Александр РЕКЕМЧУК. Поцелуй Мерилин Монро

Рубрика в газете: Проза, № 1980 / 1, 04.01.1980, автор: Александр РЕКЕМЧУК

1.

Сергею Плаксину очень повезло. В шестьдесят первом году он окончил экономический факультет института кинематографии с громкой специальностью – организатор производства, что сулило ему в лучшем случае должность помдиректора картины на одной из столичных студий (то есть мотаться по самым докучным поручениям и застенчиво прятать глаза на то, как химичит директор), а в худшем – прозябать на периферии, где ничего-то пока и не делают, кроме ежемесячной межобластной хроники.

Однако московская прописка у него была. На четвёртом курсе в него без памяти влюбилась Елена С., ещё студенткой сыгравшая главную роль в фильме, имевшем успех, и они поженились. На пятом курсе Елена ушла от Сергея к другому, к партнёру по новой картине – Плаксин оскорбился, но не сдох. Точней, ушла не Елена (ей некуда было уходить, партнёр женатый), а ушёл Сергей – из её родительской квартиры, но прописка за ним формально осталась. Он снял комнатёшку в Зюзине.

Вот тут и подкатила удача.

Именно к этому времени надумали выделить кино из культуры в отдельное ведомство, всё затормошилось, задвигалось, понадобились люди. Сергея Плаксина вдруг распределили в новое управление, которому надлежало заняться импортом и экспортом фильмов. Сразу – оклад сто восемьдесят.

А ещё через два месяца он в составе закупочной комиссии впервые отправился за границу.

Комиссию возглавил сам Николай Богданович Шемардин, начальник управления, мужчина крупный, с ровной сединой и приятной улыбкой. Вторым был Сретенский, режиссёр на простое, человек общительный, но не навязчивый, больше размышляющий про себя. Третий – Плаксин.

Вообще-то предполагалось, что третьим поедет старший редактор Куканов, матёрый волк кинематографа, о котором ходили опасливые и почтительные легенды (речь о них впереди), но Куканову уже оформляли пенсию, и Шемардин, вероятно, хотел присмотреться к сотрудникам более молодым и перспективным, состоящим у него в подчинении. Кроме того, Плаксин неплохо владел языками – английским и немецким. Так что переиграли на Плаксина.

Уже на второй день пребывания за границей Сергей в полноте ощутил, сколь завидна роль покупателя, купца, «красного купца», как шутливо уточнял Николай Богданович. Ведь и всегда покупать приятней, чем продавать. Продавец, даже самый надменный, самый богатый, неизменно заискивает перед покупателем, старается ему угодить.

Ну, а покупать фильмы куда занятней, чем капусту или даже бананы.

Ровно в десять утра (по местному времени) они усаживались в уютном зальце со стёгаными, под кожу, стенами. Угасали плафоны, раздвигался занавес, экран заполнялся светом.

После каждой картины хозяева устраивали перерыв, любезно приглашали в соседний просторный холл, где, поморгав на дневные, полные света окна, глаза находили стол, а на столе – крохотные сэндвичи, проколотые шпильками, ростбифы, салаты, виски, бренди, конечно же, «рашен водка», чай, кофе.

Отведав того-сего, гости (а здесь ведь были не только из Москвы, но и покупатели из других мировых столиц) общались непринуждённо, беседовали о погоде, о футболе, о чём угодно, избегая лишь разговоров о только что показанном фильме.

Затем короткий звонок – и снова гаснут плафоны в уютном зальце.

Четыре полнометражных фильма в день.

Словом, хотя это и не капуста и не бананы, а день за днём накапливалась усталость.

И это учли хозяева. Прокрутив всё, что положено, в четверг рано утром увезли на автобусах к дальнему синему озеру, залёгшему в горах. Тут было тоже всё предусмотрено и наготове: плавки и махровые халаты с магазинными этикетками, удочки, спиннинги, теннисные ракетки, свежие колоды карт.

Обедали на старомодном пароходе, неторопливо огибавшем берега. Миловидные приветливые девушки угощали форелью и телятиной с грибами, а кельнеры в белых фраках, прежде чем налить вино в бокал, с государственной серьёзностью просили сперва пригубить.

Вечером пригласили в кинозал роскошной виллы, предупредив лукаво, что фильм, который сейчас будет показан, на торг не выставляется. Собственно, фильма как такового и не было. Тридцатиминутная склейка самых пикантных и самых рискованных эпизодов, настриженных из разных картин, – тут и Жанна Моро, и Лиз Тейлор, и Анита Экберг и, конечно же, Мерилин Монро…

Плаксин видел Мерилин и раньше, в Москве, проникая на закрытые просмотры: «Джентльмены предпочитают блондинок», «Давайте займёмся любовью», «Некоторые любят погорячее», последняя была и в нашем прокате с переиначенным названием – «В джазе только девушки». Он понимал, он соглашался, что актриса не ахти, не наградил господь талантом, он соглашался, понимал – и млел, и таял, как сейчас вот, когда она тянулась губами к губам любовника.

Нет, не тянулась. Она шла на поцелуй открытым влажным ртом, и за губами следовали зубы.

Было трудно не замечать всего остального – сияющих мягких волос, этих век, наискосок окрылённых ресницами, обольстительно нежных плечей и рук, но он не видел ничего этого, прикованный к её рту, казалось, такому податливому и беззащитному, но очерченному почти квадратно: оскал разгневанной пантеры.

Он вздрогнул, когда эти губы сомкнулись с чужими, вздрогнул, будто от боли.

Николай Богданович игриво подтолкнул его в бок.

Потом был ужин, столь обильный, что Плаксин смутно помнил, как ехали обратно.

Утром в пятницу Шемардин позвонил и велел зайти к нему в номер. Через минуту явился туда и Сретенский, Николай Богданович вывел их на балкон, под которым ревела моторами улица, создавая все условия для доверительного разговора.

– Мы должны купить три фильма, – сказал Шемардин. – С первым, я думаю, вопрос ясен: этот, про безработных. Социально направлен. Сделан хорошо. У коллег нет возражений?

У коллег возражений не было.

– Теперь предлагайте вы.

Сретенский назвал картину.

Николай Богданович удивлённо вскинул брови:

– Эт-то зачем? Семейная мелодрамка, слюнтяйство, тягомотина…

– Видите ли, – заволцовался Сретенский, – у меня соображения особого порядка. Мы настроили широкоэкранных кинотеатров, а режиссёры и операторы не хотят снимать широкоэкранные фильмы. Избегают. Понять их можно: трудно строить кадр, заполнять пространство, разводить эпизод не в глубину, а по горизонтали… Так?

– Ну, так, – согласился Шемардин.

– Вот… А здесь – отличная, можно сказать, виртуозная работа! – продолжал волноваться Сретенский. – Помните, как танцуют в баре – они их просто положили поперёк экрана, и ничего, смотрится, а такой необычный ракурс… Или эти обрубленные лица на расстоянии: подчёркнутый символ отчуждения. Пейзажи – вширь, вширь! Нет, просто здорово.

– Значит, в педагогических целях? – уточнил, сощурясь, Николай Богданович.

– Хотя бы. И в экономических тоже. Билет на широкоэкранный фильм дороже на целый гривенник. А лепт мало. Отдаём широкий экран халтурщикам, которым что вдоль, что поперёк…

– Пожалуй, в этом есть резон. Есть резон, – задумчиво повторил Шемардин.

Он посмотрел на Сергея. Сергей кивнул.

– А третий?

– «Дровосек и роза», – сказал Сергей. – Детский.

– Что?! – возмутившись, повернулся к нему Сретенский. – Монпансье, ландрин, да и цвет совершенно ландринный… Актёры – дерьмо, декорации – дерьмо, сплошное дерьмо!

– Монпансье и дерьмо – вещи разные, – охладил его пылкость Николай Богданович. И обратился к Сергею: – Почему вы считаете, что мы должны купить эту картину?

– Потому что… потому что они очень хотят, чтобы мы её купили.

– Вот как?

– Да. Они ухлопали на неё кучу денег, это ясно. Они сделали на неё ставку. И… – Плаксин, чуть поколебавшись, закончил: – Я краем уха слышал их разговоры. Они очень рассчитывают на то, что мы её купим.

Сретенский презрительно хмыкнул.

Шемардин, стоя спиной к улице, барабанил пальцами по перилам балкона, смотрел на Сергея с пристальным и ласковым любопытством:

– Так… Ну что ж, нам ведь тоже приходится продавать. Не только покупать, но и продавать. Вот скоро понаедут… Решено. Вы молодец, Плаксин.

 

2.

И похоже, что он не забыл об этом своём лестном слове, о совместной поездке, о сделанном деле, хотя обычно забывают тотчас, возвратившись и с ходу закружившись в повседневной суете.

Через неделю Шемардин вызвал Сергея к себе в кабинет, написал на листке адрес и сказал:

– Жду вас завтра к семи. Пообщаемся без помех.

Квартира Николая Богдановича в Лялином переулке убедила Сергея в том, что хозяевам совершенно чужды новые и заразные представления о комфорте. Всё тут было основательным, солидным, старинным: кожаный диван с полкой, каминные часы замысловатой бронзы, мраморный торшер, осовремененный лишь электрическими пламешками свечей. Будто век всё это простояло неколебимо на своём месте. Однако вещи слегка не ладили друг с другом, каждая мнила о себе, в них ощущалась несжитость – и Плаксин осторожно подумал, что всё это появилось здесь недавно, перекочевав из комиссионных магазинов: счастливые новосёлы Зюзина и Кузьминок избавлялись от груза прошлого.

На стене висел яркий, будто вчера написанный холст.

– Малявин, – с гордостью сказал Николай Богданович, добавил: – Настоящий.

Догадка подтверждалась.

– А вы где живёте? – спросил Шемардин.

Сергей рассказал ему всё без утайки, что бездомничает, снимает, платит дорого и надо бы постепенно соображать насчёт кооператива.

– Ну, с этим вы не спешите, – строго глянул на него Николай Богданович. – Обойдётесь без артели, дадим государственную. Однокомнатная вас, надеюсь, устроит на первых порах?

– Вполне, – ответил Сергей, задохнувшись от счастья и уже предчувствуя, что нынче этот посул окажется для него не последним.

Да и ждать ему пришлось недолго.

– Куканов уходит, – сказал Шемардин, усадив его на диван, расположившись рядом. – Куканов уходит на пенсию. У меня освобождается ставка. Будете, Плаксин, старшим редактором. Согласны?

– Согласен, – пролепетал Сергей.

– Куканов… – хозяин отвалился на мягкую кожу, заулыбался. – Между прочим, уникальная личность! Он умеет то, чего не умеет никто. Знаете, что он умеет? Считать денежки… Но совершенно особым способом. Он кладёт на стол киносценарий, а рядом – конторские счёты. И начинает внимательно читать. Вот, скажем, в сценарии идёт поезд – он кидает костяшки, во что обойдётся съёмка снаружи, во что внутри. Герои садятся обедать: он просчитывает каждую тарелку щей и каждую котлету. Пожар на промысле – он всю эту пиротехнику оценивает до последней копейки. Даже, извините, парень с девицей прилегли в кукурузе – он кидает костяшки: столько-то уплатить колхозу за помятую кукурузу…

– Но ведь это естественно, – пожал плечами Сергей. – Это делается всегда. Я тоже экономист.

– Вот именно! – воскликнул Шемардин. – Но как делается? Директор фильма закладывает в смету целый гектар кукурузы. Стоимость котлет и щей – да на эти деньги можно устроить обед в «Метрополе» на двадцать персон. А пожар по смете обходится дороже настоящей аварии, за которую виновных сажают в тюрьму… Так?

– Так.

– Заведомо так. И вот Куканов берёт сценарий, кладёт счёты под правую руку. Читает и считает. В результате: смета составлена на семьсот тысяч, а после его редактуры оказывается – трёхсот пятидесяти хватит за глаза, ещё и на премию можно вытянуть группу по экономии средств. Понимаете?.. Всё дело в том, что Куканов когда-то занимался режиссурой и отлично знает, что почём. Его не проведёшь!

Шемарднн расхохотался добродушно.

– Но характер скверный. Сутяга, склочник. Из-за этого пришлось оставить режиссуру: актёры наотрез отказывались сниматься у него, даже самые никудышные. Потом перессорился со всеми режиссёрами и директорами – уже как редактор, из-за этих самых конторских счетов. Его выжили со студии. А я вот взял… – Николай Богданович вздохнул. – Руководство просило. Надо ведь человеку пенсию выслужить.

Дверь гостиной отворилась. Вошла красивая женщина с прядью седины в чёрных, гладко зачёсанных кверху волосах – была эта прядь как знак союза, будто одолженная из седин самого Шемардина.

– Познакомься, Вера. Это Сергей Иванович Плаксии, я рассказывал тебе о нём.

– Вера Георгиевна. Да, он хвалил вас, а это случается довольно редко, – сказала хозяйка.

– Спасибо.

Сметливо определив уровень протянутой руки, Сергей поцеловал её.

– Пойдёте ужинать в столовую? Или принести сюда – там чепушинка…

– Тащи сюда, – распорядился Николай Богданович.

Она появилась опять с подносом, на котором были блюдца с икрой и маслом, крабы в зелени, ветчина, хлеб, бутылка коньяку.

– Ты с нами?

– Нет, извините, голова болит. Да и разговор у вас, поди, будет скучным – о работе.

– А ты хотела, чтобы мы о бабах?

– Знаю, знаю: о бабах – на работе. Сидите сами.

Ушла.

Плаксин вдруг завистливо подумал, что счастье любви, семейное счастье именно в этом: войти в обладание юной женской красотой, преодолеть разлады, даже те, что кажутся роковыми – ведь и у них наверняка бывало всякое, – и обрести в итоге спокойную, умудрённую и потому слегка насмешливую близость с такой вот, как она.

А может быть, его зависть – лишь неведение о том, что есть на самом деле.

– Приступим, – сказал Шемардин серьёзно, будто открывая совещание, а открыл бутылку.

Они помолчали, пожевали.

– И всё-таки, наш Куканов устарел со своими хитростями, – продолжил Николай Богданович. – Ведь на этом далеко не уедешь. Считать денежки нужно не там, не там – и не копейки надо выгадывать, не рубли, а тысячи, миллионы. У нас безбожно растянуты сроки производства, хромает технология. И потом учтите, Плаксин, что миллионы нужно уметь не только экономить, но и уметь их бросать: не на ветер, конечно… Смело идти на создание фильмов гигантских, суперфильмов, как это называется у них. Гигантские вложения – гигантские доходы. Иначе нас тихо слопает вот эта бесплатная домашняя гляделка…

Он покосился на телевизор.

– За ваше здоровье. За вашу молодость, Плаксин. Я крепко на вас надеюсь! – Шемардин тронул рюмкой его рюмку.

– Спасибо.

– Молодость, молодость… А ведь знаете, мне вот-вот стукнет шестьдесят годков.

– Когда?

– В сентябре, двадцать первого. Недалеко ходить, недолго ждать.

– Вам?..

– Мне.

Хозяин довольно ухмыльнулся. Было заметно, что ему польстило искреннее удивление, явная ошарашенность собеседника.

– Ровно шестьдесят. Но скажу вам по секрету: чувствую себя – будто сорок. Ах, да, для вас и это много… В таком случае поверьте на слово: сорок – это хорошо, это в самый раз.

Лицо Николая Богдановича розовело, наливалось бодростью:

– А какая жизнь прожита, Серёжа… Вот сейчас я тебе покажу, какая жизнь.

Шемардин легко поднялся с дивана, прошагал к смежной двери – не к той, в которой появлялась Вера Георгиевна, а к другой. Плаксин успел разглядеть в проёме настольную лампу, ряды Брокгауза и Ефрона, понял, что кабинет, а Николай Богданович уже вернулся с увесистым альбомом в руках, бархатным альбомом в застёжках: над такими альбомами нынче тоже потешались от души в Зюзине и Кузьминках и тоже выбрасывали.

Хозяин перевернул торопливо несколько первых страниц – промелькнули фотографии, примечательные лишь тем, что на них Шемардин был ещё совсем лопоух, востроглаз, темноволос, очень тощ и расторопен с виду. Но вот подбородок округлился и ранний проблеск седины облагородил виски. Николай Богданович остановил страницу: должно быть; отсюда начиналась та жизнь, ради которой он и приволок святая святых – бархатный альбом в застёжках.

– Узнаёшь? – спросил не без игривости.

– Да, конечно. Это вы, это Вера Георгиевна, а это… неужели?

– Он самый. Чарли Чаплин. Мы с ним частенько встречались. Тогда я работал в Америке, закупал фильмы. Была война, но мы покупали много…

Ты, наверное, ещё мальчуганом смотрел: «Сестра его дворецкого», «Весенние каникулы», «Очарован тобой». Видел?

– Видел, – обрадовался Сергей.

Сразу прихлынуло детское: тревожное, голодное, холодное… Но отчего же он возрадовался? Ну да: порой удавалось проникнуть на взрослые сеансы (как позже, студентом, проникал на просмотры для избранных), и там показывалось такое забавное и смешное, бездумное и милое, с хорошим концом, что на час забывалась война.

– Но ведь это… это были не чаплинские картины, – робко заметил он. – А здесь вы с ним.

– Верно, не чаплинские. С чаплинскими, понимаешь ли, возникали сложности… – Шемардин помолчал. – Да и запрашивал дорого, страшно дорого! Однако встречаться – встречались.

На следующей странице Сергей без труда опознал припухлые черты актрисы, немки, про которую долго с незнания судачили в коммуналках и на базарах, будто она то и есть полюбовница Гитлера, жена его, окаянного, и горько недоумевали: гляди, всё красуется по-прежнему, каблуками стучит, распевает во весь голос, а у нас ещё и показывают эту срамотищу, зря.

Следовало уже близкое по времени. Джина Лоллобриджида, Жерар Филип, Сильвана Пампанини, холёные усики Раджа Капура и пятнышко на лбу Наргис. закутанной в сверкающее сари.

Менялись фоны. Шишковатые купола Василия Блаженного, небоскрёбы Нью-Йорка, венецианская лагуна, пальмовые набережные, Эйфелева башня, барочные древности, минареты и просто – ярко освещённые, до отказа набитые публикой залы, залы.

– Каннский фестиваль… Пражский… – добродушно пояснял Николай Богданович. – Это у нас. А это – Сан-Франциско…

И легко, как бы невзначай, если на фото было чересчур людно, указывал пальцем: а вот и я, грешный, тут как тут, ничего не поделаешь, такая работа, такова, брат, жизнь, да.

Гость кивал то восхищённо, то не скрывая изумления, а то лишь с подобающей вежливостью.

– Опять Голливуд, – сказал Шемардин, отвернув страницу. – Года два назад, что ли…

Сергей перестал дышать.

Светлокудрая Мерилин Монро сидела в первом ряду просмотрового зала, улыбаясь на заказ, принуждённо: чёткий квадрат губ, обнажающий все до единого зубы, а глаза скучны. На ней чёрное платье, декольтированное в меру, чтобы нитка жемчуга пришлась целиком на открытую тёплую кожу, не далее, не более. Справа от неё в ладном смокинге сидел Николай Богданович Шемардин, а слева – поджарый мужчина в проницательных очках, с лысеющим умным челом.

Плаксин вопросительно поднял взгляд.

– Муж, – объяснил Николай Богданович. – Как же его… погоди, сейчас вспомню. – Постучал по лбу. – Очень простая фамилия… Нет, позабыл, склероз. В общем, он драматург.

– А что написал? – подался на помощь Сергей.

– Тоже забыл… Да какая разница? Ведь они уже разошлись.

– А почему?

Сам почувствовал, как младенчески наивно прозвучало это «почему». Ведь мог бы к двадцати шести годам, переживши всякое, и не задавать дурацких вопросов. И даже научился их не задавать по иным, по важным поводам. Однако именно этого мучительного недоумения он не осилил в своей душе: почему, ну почему, ну ради чего расстаются любящие люди, нашедшие друг друга в сутолоке белого света?

– Почему? – настаивал он.

– Не знаю, – пожал плечами Шемардин. – Заявила: «Одному человеку не может принадлежать то, что принадлежит всей Америке». Патриотично, а? – улыбнулся Николай Богданович.

Сергей недоверчиво хмыкнул.

Вошла Вера Георгиевна, поставила горячий кофейник и чашки, степенно удалилась.

Конечно, их, закадычную эту пару, не терзали такие вопросы. Или это им уже до лампочки. Пронесло.

Хозяин захлопнул альбом. Сказал:

– Вот такая жизнь.

Плаксин сумел мгновенно переключиться, отмести прочь так некстати явившиеся думы, ухватить основное и главное звено разговора, обнаружить деловой тон:

– Это не именины, Николай Богданович.

– Что?

– Я говорю, что это не обычные именины, а юбилей, дата!.. Притом очень близкая дата. Двадцать первое сентября, а сегодня уже…

Шемардин замахал на него руками, рассмеялся:

– Вон куда вас, ха-ха-ха… Выбросьте из головы эту славную дату, Серёжа. Забудьте, вроде как и не слышали. Вот я и начинаю сожалеть, что проболтался. Расчувствовался невзначай, позавидовал молодости – и проболтался… Забудьте.

– Почему?

Сейчас он произнёс «почему» уверенно и твёрдо, с полным сознанием внутренней правоты и незряшной озабоченности. И угадал, что на сей раз его настойчивость не покажется собеседнику наивной.

– Почему?

– Ах, почему?.. Вас интересует – почему?

Николай Богданович быстро наклонился к нему:

– А потому, батенька, что не нам всё это предназначено. Да я кто? Режиссёр, актриса, художник? Никак нет. Это им, им – аплодисменты, лавры, прочее, только им одним. А я всего-навсего организатор производства. Чиновник. И вы, Плаксин, – хоть обижайтесь, хоть нет – чиновник, по гроб жизни чиновник. Такая нам досталась доля… Схлопотать выговорёшник, валидол сосать – это для нас, да. А лавры… Вы что приуныли, Серёжа? Ведь я вам правду матку как есть, чтобы наперёд не обольщались. Так-то оно полезней. И разве это плохая доля? Разве это, не дело, не жизнь?

Он снова взял альбом и пропустил страницы из-под пальца: шррр…

– Я не приуныл, – сказал Сергей. – Я просто не согласен с вами.

– Вот как? – заинтересованно сощурился хозяин.

– Не согласен. Чую в этом несправедливость, кривду. Нельзя ведь огулом – только по роду службы, по профессии. Нужно идти от человека – конкретно. И ещё… Есть коллектив, в конце концов он вправе решать сам, коллективно. Простите, Николай Богданович… Но тут вы лично… позволю себе выразиться, неправомочны!

Плаксин выпалил всё это одним духом, заботясь лишь о том, чтоб не прервали, а испугался собственной смелости, лишь договорив до конца.

Но испуг его был напрасным.

Шемардин задумчиво и медленно ласкал своей крупной рукой бархат альбома, будто кошку, случайно вспрыгнувшую на диван.

– Не знаю, не знаю… – проворчал он. – Действительно, не моя тут воля.

У двери, отперев хитрый замок и прощаясь, сказал:

– Вот что, Серёжа. Меня этим больше не донимайте. Если надо, посоветуйтесь с Мусей.

 

3.

А Муся была его секретаршей, притом давней, из тех, которыми дорожат, которых не меняют и которые умеют блюсти ответную верность, а главное, всё знают – что и как.

Всезнающими этими глазами, похожими на глаза Веры Георгиевны (только сейчас Плаксин понял, что она вообще очень похожа на Веру Георгиевну – тот же возраст, та же степенность и та же седая прядь в волосах, будто знак союза, фирменная отличка), этими глазами Муся в данный момент ласкала Сергея, когда он закончил свою речь.

– Значит, вы о подарке… Что же вы намерены подарить Николаю Богдановичу? Портфель с гравированной пластиночкой – от имени сослуживцев? Или рог на цепочке?.. Или от себя лично – будильник в виде спутника? Запонки?

Сергей закивал, давая ей понять, что издёвку уловил, но это не снимает вопроса, что и как. И о подарке следует подумать, и о чествовании, и в конце концов о юбилейном банкете – чтобы всё было, как принято, как у людей. Ведь он уже ей перечислил все эти пункты достаточно подробно и внятно, а времени остаётся совсем мало, ей-богу, не до шуток.

– Вот что, Серёжа…

Муся положила на его холодную руку свою тёплую, продолжила серьёзно и доверительно:

– Не сердитесь, милый, не порите горячку. Прежде всего никаких подарков: ни коллективных, ни личных – Николай Богданович этого не терпит, ни-ка-ких, – она настаивала. – Ясно?

– Ясно, – смиренно согласился Плаксин, хотя его и огорчило такое железное табу. Но это можно было понять, и он понял. Да и впрямь: портфель свинячей кожи, запонки? Чушь, конечно. Он вспомнил квартиру в Лялином переулке.

– Дальше, – сказала Муся. – Чествование, банкет – тут вы тоже не обременяйтесь. Выбросьте из головы. Этим уже занимаются другие: те, которым поручено и которые… умеют. Не обижайтесь, дружок, ладно?

Он вздохнул с видимым облегчением, улыбнулся ей открыто и благодарно. Какие могут быть обиды? Важно, что этим уже занимались – пусть другие люди, более опытные, чем он, наторевшие в подобных ритуалах, но важно, что нашлись помимо него люди, оценившие ситуацию столь же верно, как и он придавшие ей должное значение и взявшиеся за дело вовремя и загодя, даже раньше, чем осенило его самого.

Муся… Что за сокровище эта Муся.

– А вот теперь и для вас забота, – сказала она, отперла ящик стола, вынула оттуда бумагу, положила перед ним.

Столбец имён и фамилий, адреса, адреса… Пронумеровано: двадцать три да на обороте ещё четырнадцать, значит, всего… Ага, большинство имён и фамилий ему известно, знакомо, он слышал их лишь вчера и, более того, разглядывал лица тех, кто обладал этими громкими и звучными именами.

– Подготовьте, пожалуйста, текст телеграммы – для всех один, мол, то-то и тогда то. Шрифт латинский. В машбюро не отдавайте, я перепечатаю сама… Договорились?

– Конечно, – он встал со стула, ещё раз пробегая глазами аккуратный столбец. – О’кэй как говорят у нас в Зюзине.

Но в дверях обернулся снова:

– Да… а за чьей подписью пойдут телеграммы?

– За вашей. Сергей Иванович, за вашей.

Муся смотрела на него с тем выражением почтительной нежности и восхищения, с которым обычно смотрят на людей, прущих в гору, на баловней судьбы.

Он тотчас принялся за работу.

«Имею честь сообщить…» – Нет, пожалуй, это попахивает прошлым веком, да и чересчур высокопарно. «Мне доставляет удовольствие сообщить Вам…» Вот это лучше, определённо лучше: вроде бы и вполне деловое сообщение – и вместе с тем приятность. Удовольствие сообщить и, стало быть, такое же удовольствие узнать. Сергей в уме перевёл этот оборот на английский, на немецкий – получалось одинаково складно. Так, «…сообщить Вам о том, что двадцать первого сентября… мы будем рады, если Вы сочтёте…» Тоже хорошо. Теперь концовочка.

Плаксин оторвал задумчивый взгляд от строки.

Напротив, за таким же, как у него, письменным столом, сидел Куканов. Брезгливо выпятив нижнюю губу, он просматривал широкие страницы – монтажные листы, что ли? – а затем, строго поджав эту губу, как бы выкладывая непреложное свидетельство и тем самым уличая в содеянном преступлении, кидал справа налево чёрные и жёлтые костяшки конторских счётов.

Боже правый, скорей бы он убрался из-за этого стола, из этого кабинета. И не потому, что Сергею Плаксину так уж не терпелось занять его место, его должность, получить его оклад – вовсе не потому, просто надоело, сделалось невыносимым, что ни день, от девяти до шести, видеть перед собой лицо, не меняющее жёстокого инквизиторского выражения, с единственной разницей – губа оттопырена, губа поджата; слышать обычный шорох обычной бумаги, приобретающий под его пальцами непостижимо иное качество: будто змея ползёт, извиваясь, в лесной опасной низине, шурша меж осенних палых листьев, – да, ведь уже осень, вон за окном летят сухие жёлтые листья канадского покроя – и вздрагивать с минуты на минуту, как бы от выстрела в упор, дуплетом, картечью, как от неумолимого броска шайбы по воротам, когда зазевались и остались в нетях защитники, от этих резких щелчков канцелярских костяшек… О, скорей бы!

«…с глубоким уважением…» – нет, – «…с уважением и сердечностью…» – так, хорошо, – «Плаксин», – нет, в данном случае можно и по-другому, как над поэтической строфой: «Сергей Плаксин». Готово.

Он понёс это Мусе, та прочла, шепнула заговорщицки:

– Зайдите всё-таки к нему. Пусть сам посмотрит.

Сергей замялся в нерешительности, он помнил вчерашнюю фразу: «Меня этим больше не донимайте».

Но Муся повторила:

– Идите же.

Шемардин сидел за столом в размышлении и праздности – молчали телефоны, – сидел, откинув седую голову к высокой чёрной спинке кресла, углы которого были сутуло приподняты, как крылья спящей летучей мыши.

Он пробежал глазами текст, небрежно откинул лист:

– Сойдёт.

Сергей не обиделся. Чутьё подсказало ему, что Шемардина сейчас мало занимают детали, подробности (в чём дело? телеграмма? ах, телеграмма, ну и посылайте), что мысли его сейчас отвлечены, собраны в пучок пронзительных лучей, сосредоточены не столько на самом предстоящем событии, сколько на философии этого события, что окружающие люди, доброхоты, давшие первоначальный толчок этой суетной круговерти, способны держать в поле зрения лишь мелочи, а сами не подозревают, какую бурю всполошённых чувств вызвали они в душе человека.

– Хорошо, вполне, – всё-таки оценил его труды Николай Богданович. – Вы молодец, Плаксин.

Он легко и молодо перебросил своё крупное тело от спинки модерного кресла к зелёному сукну старинного письменного стола на массивных, витых, подагрических ножках.

– Хочу вернуться к нашему разговору… Нет, Сергей Иванович, нет и нет. Я был неправ. Никакие мы с вами не чиновники. Это разве что для ругательства осталось – чиновники. А ругать нас вроде бы пока не за что… Итак, новые условия рождают новые понятия. Но когда дело доходит до понятий, до названий, мы в России дюже косноязычны и пользуемся обычно чужими словесами. Ме-нед-жеры!.. Вот как у н и х это называется. Поди, слыхали?

– Да, – подтвердил Сергей.

– Это нечто совершенно иное, более того, противоположное чиновнику. Это другая роль – заметьте, Плаксин, я говорю о р о л и, как в кино, как в театре. Конечно же, поле деятельности менеджера гораздо шире искусства: тут тебе и спорт, и наука, и производство, и политика – политика особенно! Но мы с вами работаем в искусстве. И поэтому прибегнем к обиходу искусства: менеджер должен быть талантливой личностью – то есть и личностью, и талантом. Он должен быть в своём деле артистом – именно артистом, а не… чиновником нового типа!

Шемарднн рассмеялся: то ли ему самому понравилась эта произнесённая экспромтом речь, то ли это не было экспромтом, а было созревшим плодом тех раздумий, за которыми Сергей застал его.

– Словом, не будем прибедняться, Плаксин. Что-то такое происходит в мире – и в искусстве тоже, – другие таланты выходят в первый ряд! Мы нужны миру не менее… а может быть, и более. Вы поняли меня?

Он дружески похлопал его по руке.

Сергей летел по коридору, как на крыльях, взбодрённый похвалой, глубоко впечатлённый тем, что услышал.

И впрямь: почему, например, его недавно так подавляла, подчиняла близость Елены, хотя он знал, что как женщина она не более, а может быть, и менее… ну вот, прицепилось из речи, – но она была актрисой, звездой, и он был рядом с нею червь и ничтожество, притом когда ещё был с нею, а уж когда она ушла от него к другому… а тот, а тот, к которому она ушла? Ведь просто тьфу, наваждение, помотать головой – и нету. Благодать вокруг и впереди.

Однако, пролезая опять за свой стол в углу кабинета на двоих, Сергей вдруг похолодел нутром, сжался от досады и тревоги: впопыхах, когда ринулся туда, к Мусе, к Шемардину, он взял с собой лишь сочинённый текст телеграммы, а список, где адреса – вот они, столбец, убегающий за оборот, – список он оставил лежать на столе, поверх, не удосужился даже сунуть в ящик, лопух, а ведь не помешало бы и запереть да ключ в карман, с таким-то, чёрт побери, соседом…

Куканов сидел напротив, на прежнем месте, в прежней позе и по-прежнему с силой швырял костяшки от борта к борту, но теперь он уже не заглядывал в монтажные листы, а прикидывал что-то по памяти, и на лице его было выражение поганого сладострастия.

 

4.

Дурные предчувствия, увы, не обманули.

Всего лишь за несколько дней до заветной даты Плаксина вызвал к себе заместитель Шемардина по административно-хозяйственной части Маркелов, мужик хороший, нараспашку, но когда вошёл Сергей, он был угрюм и мрачен, скрёб расчёской лысое темя, что всегда выдавало его озабоченность.

– Настучали, – сообщил он без обиняков. – И в райком, и выше. Кто – не говорят, а только есть сигналы. Общественность, видишь ли…

– О чём? – удивился Сергей. – Какие сигналы?

– Ну, про Николая Богдановича. Насчёт юбилея.

– А что? Нельзя разве?..

– Можно-то можно, – вздохнул Маркелов, пряча расчёску в задний брючный карман. – В принципе не возражают. Но стук был такой: мол, на это дело расходуются государственные деньги, не профсоюзные даже, а по смете, из бюджета. Тут предупредили строго: если хоть копейку истратим на торжества – персональный начёт и средства морального воздействия, то есть карачун. Ясно?.. Скажу тебе прямо: отчасти берут на испуг, можно бы и поспорить, и пострадать за правое дело. Но боюсь, что пострадаем-то не мы с тобою, а сам… Имею в виду юбиляра. – Маркелов выразительно почесал левый лацкан пиджака. – Намекали.

– Да при чём здесь Николай Богданович? – возмутился всей душой Плаксин. – Ведь та же общественность, она имеет право… Разве мы не общественность?

–Деньги, деньги, – напомнил зам.

– Какие деньги?

– Вот за этим и потревожил. Я по бухгалтерии всё как есть проверил: ни копейки, слава богу, не ушло, ажур, чисто. И тут, вроде бы есть законный предлог поставить вопрос в иной плоскости: а не клевета ли?.. Предъявляйте, проверяйте – милости просим. Анонимка? Кладите на стол – найдём анонимщика, разоблачим клеветника…

– Ну?

Маркелов опять заугрюмел, вытащил сзади расчёску, будто нож из потайки, начал ею раскидывать по темени на пробор голый воздух.

– Телеграммы. В них теперь вся загвоздка. Ушли телеграммы неслужебного характера за служебный счёт. Притом на крупную сумму. Больше двухсот рублей потянуло.

– Телеграммы.:. – повторил Сергей.

Только теперь до него дошло, что не ради доброго совета он сюда приглашён, лишь теперь он понял всю неоспоримую соучастность. Телеграммы ушли за его подписью. «С уважением и сердечностью… Сергей Плаксин». Копии остались.

– Что же делать? – пролепетал он растерянно. – Чем я могу…

– Можешь, – сказал Маркелов, глядя на него с надеждой. – Телеграммы ушли, а счёт за них ещё не выставлен – в конце квартала выставят. Вот кабы ты внёс эти деньги от себя – прямо на почту, в отделение…

И всё! И на тот зловредный роток – платок. Никаким подкопом нас не взять… Выручай, брат. Деньги у тебя есть?

– Есть.

Сергей вскочил, понимая, что сейчас дорога каждая минута, зашагал к двери.

Но Маркелов окликнул его, приманил пальцем, добавил вполголоса:

– Мы: тебе возместим. Пойдёшь в отпуск – дадим лечебные в размере оклада, ещё что-нибудь подкинем. Не сомневайся: за нами не заржавеет.

А он и так не сомневался.

Поймал такси, помчался в Зюзино. На сберкнижке у него было негусто – ведь только начал откладывать на кооператив, – снял всё, оставил трояк для нового почина. И на том же такси возвратился в центр, в отделение связи, где тотчас подняли бумаги и все нашли. Он выложил наличность: телеграммы за границу действительно стоили бешеных денег – особенно в Индию, как на Луну. Хватило впритык, ему выписали целый ворох квитанций, и он, облегчённо вздохнув, поехал домой трамваем, как обычно.

Назавтра Куканов взял больничный лист.

А в день торжества Муся, разодетая, как герцогиня, как цыганка, в монистах и браслетах, но мечущаяся, как угорелая кошка, распаренная, как репа, – Муся сунула ему ледериновую папку:

– Вот, Сергей Иванович, вам предоставят слово – выйдете па сцену и прочтёте.

Плаксин заглянул в папку.

Индия отозвалась. Прислал поздравление матёый итальянский продюсер. Польша… Югославия… Франция… Ага, вот это, пожалуй, вызовет бурю восторга – телеграмма из Калифорнии. Он впился глазами в строки:

DEAR MR SERGEI PLAXIN CMA I FEEL REALLY SAD I CAN NOT BE WITH YOU THIS DAY STP SEND MY KISSES STP TRULY YOURS MERYLIN MONROE

Ощутил, как испарина выступает на лбу, как цепенеет сердце.

– Что, мало? – уловив его смятение, посочувствовала Муся. – Маловато, конечно. Может быть, ещё донесут к вечеру?.. Значит, вы сидите в зале, вам предоставят слово.

Ему предоставили слово, он бодро вышел на сцену, раскрыл папку и одну за другой огласил телеграммы из Бомбея, Парижа, Неаполя, Варшавы и Загреба – он читал их в переводе, вкладывая при этом в русский текст едва уловимую интонацию подлинников, дружеский юмор, почтительность, вольные и невольные преувеличения. И каждую из телеграмм зал встречал аплодисментами. Потом он подошёл к юбиляру, сидевшему рядом с супругой среди цветочных корзин, будто на клумбе, передал ему папку, поклонился, обменялся рукопожатием с Николаем Богдановичем, а Вере Георгиевне поцеловал руку.

Потом, вернувшись на своё место, он рассеянно слушал чужие речи, послания в затейливых адресах, видел, как в голове делегации творческих работников режиссёр Сретенский (он уже не был в простое, что-то снимал) восходил по ступенькам, по ковровой дорожке, неся в руках торт, на котором весело трепетали огоньками шестьдесят церковных свечей.

Он сидел, ощупывая в кармане пиджака липучую телеграмму, которую огласить не мог при всём желании, которую не мог ни исправить, ни отредактировать, ни просто сунуть в папку вместе с остальными. Подрагивающими от волнения пальцами он как бы снова и снова, буква за буквой, перебирал эти повергшие его в столбняк и ужас кодированные фразы: «ДОРОГОЙ СЕРГЕЙ ПЛАКСИН ЗПТ ГРУЩУ ЧТО НЕ МОГУ БЫТЬ С ВАМИ В ЭТОТ ДЕНЬ ТЧК ШЛЮ СВОИ ПОЦЕЛУИ ВСЕГДА ВАША МЕРИЛИН МОНРО».

Как же могла приключиться эта нелепость? Ведь из его телеграммы туда, составленной безупречно правильно, было совершенно ясно, чей предстоит юбилей, кому исполняется шестьдесят, а кому лишь доставляет удовольствие – да, он так и написал – сообщить, известить об этом. И другие полученные ответы убедительно подтверждают, что он ни в чём не согрешил, не ошибся. Значит?.. Значит, ошиблась она. Взглянула мельком, не разобралась что к чему, не потрудилась вспомнить – и нате вам. Или же она вообще не читала его телеграммы (некогда, завертелась, зашилась, потеряла голову в кутерьме, съёмки, приёмы, интервью, опять съёмки), а бумажные её дела ведёт какой-нибудь задрипанный секретаришко, болван, да ещё, поди, закладывает за воротник, с утра насосался виски, зенки налил – вот и прочёл не с того конца… ну, а если сама?

В заключение всех церемоний юбиляр с супругой медленно и достойно – рука на руке, как в полонезе, – прошли через зал к выходу.

Из оживлённых пересудов на лестнице, в толкотне, Сергей понял, что где-то в каком-то ресторане предполагался пышный банкет, но только для самых избранных и близких, а его об этом не предупредили, не позвали – стало быть, ни в избранных, ни в близких он не числился, а ведь он думал.

Наутро позвонила по внутреннему Муся – к начальству, бегом.

Плаксин ещё раз принёс поздравления и высказал мысль, что вечер удался на славу: всё было так живо, искренно и тепло.

Шемардин поднял на него мутноватый и усталый взгляд:

– Вы послали все телеграммы по списку?

– Да, конечно.

(«Да, конечно. И вы не можете даже представить, чего это стоило – каких тревог, какой нервотрёпки; и чего это стоило в прямом смысле слова – каких денег, чьих денег».)

– Почему же так мало ответов? ‘

– Не знаю, Николай Богданович, – он, виноватясь за других, понурил голову. – Вероятно, их просто не оказалось на месте – тех, кому послали. Носятся туда-сюда… Кино.

– Но вы зачитали все телеграммы, которые пришли?

– Все.

Шемардин резко вертанулся к нему вместе с креслом:

– Послушайте, Плаксин. Мне здесь никогда и никто… Мне здесь не лгут.

– Это очень хорошо, Николай Богданович, – чувствуя, как леденеют щёки, но спокойно и уверенно ответил Сергей. – Это очень хорошо. И я не составляю исключения.

– Вы хотите сказать, что мне не было телеграммы из Голливуда?

– Не было… Вам не было телеграммы из Голливуда. – Он не слишком подчеркнул это «вам», не нажал.

Шемардин недоуменно воздел плечи, и они на миг сделались сутулыми, под стать чёрной спинке его кресла, похожей на спящую летучую мышь.

– Странно. Очень странно.

Сейчас он смотрел, как неловко переминаются на мохнатом ковре кабинета безупречно начищенные ботинки Сергея Плаксина. – Идите, – сказал он им.

 

5.

Минул год, принеся много перемен, но все они лишь косвенно задевали Сергея – в его собственной судьбе не произошло никаких мало-мальских перемен.

Начать с того, что вскоре после юбилея состоялось ещё одно торжество, хотя и не столь пышное: Николая Богдановича Шемардииа проводили на пенсию, на заслуженный отдых. Следом ушла Муся. Новый начальник управления погрузился в изучение дел основательно и глубоко (эта отрасль была ему недостаточно знакома), да и человеком он оказался нелюдимым, замкнутым, зря подчинённых не гонял, не дёргал, так что Сергей видел его только пару раз, и то издали.

По-прежнему близко он видел теперь лишь Куканова, который уходить раздумал, остался, и они, как и раньше, сидели в одном кабинете – визави, помалкивая, передавая друг другу, когда возникала надобность, телефонную трубку.

Летом Плаксину дали очередной отпуск, он ждал, что ему выпишут обещанные лечебные, но Маркелов, должно быть, забыл о своём посуле, а напоминать Сергей не стал, к счастью, он был вполне здоров, в лечении не нуждался и тем утешился, чёрт с ними. Поехал к морю, в Феодосию, добыл в пансионате место и на четвёртый день пребывания столкнулся нос к носу в шашлычной с партнёром Елены С., к которому она ушла, – тот вяло сообщил, что снимается тут в детском фильме, что с Еленой они расстались, что вернулся к прежней жене и тем счастлив, она тоже здесь, вон стоит в очереди с пацаном, хочешь, познакомлю?.. В тот же вечер Плаксин укатил в Москву, полный сострадания и благородной решимости. Но ещё в поезде – из разговора за стенкой купе – узнал, что Елена сама, по своему хотенью, избавилась от крашенного перекисью партнёра и вышла замуж за молодого подполковника угрозыска, с Петровки, консультировавшего недавно законченный фильм, – и Сергей понял, что это надёжно, непререкаемо, обжалованию не подлежит. Всё пропало, пропал и отпуск.

В августе появилось сообщение из Беверли-Хиллс, так опечалившее всех. Мерилин Монро, обидевшись на жизнь, приняла смертельную дозу снотворного и уснула вечным сном.

Теперь, возвращаясь с работы промозглыми осенними вечерами, добравшись до Зюзина, Плаксин частенько заглядывал в продмаг, покупал там четвертинку водки, кольцо ливерной колбасы с янтарным жирком и мокрый ломоть брынзы с сетчатой коркой – на большее не покушался, так как опять носил из зарплаты в сберкассу, по крохам, на кооператив.

После первой рюмки, закусив, он доставал из старого лежалого портфеля, где метрика и диплом и прочие немудрящие ценности его бытия, – он доставал отныне самое заветное: ломкою и хрупкую от пересохшего клея, уже пожелтевшую телеграмму – и клал её перед собой, косо прислонив к чекушке.

«Дорогой Сергей Плаксин… грущу, что не могу быть с вами в этот день… шлю свои поцелуи, всегда ваша…»

Услужливая мысль напоминала, что в английском языке «вы» и «ты» равнозначны, что в тексте имеются едва различимые оттенки, которые можно перевести и так и сяк.

«Дорогой Сергей… мне так грустно, что в этот день я не могу быть возле тебя…»

К горлу подкатывал ком, в груди становилось тесно.

Он проглатывал ещё рюмку, подходил на цыпочках к стенному шкафу, открывал дверцу. Там изнутри (чтобы не заметила квартирная хозяйка, когда подметала комнату) была прикноплена страница из приблудного журнальчика, которую он незаметно выдрал в гостях у одного приятеля.

Её фотография была напечатана уже посмертно, и она там была запечатлена ещё молоденькой безвестной натурщицей – безо всего.

Он возвращался за стол, опять перечитывал эти ласковые, утешительные, беспомощные слова:

«Серёжа, дорогой… мне так грустно в этот день, потому что я не могу быть вместе с тобой…»

Нечаянные слёзы застили ему свет, он утирал их и видел её опять в стенном шкафу – нагую и прелестную.

Он закрывал глаза и слышал её тёплое дыхание.

«…целую… твоя… Мерилин Монро».