К тебе приехали!
Рубрика в газете: Проза, № 2021 / 30, 19.08.2021, автор: Юрий ПОЛЯКОВ
В издательстве АСТ выходит в свет новая книга Юрия Полякова «Совдетство», события которой разворачиваются в 1968 году в августовской Москве, увиденной глазами советского шестиклассника. Автор пишет в предисловии: «Иногда из интереса я листаю книги, отмеченные разными премиями. Попадаются сочинения и о детстве, прошедшем в Советском Союзе, в котором мне тоже довелось родиться и возмужать. От чтения некоторых текстов остаётся ощущение, что будущие литераторы выросли в стране, где их мучали, тиранили, терзали, унижали, пытая мраком безысходного оптимизма, глумливо бодрыми пионерскими песнями, сбалансированным питанием и насильственным летним отдыхом. Оказывается, во дворе их нещадно лупили за вдумчивый вид или затейливую фамилию. Наверное, родившись чернокожими работягами в колониальном Конго, эти авторы были бы намного счастливее… А вот у меня, выросшего в заводском общежитии Маргаринового завода, от советского детства и отрочества остались совсем иные впечатления, если и не радужные, то вполне добрые и светлые…»
Предлагаем читателям «ЛР» фрагмент новой повести лауреата Бунинской премии Юрия Полякова.
…Я вздохнул и решил ещё немного понежиться в постели. Полное счастливое одиночество! Младшего брата Сашку, способного отравить даже такое солнечно-бездельное утро, услали до осени на дачу. Детский сад, куда и я ходил до школы, расположен на Большой Почтовой в Будённовском посёлке. К пятиэтажному дому с двухъярусной верандой пригорожен участок, засаженный высокими деревьями и кустарником, который осенью покрывается белыми ягодами, ядовитыми, как уверяли воспитательницы. Возле стволов, между корнями, летом росли шампиньоны, их рвать и уносить домой разрешалось. В саду нас закаляли, как сталь: зимой укладывали в тихий час на веранде в ватных спальных мешках. От мороза слипались ноздри, но медсестра уверяла, что теперь нас не возьмёт никакая простуда. Однако я болел регулярно, а бабушка Аня твердила, что при Сталине медсестру обязательно посадили бы за вредительство.
Летом детский сад всегда выезжает за город, на дачу. Добраться туда очень просто: с Казанского вокзала ходит электричка до станции «Отдых», а дальше надо от платформы идти мимо глухих заборов, из-за которых видны железные или шиферные крыши. Кстати, если бросить кусок шифера в костёр, он рванёт, как настоящая граната. Проверено и не раз, поэтому важно вовремя отбежать подальше или лечь, прикрыв голову руками!
Кое-где сплошные заборы сменяется редким штакетником, тогда можно рассмотреть рубленые дома с похожими друг на друга верандами и крылечками. Тимофеич, а он вообще смотрит на жизнь с мрачным прищуром, говорит, что там живут недобитые буржуи.
– Не буржуи, а ответственные работники, – осторожно поправляет маман.
– Один леший!
Дача нашего детского сада – это большой участок, который взрослые зовут «гектаром», а однорукий сторож Иван Родионович, сражавшийся ещё в Гражданскую войну, – «десятиной». Гектар, огороженный сплошным белым забором, казался мне когда-то необъятным. На нём умещались: спальный корпус с открытой верандой, столовая с кухней, склад, санитарный пункт, домик, где жили нянечки и воспитательницы, прачечная с душем, игровая площадка, с качелями и песочницей. В дальнем углу – огород со всякими овощами, включая гигантские жёлтые тыквы, а вдоль ограды – сад с яблонями, грушами, сливами. вишнями, сладкой малиной, колючим крыжовником, душистой смородиной… Высоко над грядками топырилось пугало в шляпе, и ветер шевелил рукава старой выгоревшей гимнастёрки Ивана Родионовича. Но птицы всё равно пугала не боялись, и когда нам на полдник давали доморощенную клубнику, некоторые ягоды были поклёваны.
Сад-огород отделялся штакетником с калиткой, запирающейся на задвижку. Иногда воспитательница Римма Фёдоровна приказывала нам построиться парами, и мы шли туда – смотреть, как зреет клубника. Обязательно – с песенкой:
«По малинку в сад пойдём,
В сад пойдём, в сад пойдём.
И малинки наберём,
Наберём, наберём.
Солнышко во дворе,
А в саду тропинка,
Сладкая ты моя,
Ягодка малинка…»
Кто не пел, а только открывал рот, тот рисковал попасть вместо огорода в угол, за пианино. Но ни малину, ни клубнику, ни тем более, колючий крыжовник, нам собирать не доверяли. Самым послушным разрешалось выдернуть сорняк и положить в ведро. Остальные должны были высматривать спелые ягоды и с криком, опережая друг друга, указывать на них нашим воспитательницам – Римме Фёдоровне или Анфисе Андреевне, они осторожно их срывали и складывали в лукошко, а потом на полдник каждому доставалось по три-четыре крупных клубничины. И хотя родители, приезжавшие почти каждое воскресенье, привозили в стеклянных банках переспанную сахаром клубнику, ягоды, найденные нами в саду, казались особенно вкусными. Иногда, во время прогулки по саду-огороду, Анфиса Андреевна вдруг громко спрашивала: «Сидит девица в темнице, а коса на улице?» «Морковка!» – радостно догадывались мы. В подтверждение она крепко бралась за длинную перистую ботву и раскачивая вытаскивала из земли оранжевую остроносую морковку. А крыжовник был кислым, поэтому из него варил компот, добавив чёрной смородины.
Если воспитательница подходила и, внимательно осмотрев, тихо говорила: «Юра, быстро отряхни колени, вымой руки и высморкай нос…» – моё сердце сладко вздрагивало в груди. Без всяких объяснений я знал: ко мне приехали! – и радостно, захлёбываясь встречным тёплым ветром, мчался к воротам, которые охранял однорукий Иван Родионович. «Ко мне приехали!» – громко стучало сердце. «К нему приехали!» – с завистью смотрели вслед друзья и подружки. Но дальше калитки взрослых обычно не пускали, за исключением родительского дня.
Однажды, окрылённый словами «К тебе приехали!», я на бегу зацепился сандалиями за узловатый сосновый корень, пересекавший дорожку, упал с разгона, сильно ободрал коленки и предстал перед Лидой в жутком виде – пыльный, всхлипывающий и кровоточащий. Она пришла в ужас, даже заплакала. Вызвали медсестру, и та залила мои раны перекисью, страшно пузырившейся на содранной коже, а потом ещё помазала зелёнкой, и я стал похож на обитателя Изумрудного города.
С двух сторон наш «гектар» окружал лес, третья – выходила на дорогу, по которой ездили в основном велосипедисты, их головы в панамах, соломенных шляпах и кепках проплывали иногда над забором. А вот с четвёртой стороны за сплошной белой стеной в доме, напоминавшем терем из книжки про Марью Моревну, обитала старая большевичка Кац – подруга Крупской. Но кто такая Крупская я узнал только в школе.
Анфиса Андреевна как-то объяснила, что дачу партия и правительство выделили Кац за то, что она видела Ленин. Но мы почему-то считали эту Кац злой волшебницей и, припадая к щелям между досками, с ужасом рассматривали заросший участок, где иногда на дорожке, посыпанной толчёным кирпичом, появлялась седая крючконосая старуха в лиловом плюшевом халате, она выгуливала на поводке огромного рыжего кота с жуткой бандитской мордой.
«Кац идёт!» – эта весть мгновенно облетала весь «гектар».
Через минуту мы буквально прилипали к забору, пугая друг друга бабой-ягой с костяной ногой. Старуха, наверное, чувствовала, а может и видела, как через щели за нею следят испуганные детские глаза, бормотала что-то не по-русски и грозила нам кривым пальцем. Вскоре у нас за спиной появлялась Римма Фёдоровна и сердито кричала:
– Брысь отсюда, поганцы!
Последний, кто отлипал от щели, отправлялся в угол, за пианино. Потом воспитательница подходила к забору и громко извинялась:
– Простите, Клара Моисеевна, они больше так не будут!
– Ничего, голубушка, ничего. Я понимаю: дети – цветы жизни! – отвечала Кац прокуренным голосом.
Месяц назад, когда я вернулся с первой смены, мы с Лидой в родительский день ездили к Сашке на станцию «Отдых» с гостинцами. Я не был на даче с первого класса, так как школьники проводят лето, естественно, в пионерских лагерях. За шесть лет многое изменилось. От платформы теперь вглубь посёлка вела асфальтированная дорожка. У некоторых заборов стояли «Победы» и даже «Волги», а прежде только чёрные ЗИМы приезжали утром, чтобы отвезти дачников с портфелями на работу. Наши ворота охранял совсем другой сторож.
– А где Иван Родионович? – спросил я.
– Приказал долго жить… – ответил он грустно.
– Это как?
– Умер.
– А Кац?
– Жива. Что ей сделается? Она же Ленина видела.
– Правда? – изумилась Лида. – Ленина?
– Чистая истина! Его самого.
– Вот бы на неё посмотреть!
– Ничего интересного. Обыкновенная неряшливая старуха.
Я почему-то представил себе Ивана Родионовича, который вдруг сел в гробу, поднял единственную руку и, погрозив пальцем, приказал, чтобы все жили как можно дольше, иначе он обидится. Потом снова лёг.
Войдя в калитку, я поразился: какой же он, оказывается, маленький, наш «гектар» – просматривается насквозь. Казавшаяся бесконечной главная дорожка, изрытая корнями, на самом деле не длиннее шестидесятиметровой дистанции на школьном спорт-дворе. За шесть лет многое изменилось. Крышу главного корпуса покрыли новым шифером – серым, как осиное гнездо, расширили игровую площадку, и срубили огромную сосну, об корень которой я когда-то споткнулся, мчась к Лиде.
Мы приехали в родительский день, наверное, самыми первыми, так как отец купил билеты в кинотеатр «Новатор» на новую цветную кинокомедию «Бриллиантовая рука». Когда Тимофеич после работы зашёл в кассы, на воскресный вечер всё уже было распродано, остались места только на 15.30.
– Здрасьте, вы бы ещё с ночи приехали! – хмуро бросила нам, проходя мимо, незнакомая воспитательница.
– Так вышло… – смутилась Лида.
Детей как раз вели из душевой, где преднамеренно помыли, чтобы к приезду родителей они выглядели чистыми и опрятными – в свежих трусиках и майках. Мой грустный младший брат шёл, держась за руку, с рыжей веснушчатой девочкой, и не обращал на родню внимания, видимо, не ожидая такого раннего появления. Заметила нас Римма Фёдоровна, почти не изменившаяся, но уже не такая высокая, как раньше. От неё по-прежнему пахло табаком. Лиду она сразу узнала, а на меня посмотрела с недоверием:
– Юра, что ли?
– Юра…
– Господи, как же вырос! Саша Полуяков, к тебе приехали!
Брат оглянулся и расцвёл, ликуя. А вот я, наоборот, покраснел и стал смотреть себе под ноги. Дело в том, что Римма Фёдоровна – первая взрослая женщина, которую я видел по-настоящему целиком голой и даже успел рассмотреть. Не знаю уж, как сейчас, а в моё время в детском саду мальчиков и девочек мыли вместе, да и на горшок тоже сажали рядом. Взрослые уверены, будто в этом возрасте мы ещё ничего не понимаем. Как будто сами не были маленькими! Напрасное заблуждение: как раз в эту пору мелюзгу страшно интересует вопрос, почему мальчикам от природы достались «колбаски», а девочкам – «сумочки». Более того, дети твёрдо уверены, что со временем каждая «колбаска» после свадьбы окажется в какой-нибудь определённой «сумочке», и часто вслух обсуждают эту перспективу.
В общем, нас тоже тогда мыли перед родительским днём, каждому тёрли волосы большим куском коричневого мыла, и тут самое главное – вовремя зажмуриться, чтобы пена не попала в глаза, иначе будет так щипать, что обрыдаешься. Особенно доставалось длинноволосым девчонкам, им намыливали голову два-три раза. Бедненькие! Возененкова вопила так, словно её кипятком ошпарили. Если кто-то не успевал зажмуриться и начинал плакать от рези в глазах, воспитательницы строго говорили:
– Терпи! Лучше потерпеть, чем потом вшей выбирать.
Этими таинственными и опасными насекомыми, которых я никогда нигде не видел, воспитательницы, но особенно медсестра Евгения Марковна, пугали нас постоянно, видимо, сами в детстве с ними намучился. Я представлял себе вшей чем-то вроде рыжих мокриц, которые прячутся под камнями. Обнаруженные, они убегают, мерзко извиваясь и перебирая бесчисленными ядовитыми лапками. Страшно подумать, что такие сволочи могут поселиться на твоей голове!
В общем, всех тогда особенно тщательно вымыли, ополоснули и вытерли вафельными полотенцами.
– Как новенькие! – оглядев нас, улыбнулась Анфиса Андреевна.
Мы уже одевались, помогая друг другу, когда Римма Фёдоровна, пощупав себя под мышками, сказала с неудовольствием:
– Как же сегодня жарко! Пропотела вся до безобразия. Несёт, наверное, от меня, как от кобылы?
– Да вроде, как обычно, – пожала плечами Анфиса Андреевна.
– Спасибо!
Римма Фёдоровна сердито скинула белый халат и просторные лимонного цвета трусы, потянулась и встала под душ. Сначала я заинтересовался её ногами. Выше колен они были белыми, как чистый лист альбома для рисования, а ниже – почти коричневыми, точно кофе без молока. Загар заканчивался на ступнях чётким полукруглым мыском, а вот пальцы ног, закрытые тапочками, оказались также абсолютно белыми. Я посмотрел на свои ходули и обнаружил точно такую же картину.
– Римм, дети ещё не ушли! – предостерегла Анфиса Андреевна.
– Фис, да брось ты, они ещё ни черта не понимают! – со смехом ответила та, намыливаясь.
– Хоть брось, хоть подними! Вон как Профессор на тебя смотрит! – и она показала на меня пальцем.
Я тем временем, как зачарованный, разглядывал голую воспитательницу: сначала изучал, недоумевая, её пах, такой кудлатый, что казалось, она зажала между ног большую рыжую мочалку, а потом перевёл изумлённый взор на огромные, белые, в голубых прожилках, груди с пупырчатыми лиловыми сосками…
– Что ж ты такой у нас наблюдательный! – Римма Фёдоровна, сердито покачав головой, вышла из-под струй, закрылась вафельным полотенцем и строго приказала:
– Иди, Юра, на улицу, здесь ничего интересного для тебя нет!
Я повернулся и побрёл к выходу, недоумевая, зачем людям нужны волосы ещё где-то, кроме головы…
– Фис, курить хочу – не могу! – Послышалось у меня за спиной.
– Ну и посмоли где-нибудь потихоньку, – посоветовала участливая Анфиса Андреевна.
– Людка сказала: ещё раз увидит с папиросой – уволит.
– Тогда – терпи!
– Юра, тебе русским языком сказали: иди наружу. Тут ничего интересного! – прикрикнула Римма Фёдоровна.
И хотя она была в корне не права, я покорно ушёл, но эта картина долго потом стояла у меня перед глазами. А Людка – это директор детского сада Людмила Михайловна, она была страшно строгая и добрела только на Новый год, когда переодевалась Дедом Морозом.
Всё точняк. Если Поляков ещё напишет, как мальчики и девочки в детстве взаимно изучали анатомию друг друга,
совсем будет правдиво.
Как это всё поднадоело…
Я спрашиваю иногда,
Что там у мира за пределом
Существовавшего всегда,
Какая цель у мироздания,
Что недоступна пониманию?..
Куда всё движется из мрака
И погружается во мрак,
Где рифмы нужной к слову «мрака»
Не подберу никак.
Зачем всё это проплывает
Пред взором внутренним тогда,
Но к истине не приближает,
А удаляет навсегда.
Когда всё это начиналось
И не закончится никак,
И что вокруг чего вращалось
И продолжается в веках,
Невыразимое в словах –
Никто не догоняет,
И это всех объединяет.
У каждого своё детство. Хотя и я, и Ю.Поляков заканчивали одну и ту же школу № 348 Бауманского района г. Москвы, только я на 15 лет раньше.
И вот в стихотворении моё
ДЕТСТВО
Я был рождён аристократом:
Дрова рубил всегда с плеча.
Суп доставал с плиты ухватом,
И выражался сгоряча.
Мы по задворкам воевали
С фашистами до синяков.
И пусть в войне не доедали,
Но били, как могли, врагов.
Нам справедливость стала гимном,
А знаменем служил лоскут.
И прозывался господином
Жиреющий смазливый шут.
Мы узнавали в ходе драки:
Важна нам Истина, друзья!
Друзья не могут быть собаки,
Ну, а собаки – не князья!
Когда отец за поллитровкой
Костил доносчиков и шлюх,
Я мысленно хватал винтовку
И наводил на жёлтых мух.
Нас потешали идиоты,
Что скоро будем жить в раю.
А сами жрали до икоты,
Слюнявились на всю страну.
Воспитывали нас бараки,
Любовь крепил ржаной ломоть.
Мы знали с детства грех и враки
Припомнит к старости Господь.
И пусть живём мы не в хоромах
И нам кричат: – Факиров слушай!
В России мы. Нет лучше дома,
Здесь, где гуляют наши души!
Декабрь 1988 г.
Впервые опубликовано в сб. «Наша встреча впереди», М., 2005