, что мама – одиннадцатый ребёнок в семье, а ещё одна её сестра, которая старше и сгинула в 37-м году, она сказала моей сестре лишь за час до смерти в 80-м году. Боялись это и произносить! Хотя, вроде бы, в 80-м году было уже не страшно, но они слишком хорошо помнили конец 20-х, 30-е, 40-е и 50-е годы, сформировались и выросли в той атмосфере. Так что эта недоговорённость была тайной семьи, с которой мы, следующее поколение, столкнулись (и осознали это) только перед смертью матери…

Вернёмся к моей карьере. Итак, я сказал: «Хорошо, я согласен вступить в партию». А мне: «Не так просто вступить в партию. Вы же не из рабочих, не из крестьян. Анкета всем подряд не даётся. Поэтому поработайте-ка два года на комсомоле. Уйдёте в академ. отпуск в аспирантуре, а потом вернётесь на научную работу». Отказаться от этого было сложно.

Как лауреата всесоюзного конкурса научных студенческих работ – Тяжельников (первый секретарь ВЛКСМ. – Прим. ред.) наградил меня полным собранием сочинений Ленина (помню, когда вручали, кто-то в зале сказал: «Так ему и надо!»). В общем дали мне квитанцию на получение. Конечно, прежде чем перейти на комсомольскую работу я старался понять свои перспективы. Мой научный руководитель, известный тогда болгарист Георгий Николаевич Попов сразу предупредил: «Имей в виду: если ты это ярмо навесишь на себя, лет десять придётся его носить; не верь никому, что ты через два года сможешь уйти…». В итоге он дал мне мудрый совет. Свёл с секретарём райкома комсомола, хорошим человеком, и тот оформил меня на полставки, чтобы мне не пришлось брать академ. отпуск. Ну, и моя кандидатская была уже в хорошем продвинутом состоянии. Так я проработал два года, а потом внезапно открылось место в Болгарии в аспирантуре Софийского университета (кто-то в Киеве отказался); болгаристов тогда было не много, все старались изучать какие-нибудь западные страны; и я, лауреат (был также и победителем всеукраинского конкурса), поэтому мне дали возможность поехать. Обком комсомола пытался остановить, но оказалось, что я там всего лишь на полставки, а на самом деле аспирант. Понятно, моему другу, который мне это всё устроил, сильно попало… Но я всё-таки уехал в аспирантуру в Болгарию, где и проучился три года. Там мы познакомились с Ольгой Николаевной. Поженились. Она была на стажировке от МГУ. И после окончания уже вместе с женой попал в Москву. Потом два года проработал в Институте экономики мировой соцсистемы Академии наук СССР (Богомоловский институт).

Но вот однажды приглашают меня в Первый отдел и говорят: «С вами хочет поговорить один человек…». Он почему-то повёл меня под лестницу (улыбается) и говорит: «Ну как вам тут работается?». А работа была очень скучная, особенно для таких типов, как я. Я пользовался тем, что на работу ходили два-три раза в неделю, и больше сидел с Алёной (маленькой дочкой), а жена готовилась к защите диссертации. Было действительно страшно скучно: все эти справки о развитом социализме в Болгарии и т.п. писать было очень тоскливо. И вот он мне говорит: «Хотим вам предложить интересную работу по вашему профилю в одном закрытом учреждении …». А мне не хотелось погоны одевать… Я говорю: «Это что, КГБ?». Он на меня внимательно посмотрел: «Нет». «ГРУ?». «Нет». «Николай Александрович, а что тогда за закрытое учреждение? Куда это?». «Ну, попадёте в учреждение, где вы будете обладать уникальной возможностью читать суперинтересную информацию, которая стекается со всего мира…» (он изучил уже меня и знал, как лучше агитировать). «Это, – говорит, – редчайший шанс. Вы будете по своей проблематике балканской, вашей любимой, читать то, что читают только на самом верху. Обрабатывать, анализировать…». Конечно, предложение выглядело очень заманчивым. Я говорю: «Можно день подумать?». «Можно. Но ни с кем не советуйтесь!». «Конечно же, нет!» и пошёл в сектор (а мы сидели вместе с венгерским сектором). А там у нас работал сотрудник, бывший начальник КГБ по Крыму, пенсионер с венгерским языком (Николай Григорьевич Турко). Я ему рассказал об этом. Он: «А! Так это аналитическое управление разведки. Начальник управления – доктор наук, знаменитый Николай Сергеевич Леонов – вот туда тебя и агитируют…». Я говорю: «И что мне делать?». «Соглашайся! Чего тебе тут киснуть, ерундой заниматься с этим социализмом…». На следующий день пришёл Николай Александрович, который меня вербовал. Я говорю: «Это аналитическое управление разведки?» (смеётся).

– Это был человек Николая Сергеевича Леонова?

– Да. Они тогда провели большой такой сетевой заброс. Леонов пришёл к начальнику разведки Крючкову и сказал, что аналитическое управление формируется неправильно: за счёт тех, кто провалился на оперативной работе, их девать некуда – и в аналитику скидывали. Крючков дал ему тогда карт-бланш – создать свою кадровую группу из аналитиков. И набрали нас пятьдесят с лишним человек – аспирантов, кандидатов наук, из системы Академии наук, вузов. Считалось, что это «золотой набор». У меня даже есть запись, где сам Леонов так говорит. Действительно, нас пришло таких вот пятьдесят человек в возрасте от 24 до 30 (мне 29 лет было), и, конечно, мы изменили атмосферу и всю ситуацию в этом управлении. Всё-таки это большой отряд, целое поколение. Насколько я знаю, сейчас только один остался, кто ещё продолжает служить, из того леоновского набора, потому что возраст уже всех нас «вычистил»… Так под руководством Леонова сложилось очень мощное аналитическое управление разведки. Вот туда-то я и попал. Посадили меня на участок Болгария-Албания. Ненадолго, где-то года на полтора. А потом перевели на Югославию. И вскоре я уже отправился в Югославию в командировку, почти на пять лет. Там я работал как аналитик.

Интересная была работа, интересная страна. Как раз на переломе. Тито уходил, потом умер. Пришло так называемое «коллективное руководство». Уже тогда было ясно, что дело идёт к развалу. Хотя, честно говоря, это было ясно уже и при Тито – что такая страна не удержится в своём единстве. Поездки по стране, беседы показывали, что взаимная нетерпимость очень высокая: хорватов с сербами, косоваров с сербами, боснийцев с сербами, словенцев с сербами… в общем, с сербами в основном. Во всяком случае, уже в 1979-м, 1980-м году, 1981-ом мы писали, что Югославии трудно будет сохраниться как единому государству. Со всей ответственностью говорю, что лично я, как помощник резидента по аналитической работе, такие бумаги периодически писал и отправлял. И даже, работая одновременно в пресс-группе посольства, послу клали на стол такие бумаги. Но послы, как правило, вообще не рискуют, а особенно тогда, поэтому всё отфильтровывалось, никакие острые материалы старались «на верх» не отправлять А по нашим каналам информация шла. Леонов был очень смелым человеком, решительным, он никогда не скрывал неприятную, неудобную информацию. Когда Тито умер, с первых же недель почувствовалось, что начинаются тектонические подвижки, раскол приближается, и по-другому быть не могло.

Конечно, они же обрезали сербскую нацию как государствообразующую, распихали сербов по всем этим республикам – Краина Хорватская, Косово, Автономный край Воеводино создали (якобы венгерская автономия, хотя мадьяр там жило 12 %). В общем, здорово подпилили сербский народ. Сербы уже не могли удержать единство этой во многом искусственной Югославии. Потом – тепличное развитие Черногории как отдельной нации. Подобным образом и у нас на Украине делали. Все твердили, как мантру: «Черногория, Черногория»… Хотя никаких различий с сербами у них в принципе нет: просто ростом чуть выше, так как горные сербы, а так: язык один, история вся переплетённая. Так всё это довольно скоро привело к развалу…

В 84-м я вернулся в таком межеумочном состоянии (хотя и уезжал уже не твердокаменным марксистом). Как ни странно, первые сомнения и колебания посетили меня во время чтения трудов вождя мирового пролетариата. Меня так воспитали дома… отец считал, если ты получил книжку в руки (они же из крестьян были и это всё очень ценили), то должен обязательно её прочитать, а не отложить или выбросить. Мне, как помните, досталось полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина. Как анекдот звучит, но я начал его читать. Хотя мы на ист.факе кое-что читали, отчасти «по диагонали», как говорят студенты. (Ну, конечно, всё это прочитать невозможно – с ума сойдёшь. Некоторые работы просто нечитабельны, их могут изучать лишь какие-то особенные люди или те, у которых не всё в порядке с головой.) Надо заметить, что у нас в семье никогда не практиковались бранные слова. Я не слышал. А когда я начал читать вождя, обнаружил там на каждой странице очень много, скажем так, «эмоционально окрашенных» выражений, а, попросту говоря, бранных: все у него «дураки», «иудушки», «предатели», «говнюки» – там это всё есть, сплошь и рядом… На меня это произвело не очень хорошее, отталкивающее впечатление. Потом, когда стал разбираться самостоятельно, вдруг – словно пелена спала – и я увидел всё это: «у пролетариата нет своего отечества», «превратим войну империалистическую в войну гражданскую». У меня это вызывало просто решительный внутренний протест. И даже когда меня в партию принимали, я ляпнул о своих недоумениях на комиссии ветеранов (не выступая против коммунизма, но выражая несогласие с лозунгом «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую»). И меня завернули. Отправили на дополнительное изучение (улыбается).

Когда же я оказался в Югославии, у меня было стойкое ощущение, что наш советский вождь просто несимпатичен и неприемлем со всеми этими идеями. Тем более, что я не мог добиться от отца опровержения моих взглядов: он отмахивался, но не защищал вождя пролетариата. А уж в Югославии для тех, кто хотел, были огромные возможности изучения дополнительных источников: любые книги, начиная от всех этих троцкистов и бухаринцев и заканчивая белой эмиграцией. Тем более, я ещё и сербских авторов читал и разговаривал с ними (проблем не было). И, конечно, этот мощный поток информации тоже как-то наложился на то, что во мне уже начало прорастать. Мне стала ближе русская до– и постреволюционная публицистика, эмигрантская литература, которой тоже было много, особенно на развалах. Мы эти книги и брошюры с Ольгой покупали. Она ещё работала в библиотеке советской культуры, а там были остатки библиотеки эмигрантского дома Врангеля, мы даже жили в этом доме и там тоже много чего читали. Это меня сильно привлекало. Хотя мои сербские друзья старательно подбрасывали мне то, что было близко им по духу: Бухарина, Преображенского. Но эти авторы меня не удовлетворяли. В их книгах не чувствовалось патриотизма, любви к Родине. А у эмигрантов или у авторов дореволюционной России этого хватало с лихвой, потому-то они мне и были интересны.

Вот так, потихонечку, во время сербской, югославской командировки, я стал отходить от идей марксизма-ленинизма. Такая эволюция у меня в голове происходила.

Вернувшись на Родину в ноябре 1983 года, почувствовал и здесь новые настроения… Как-то мы с Ольгой идём – снег, метель, завалы, и написано «Вечер памяти Ивана Бунина. Клуб Метростроя». Нам хотелось чего-то нашего, не социалистического уже. Ведь до этого про Бунина в Советском Союзе очень мало писали и говорили, трудно было представить даже возможность такого вечера. И мы пошли в клуб Метростроя. Там собралась какая-то удивительная публика, как нам тогда казалось. Первым тогда на сцену с докладом вышел исследователь Бунина – Лавров. Потом и другие стали выходить на сцену, выступать и говорить вещи, которые я читал в эмигрантской литературе, которые к Бунину никакого отношения уже не имели (смеётся). Какие-то пошли очень жёсткие споры. Всё это было так интересно и необыкновенно, что мы стали следить за подобными вечерами. Впоследствии, через полгода, один мой сотрудник сказал мне: «Да ты ходишь на сходки Русской партии!». Хотя вроде там не было никакой партии. Там я впервые увидел некоторых наших писателей-почвенников. Было очень интересно. Я с радостью почувствовал что-то своё, созвучное, совпадающее с тем, что я вынашивал в Югославии.

Изменению моего мировоззрения способствовала и работа над моей диссертацией «Болгарская политическая эмиграция в Советском Союзе». Их, болгарских эмигрантов от преследования буржуазии, к нам сбежало около двух тысяч, и из них тысяча шестьсот здесь, в Советском Союзе, были репрессированы. Вы представляете, что должно было происходить в голове обычного, нормального молодого советского человека, которому этим пришлось заниматься?! Вроде бы стоит на позициях марксизма-ленинизма, Иосифа Виссарионовича, а вынужден читать эти документы (мне же допуск оформили по 3-ей статье в архивы, я сидел даже в Коминтерновских архивах)… Ещё больше впечатлили личные встречи с жёнами и детьми эмигрантов: мужья пропали, сгинули в лагерях, кого-то вообще сразу расстреляли, а они-то живы. А мне для работы нужно было расшифровывать их псевдонимы. И вот я с ними встречаюсь, мне 23 года, и они рассказывают, как, чего… На меня эти рассказы очень сильно повлияли… Как арестовывались, как отправлялись по этапу. Один раз познакомился с Христо Кукумявковым (кукумявка по-русски – «сова»; то есть по-нашему – Совин), он был комендантом «Люкса» в конце 30-х годов, а до этого работал в Коминтерне («Люкс» – общежитие Коминтерна, где Кутафья башня). Он рассказывал мне, как Георгий Димитров участвовал в подготовке списков эмигрантов, приходил с ними к Иосифу Джугашвили и говорил, словно торгуясь: Вот, дескать, список тех, кого назначено отправить в лагеря; «вот эти первые пять человек – очень правильно решили отправить, они все – гады, их надо ликвидировать. А вот эти двое (указывает в списке) – хорошие люди, их надо оставить». На что ему Джугашвили отвечал: «Двое много. Давай аднаво пака аставим. Атправляйте списки». Вот когда такие вещи молодому человеку рассказывали, в голове, конечно, не могли не появляться разные вопросы и неудобные мысли.

При этом я продолжал служить. Вернулся в СССР. Вскоре меня сделали начальником балканского направления (первая руководящая должность аналитического управления). И при этом ходил на такие русские встречи – то там, то здесь. Подписался на «Наш современник», потом и на «Москву». Как раз подошёл год тысячелетия христианства. Помню очень сильное на меня впечатление произвело всё это. 1989 год, декабрь, один мой приятель Сергей Богатов (может, знаете, он в газете «Патриот» ДОСААФовской работал, а раньше в «Нашем современнике»)

– Да, как же. Сергей Иванович. Он был завом международного отдела журнала «Наш современник», но все говорили, что он как бы прикомандирован с Лубянки…

– Да, он работал на Лубянке. Но его тогда уже уволили. Кстати, одной из причин его увольнения было увлечение белоэмигрантской литературой. Так сказать, по роду службы пользовался возможностями и читал, однако не рассчитал всех последствий своего увлечения.

И вот он приходит ко мне домой и говорит: «Леонид, будем создавать Компартию Российской Федерации. У тебя ребята классные.» А мы уже в это время по просьбе Эрнста Ивановича (Сафонова. – Прим. ред.) писали статьи по международной политике. Все под псевдонимами. У меня сложилась группка человек 5-6. Я писал как Олег Алексеев, и там несколько человек было ещё – по Ближнему Востоку, по Китаю. Мы эти статьи передавали Эрнсту, и он их публиковал (можно поднять подшивку). И вот Сергей Богатов мне говорит, что белорус Антонович (был такой белорусский деятель компартии) должен был отвечать за идеологию в новой партии КПРФ, и не могли бы, дескать, твои ребята поработать над документами идеологическими и т.д., с тобой во главе. Я говорю: «Серёжа, я верующий. Я верю в Бога и не хочу помогать коммунистам.» Он говорит: «Я тоже верующий, но это мне не мешает помогать коммунистам.» Но я принципиально отказался. «Ну, может, кто-то из твоих?». Я пообещал собрать ребят и спросить. Один действительно согласился – Гена Наумов. И он действительно ходил к Антоновичу. Остальные отказались. Почти все вскоре воцерковились. Как раз тогда в 1989 году и начался этот процесс воцерковления.

А где-то весной 1989 года мы познакомились с Э.И. Сафоновым и стали писать статьи. Как раз тогда вышел «Дух нации» – отрывок из Солоневича, опубликованный в «Нашем современнике». Я уже был замнач отдела соцстран. Мне звонит Леонид Владимирович Шебаршин, начальник разведки, и говорит: «Ты читал? Вот что нужно нашим людям! Знаешь что? Я сейчас договорюсь с начальником архивного управления. Ты спустись – посмотри, что есть по Солоневичу. Чтобы наши ребята (он никого лично не знал в «ЛитРоссии», и в «Нашем современнике», но считал, что это «наши ребята») не попали впросак…». Тогда же либералы очень активно использовали такие документы, чтобы дискредитировать патриотических авторов. Например, утверждали что
«Солоневич сотрудничал с фашистами». И я действительно работал вечерами, сидел недели две. Оказалось, в архиве много наблюдательных дел за Солоневичем. Все эти дела я перелопатил и для «Русского зарубежья» (было тогда у вас в «Литературной России» такое ежемесячное приложение) подготовил разворот с его довольно подробной биографией. В принципе, это была первая опубликованная в СССР биография. Я даже достал листовку с рекламой «Голоса России» – газеты Солоневича. Эрнсту принёс – он удивился: «А это откуда?!».

И там действительно были документы о его надеждах на нацистов, на Гитлера. Но это же повсеместно было для всей эмиграции. Однако за пару-тройку лет все потом поняли, что это трагическая ошибка. Тот же Ильин бежал из Германии, Солоневича вообще гестапо отправило на выселки. Но сначала было какое-то иллюзорной увлечение, потому что вся эмиграция ждала, что Гитлер придёт и освободит страну от коммунистов, как они считали. Но всё это было, конечно, крайне наивно. Солоневич осмотрелся, понял, что к чему, и начал, как всегда, говорить. Его быстренько посадили для острастки, три недели продержали, и потом он всё время просидел в Померании в немецкой деревеньке. Помню даже Ланщиков, когда писал большой материал о Солоневиче, один раз сослался на меня. Мне было приятно. А «Наша страна» написала, что, дескать, удивительный такой материал вышел в «Русском зарубежье», «видно, автор проработал все подшивки «Нашей страны»…».

Вот так я сотрудничал в «Литературной России» со своей скрытой псевдонимами группой ребят. Правда, в самой редакции я практически ни с кем не сотрудничал. Знал только Сашу Фоменко (пару раз заходил), потому что Эрнст Иванович сказал: «Носи мне, никому больше не показывай». Ну и правильно, потому что иначе бы это ушло всё в ПГУ, в разведку – башку бы снесли и всё. А так – Шебаршин покрывал, и Эрнст сохранял конспирацию.

Такой был период. Мы страшно болели за «Литературную Россию», считали её флагом и единственным оплотом русского патриотического движения в прессе. Искренне говорю. Я вообще считал, что это самый настоящий форпост. Мы газету воспринимали как нашу крепость. Ведь, когда я стал ходить на эти собрания в Сетуни во Дворец спорта, приводил с собой чуть ли не весь отдел – человек 25 ребят. И первые впечатления были такие радостные: нас так много! Там же вмещалось около трёх тысяч человек. Потом только мы с горечью поняли, что вот все, ну или почти все, кто были нашими единомышленниками, они там и собирались. Потом, когда были выборы Верховного Совета в 1990-м году, я уже дошёл до того, что мы ходили по жилым домам на Ленинградском проспекте (там нам выделили участок) и раздавали листовки в пользу какого-то одного оставшегося кандидата от объединения «Союз» (мы не хотели за Компартию раздавать листовки, а за него понесли).

Помню, как-то Эрнст выступал по софийскому радио, ему задавали вопросы. Там тоже была довольно напряжённая ситуация, потому что и в Болгарии тоже синие, либералы, рвались к власти. После выступления Сафонова, в их газете «Демократия» вышла заметка с риторическим вопросом: «Кто пригласил этих русских фашистов в Болгарию!». Мы смеялись. Мы и пригласили. Позднее в Болгарии побывали и Валентин Григорьевич Распутин, и Вячеслав Михайлович Клыков, и ещё раз Эрнст Иванович Сафонов, и Юра Лощиц, и Геннадий Иванов. Мы старались, чтобы авторы «Литературной России» и «Нашего современника» приезжали в Болгарию, говорили с людьми, потому что много людей там симпатизировали и продолжают симпатизировать России – чтобы они слышали настоящий русский голос. Такая вот параллельно с основной работой была у меня общественная нагрузка. И я благодарю Бога, Николая Сергеевича Леонова и покойного Леонида Владимировича Шебаршина, за то, что они покрывали меня от тех, кто считал, что я нарушаю правила…

 

 

С Леонидом Петровичем Решетниковым встретились и побеседовали

наши корреспонденты Евгений БОГАЧКОВ, Вячеслав ОГРЫЗКО и Илья РЯБЦЕВ.

 

(Продолжение следует)