Булгаков и Платонов

Рубрика в газете: Котлован советской литературы, № 2021 / 37, 07.10.2021, автор: Максим АРТЕМЬЕВ

В 20-30-е гг в Москве жили два величайших русских прозаика того времени – Михаил Булгаков и Андрей Платонов. Они не уступали в таланте своим сверстникам, таким как Фолкнер, Хемингуэй, Селин, так что их вполне можно назвать крупнейшими писателями первой половины XX века и в мировом масштабе.
Схожего в их судьбах было много. Оба провинциалы из южной России – Киева и Воронежа, а в Москве оказались в двадцатые годы, в Гражданскую не воевали. Прожили примерно одинаково, 1891 – 1940 и 1899 – 1951. Имели уважаемые гражданские профессии, по которым проработали недолго, хотя впечатлений хватило надолго, но рано сделали выбор в пользу литературы. Обоим литература не принесла денег и славы при жизни, и они оставались в непризнанных гениях.
Обоих отметил Сталин, писатели стали жертвами злобных и долгих проработочных кампаний. Они до конца пытались приспособиться к той жизни, которая их окружала, чтобы подняться, но безуспешно, хотя как-то в итоге устроились, и репрессии их миновали. Даже арестовали у обоих близких друзей-литераторов примерно в одно время, у Булгакова – Сергея Ермолинского, у Платонова – Андрея Новикова и Николая Кауричева, причем уже на спаде репрессий после ухода Ежова. Последними крупными работами у обоих стали идеологические правильные пьесы, которые так и не увидели сцены.
И как финал жизни – похожие некрологи в «Литературной газете», признающие их дарования, как бы официально удостоверяющие их посмертное отнесение к высшей лиге. «Умер Михаил Афанасьевич Булгаков – писатель очень большого таланта и блестящего мастерства. Он обладал редким чувством сцены… Тонкий психолог и знаток человека, он талантливо и глубоко раскрывал внутренние образы интересовавших его людей. Его пьесы, написанные превосходным русским языком, давали театру богатый материал для творчества, увлекали актера и волновали зрителя. Он вносил в свои произведения весь свой темперамент, личность большого мастера, и сочетал в них богатый юмор с нежной лирикой… был всегда искренним и беспокойным художником. Он прошел сложный и трудный творческий путь и войдет в историю советской литературы как выдающийся и своеобразный мастер». «5 января скончался талантливый писатель Андрей Платонович Платонов… честно и самоотверженно выполняя свой долг писателя-бойца… был кровно связан с советским народом. Ему посвятил он силы своего сердца, ему отдавал свой талант».
Но за этой схожестью скрываются колоссальные различия. Вспоминаются слова Богумила Грабала о Кафке и Гашеке, тоже живших в одном городе, но не встречавшихся никогда, что один принадлежал миру кафе, а другой миру пивных. Точно так же Булгаков и Платонов принадлежали к непересекающимся мирам Москвы 20-х-30-х.
Попробуем представить, если бы они встретились – было бы им что сказать друг другу? Думаю, нет, наверное, писатели бы не поняли один другого. Хотя, возможно, Михаил Афанасьевич и нашел бы краски для ироничного, но сочувственного изображения такого же как он несчастного собрата. А Андрея Платоновича он бы, скорее всего, не заинтересовал.
Булгаков являлся изначально чужим для новой власти, Платонов – своим. Но оба не вписались в советскую литературную жизнь. При этом Булгаков писал в стол совершенно нецензурные вещи (хотя и не антисоветские!), а Платонов как честный сторонник большевиков, не стал держать фигу в кармане.
Парадоксов в этой связке много. Сталин звонил «контрику» Булгакову, а «своему» Платонову не звонил. Булгаков дерзко замахивавшийся на эмиграцию, и требовавший от правительства разрешения на выезд, смог себе и квартиру отличную выбить, и жил в сравнительном достатке, и синекуру в при театрах получил. Ходил безбоязненно на приемы в американское посольство, куда Платонова и помыслить не могли пригласить. А ведь к Америке с ее пульмановскими вагонами и тормозами Вестингауза и прочими новинками техники он стоял ближе, на самом деле, чем Булгаков. У априорно лояльного Платонова быт был налажен хуже.
Как личность Булгаков сложнее и интереснее, его жизненная история важна и привлекательна сама по себе – и любовные увлечения, и отношения с властями, и борьба за место под солнцем. Платонов велик только как писатель. В нем нет той изюминки, которая есть у Булгакова. В быту он слишком зауряден и обычен. Он однолюб, не совершает широких жестов, послушен властям, ему и в голову не приходит оговариваться, пытаться занять свою точку зрения. Этот великий созидатель миров, чья проза похожа на древние саги о происхождении богов и героев, – самый обычный обыватель, дружит с литераторами третьего ряда, и по виду ничем не отличается от заурядного служащего. У Платонова в повседневной жизни ничего нет «не от мира сего», он вполне себе трезвый и земной человек и как гидромелиоратор, и как инженер после. Все воспоминаниям о нем показывают человека «нормального», у которого нет ничего экстатического, сжигающего. Но при этом кажется, что главное, что было в России на рубеже 20-х-30-х – это Платонов с его «Чевенгуром» и «Котлованом», и представляются ничтожными распри между Сталиным и Бухариным, даже коллективизация кажется призрачной на фоне вселенского напряжения его книг, его мучительной эсхатологии.

А у Булгакова в это время главные мечты о хорошей жизни здесь и сейчас, он тоскует о ботинках, пальто, шляпах, об удобной квартире, все это он описывает со смаком, тоскуя о «нормальности». (Вспоминается бунинский Катаев: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки».) Ад коммунальных квартир с отсутствием приватности, постоянным шумом, гвалтом, скандалами, смешением жильцов разной культуры и привычек, разрушенным уютом, материальным убожеством – основной фон его пьес и фельетонов. Тут нельзя не привести слова его зятя Леонида Карума о тесноте жилищ после 17-го года: «В теперешнее советское время… чрезвычайная скученность очень сблизила жизнь мужчин и женщин, юношей и девушек, которым часто приходится жить в одной комнате… В мое время… люди жили широко, так что соприкосновения в обыденной жизни между полами не было, поэтому все было таинственней, загадочней и интересней». Можно вспомнить, в каком комфорте Булгаков жил сельским врачом. А у Платонова нет тоски по культуре и быту, ему не нужны опера, чистые воротнички, душистое мыло, ковер, хороший стол. На ум приходит Владимир Набоков, третий великий русский писатель того времени, обитавший в меблирашках в Берлине. То, что сыну министра казалось пределом унижения и бедности, по советским московским (!) меркам показалось бы невиданной роскошью.

Нельзя не коснуться вопроса – а насколько Платонова можно считать певцом революции или ее дитем? Состоялся бы он без октября 17-го? Ведь обычно принято считать, что писатель воспринял революционное переустройство как свое кровное дело, а по мысли Александра Немировского он был «до белого пламени каленым, адамантовой крепости большевистским эсэсманом». Но ведь большевистский переворот не являлся чем-то неизбежным. И тут мы оказываемся в парадоксальной ситуации – легко можно представить как бы писали, не случись Октября, Булгаков, Набоков, Пастернак или Мандельштам. А вот Платонов в традиционную Россию как-то не вписывается. Слишком он ассоциируется у нас с Гражданской войной и колхозным строительством. Но тогда получается, что его гений зависит от политических случайностей, и в ином случае не раскрылся бы?
Думается, что ничего априорно большевистско-марксистского в Платонове не было, да и не могло быть, как и ни в ком другом. Коммунизм стал для него навязанной идеологией, на которую он и оперся оппортунистически. Так примыкали к победившей религии писатели-христиане, писатели-мусульмане, люди просто шли за господствующей в обществе силой. В предшествующие века писатель вполне мог примкнуть и к секте, стать кем-то вроде Джона Беньяна, автора «Пути паломника» –английской классики. А чтобы представить Платонова, пишущим в «нормальном» обществе XX века, достаточно вспомнить Кафку или Беккета. В известном смысле Платонов – это русский Кафка.
А кем бы стал Булгаков без революции – ответить легко. Он стал бы крупнейшим русским драматургом, одновременно беллетристом, законным наследником Чехова, которого так напоминал – и даже не деталями биографии (медицинское образование, сатирический начальный период, работа для театра), а общим своим духом, духом естественности и свободы. Платонову же свобода была безразлична.
Естественно задаться вопросом – а что же помешало Платонову и Булгакову вписаться в советскую литературу? Попали же в нее Леонов, Шолохов, Катаев, Эренбург, Бабель, Пильняк, Паустовский – что они поняли, чего не поняли первые двое? Почему их выдавили в маргиналы, отчего не создали они «Поднятой целины», «Время, вперед!», «Дорога на океан»? Булгаков с Платоновым очень хотели печататься, и они были готовы работать над ошибками – с разной степенью искренности. Булгаков соглашался покориться силе государства, Платонов – не отходить от правильного мировоззрения.
Думается, с одной стороны, они так и не поняли до конца – что можно и что нельзя, что к началу 30-х соввласть уже нашла свой канон – как нужно писать, и надо было укладываться в эти найденные рамки. Они же пытались приходить со своим неформатным товаром, наивно полагая, что его тоже возьмут. С другой, раз попав под обстрел резкой критики, они так и остались с клеймом подозрительных, не поддающихся перековке, в роли мальчиков для битья.
Случай Булгакова особенно примечательный. Он слишком долго жил иллюзией возможности писательского существования при большевиках, если ограничиться признанием их власти и ни слова против нее не писать. Он не понимал, что Сталин – не Людовик XIV, и при его дворе царила не «кабала святош».
И только про Платонова можно сразу сказать – «гений». Он через язык понимал мир в отличие от других, которые языком мир описывали. При чтении Платонова присутствует ощущение, что он все понимает, и как бы валяет дурака, но читаешь далее и сознаешь – нет, все-таки он не понимает и пишет всерьез.
Если пытаться в живописи найти параллели Платонову, то это, конечно Павел Филонов и малоизвестный художник Василий Купцов, его одногодок, (в свою очередь весьма напоминавший итальянских художников из группы «Аэропиттура»). А если брать поэзию, то можно вспомнить Николая Заболоцкого. Рассказы 30-40-х Платонова – это лирика Заболоцкого после «Столбцов» и «Торжества земледелия». Но для нас «Платонов» – это Платонов до начала 30-х годов, пока власть не взяла под контроль литературу и не стала учить как писать.
Однако постмодернистские стихи Заболоцкого хороши, а рассказы Платонова – нет, за редким исключением, они типичная проза 30-х с ее надуманными персонажами и обстоятельствами, с их, по Багрицкому, «механиками, чекистами, рыбоводами». Тоже самое у Пришвина – все эти директора совхозов, деловитые, озабоченные, безобидно ругающиеся – «визгу много, шерсти мало». Скажем прямо – это плохие рассказы, хоть и написанные хорошо. «Благодаря» советской власти мы увидели иного Платонова, опростившегося как Лев Толстой, но опрощение Толстого имело иной характер, случилось в иное время, а, главное, стало результатом его личного, добровольного и сознательного выбора, и потому художественно не повредило ему. Толстовские народные рассказы 80-х годов хороши, и их чтение доставляет удовольствие и сегодня. А платоновские рассказы вызывают лишь чувство жалости к несчастному писателю, принужденного писать вот так.
В то же время условность булгаковской Москвы в «Мастере» или «Театральном романе» ничуть не идет им во вред. То, что там нет Сталина или чекистов, нет описания террора и т.д., никак не мешает художественной убедительности, читатель прекрасно понимает, что писатель специально помалкивает и лишь подмигивает читающему, мол, ты же понимаешь, что не все я могу сказать прямым текстом, а условность платоновских рассказов – иного порядка, это «сапог на харю», говоря строкой Льва Лосева, тут нет фиги в кармане, и нет подмигивания читателю-собрату о своем кляпе.
Заболоцкий писал стихи и ему было куда легче, он мог писать об общечеловеческом, пусть его поэзия и отдавала немножко назидательностью и общими местами. В прозе такой фокус не проходил и не выходил. Тут требовалось в каждой строке заверять в своей сознательности. Потому так плохо все, что тогда появлялось – и рассказы Паустовского и Пришвина о природе в том числе. Как не странно, более-менее читаем лишь «Тихий Дон» да «Василий Теркин», впрочем, последний тоже «стихи». Может быть, Катаеву удавалось что-то протаскивать подцензурное, вполне приемлемое – «Электрическая машина» или «Цветик-семицветик». Ибо даже в рассказы о природе нужно было всовывать все тех же «механиков, чекистов и рыбоводов». А Булгаков махнул рукой на цензуру и писал с минимальной осторожностью лишь на случай захвата рукописей.
PS. Не могу не процитировать в конце свой пост из «Фейсбука»: «Слушаю Булгакова «Белая гвардия». После платоновского «Чевенгура» это особенно поучительно. Собственно, оба произведения об одном и том же, но какая между ними бездна! Булгаков смотрит сверху на события, Платонов – снизу. За Булгаковым стоят культура и традиция, за Платоновым – «почва» и отрицание истории. У Булгакова действие происходит здесь и сейчас, у Платонова – вне времени и пространства. Не случайно у одного – настоящее имя, а у другого – псевдоним.
Если бы я был преподавателем, я дал ученикам такое задание – напишите на примере «Белой гвардии» и «Чевенгура», почему победили большевики и почему проиграли их противники?»