КНИГИ О РУССКОЙ МЕЧТЕ
Рубрика в газете: Знаки времени, № 2021 / 3, 29.01.2021, автор: Дмитрий ИВАНОВ
Наверняка моё сближение покажется странным намеренно, совершенно искусственным.
Исторический роман – и фантастико-футурологическое повествование.
Российская империя 200 лет назад, в пору Александра Благословенного – и Российская Федерация сегодня и даже с заглядом в будущее.
Два писателя, абсолютно несхожих, из разных станов, никогда не упоминаемые в одном ряду.
Но эти их книги явились только что, почти одновременно.
Их героев одинаково посетило чудесное озарение.
И главное – свои открытия оба хотят поставить на службу Русской Мечте.
Случилось такое явно случайно, – но это и знаменательно.
Бывают странные сближенья
Книга для чтения
Для чего пишут исторические романы?
Чтобы живо представилась давняя эпоха. Чтобы сказать о ней нечто новое. Чтобы найти в былом характеры, которых недостаёт ныне. Чтобы дать своё толкование мыслям и поступкам исторических персонажей. Чтобы убежать от своего, нашего времени с его нерешаемыми вопросами…
Но какие времена были когда-нибудь способны разрешить свои заботы и задачи?
Роман Леонида Юзефовича «Филэллин» (М., АСТ, 2021) задуман по-настоящему достоверным, стремится быть житейски реалистическим и предстаёт интеллектуально насыщенным.
Для этого ему придана форма дневников, преисполненных документальными знаниями, но хорошо, толково придуманных, таких же неподлинных писем с точными, редкими и колоритными деталями, а ещё «мысленных разговоров». За всеми ними зримо встаёт как бы круговая панорама давней эпохи, которую интересно, занимательно рассматривать и волнительно ею проникаться.
Основное действие длится пять лет, в 1822–26 годы, в России – на Урале и в Петербурге, в Крыму и Таганроге, и в Греции, восставшей против турецкого ига. Действуют два абсолютно неравноправных героя: отставной 37-ми лет штабс-капитан Григорий Мосцепанов – и император Александр I в свои последние два года. Есть ещё одна центральная пара – французский офицер-инсургент и греческий «странствующий лекарь», непосредственно сражающиеся за свободу Эллады.
Все остальные – в общем, зеркала, которые отражают главные фигуры. Но это живые лица, не стаффажи, призванные приукрасить историческое полотно. Порою они даже живее и ярче основных персонажей.
Сюжет таинственен. Мосцепанов открыл «особенную важную тайну» и хочет донести её из собственных уст «державнейшему государю», чтобы способствовать «торжеству креста над полумесяцем».
Как разгорелось сердце помочь единоверцам у этого нижнетагильского филэллина (вроде бы, что ему Гекуба?), рассказано скупо, но достаточно, чтобы держать сюжет, который после ряда злоключений на Урале приведёт-таки Мосцепанова под стены Афин. Более того, на этом пути у Григория дважды будет небывалая возможность предстать перед государем Александром Павловичем, – но тайна остаётся при Мосцепанове и втуне.
У императора позиция не столь прогреческая: высшая «священно союзная» целесообразность не позволяет русскому царю прийти на помощь повстанцам-единоверцам. Хотя к тому его подталкивает в реальности и в романе легендарная баронесса Криднер. А царёв лекарь грек Костандис вовсе готовится встать под знамёна священной борьбы. И императорский камер-секретарь Еловский в своём журнале весьма сочувственно по отношению к эллинам описывает сложившуюся неоднозначную для российского «греческого проекта» международную обстановку.
Сплетение государственных, государевых и частных интересов показано писателем увлекательно и изящно. И вообще, роман Л.Юзефовича читается легко и занятно, – как и положено хорошей книге с полудетективным сюжетом, негаданными поворотами и сочными картинами далёкой-далёкой жизни.Писатель находит разнообразные приёмы, чтобы приблизить ту эпоху к современному читателю, – прежде всего, ненавязчивыми, но чуть ли не ежестраничными сентенциями, на которые горазды по авторской подсказке буквально все персонажи. Также, в соответствие с всегдашней, а тем более нынешней «правдой жизни», немалое место отведено телесному низу, куда Юзефович нередко метко наставляет довольно сильную лупу.
К сожалению, извечной русской по-имперски объединительной мечте – помочь одолеть нехристей, а параллельно вовлечь в российскую орбиту новые территории, – в тот раз не дано было свершиться. Зато герою книги в меру сил удалось пособить грекам: Мосцепанов ранил одного из главных военачальников противника. При этом судьба и вовсе оказалась к нему благосклонной, – свою «тайну», точнее, техническое открытие он перевёл на коммерческие рельсы и в последней главе торгует по всей Элладе лампадным маслом.
Всё в романе хорошо, ненатужно закругляется, закольцовывается. Получился полнокровный, замысловатый, «читабельный» спектакль, как и хотелось самому автору, «в натуральных декорациях и с привлечением подлинного антуража». Былое у Юзефовича оживает вполне, – как в давних книгах В.Яна или ныне у А.Иванова, и не осовременивается, как у Б.Акунина. Однако роман и замыкается на прошлом, – без переклички с днём нынешним.
Чем таки пленили писателя придуманные им люди и положения, точно сказать затруднительно. «Реконструкция прошлого не была моей целью»,– сообщает романист. Но тут же идёт на попятную: «Этот роман гораздо более исторически достоверен, чем может показаться читателю».
К реконструкции не стремился, достоверностью не жертвовал, на деконструкцию не претендовал, за остросюжетностью не гнался. Зато явлен выразительный слепок минувшего.
Профессиональный историк, быть может, найдёт у Юзефовича какие-либо анахронизмы, отступления от исторической реальности. Со своей стороны, хочу заметить лишь, что в тексте обойдено молчанием событие, немало взволновавшее императора Александра I совсем незадолго до его собственной кончины: лютая смерть Настасьи Минкиной, наложницы «без лести преданного» графа Аракчеева, в романе – гибельного «Змея». Этот всесильный временщик является читателю уже в первых строках романа. А постигшее его безмерное горе и немыслимое отчаяние могли бы зловеще оттенить последние несчастные дни самодержца.
Но писатель сосредоточен именно на воплощении тогдашней русской мечты – пусть полуабстрактной, но великой.
Книга для прозрения
200 лет спустя возможность осуществить истинно великую Русскую Мечту откроется герою романа Александра Проханова «Таблица Агеева» (М., «Изборский клуб», № 8, 2020).
Два знаковых события определили судьбу Петра Дмитриевича.
Участие в войне в Афганистане, когда он чудом остался жив после «железного удара, расколовшего голову, разломавшего рассудок». Затем, правда, «в военкомате решили, что он может продолжить службу»,– теперь уже на Байконуре. И здесь он становится «свидетелем чуда. Гигантская ракета «Энергия», подобная слепящему взрыву, ушла в небеса, унося с собою волшебную бабочку прильнувшего к ней «Бурана»… Всё замерло, чутко прислушивалось, бессловесно молилось. Ожидало, когда из неба вернётся гонец, принесёт долгожданную весть…»
Значит, шёл уже 1988 год. До армии Агеев был сыном московского профессора, жил в элитном доме на улице Горького, но мать с отцом разбились в авиационной катастрофе,– «словно чья-то свирепая лапа вырвала клок жизни, оставив рваную пустоту». После армии Петру добавилось общероссийской пустоты. Драматически пробежал девяносто первый, свирепо – девяносто третий: «Их выводили из Дома Советов с поднятыми руками. Рядом бесновалась толпа, размахивала велосипедными цепями. Было солнечно, жутко. Униженный, попранный, он покидал Дом…»
Агеев оставляет проклятую Москву, спасается от неё. Ютится в укромном русском месте, у старушки тёти Поли. В том селе ему была, очень кстати, уготована замечательная библиотека, свезённая из бывших поместий «в смутные времена», «а также советская фантастика». У старушки даже и Евангелие нашлось. Пётр зачитывается этими книгами – и прозревает: «Все русские поэты от Фёдора Глинки до Твардовского. Все русские прозаики и советские фантасты <…> стремились познать неведомую высшую тайну» жаждали, «недостижимого Царствия Небесного <…> где люди встретятся, забыв о земной вражде и ведая только любовь».
Затем Агеев стал странствовать. «Видел, что в народе поселился зверь» и «думал, как вернуть народу Мечту».
Петру Дмитриевичу было тогда за сорок пять.
И вдруг открылась ему Таблица Русской Мечты!
«Она была у него под сердцем. Он видел её внутренним оком. Мог воспроизвести во всей полноте. Понимал, что обладает сокровищем. Это сокровище вручил ему сам Господь. Выбрал из миллионов людей…»
Правда, в Таблице оказались «пустоты недостающих кодов», которые «будят в народе то или иное чувство». Но Пётр не стал умалчивать о дарованном ему свыше святом волшебном кладе, и его, как «курьёзного мечтателя» – и как ягодку на торт, стали приглашать на телешоу и престижные вечеринки.
Время от времени, на них (и при других обстоятельствах) открывались Агееву вдруг новые сокровенные, непостижимые, будящие русские коды: Пушкин – он «был тем колодцем, из которого перед боем пил русский народ»; родной и близкий, как образ небесного царства, кремлёвский код Москвы,– подлинной, не заколдованной безумной современностью; космический «таинственный код, увлекающий русскую душу в беспредельные дали, где немеркнущая красота, неиссякаемая любовь и бессмертие…»; наконец, «код русского богопознания»: «Русскому человеку Бог является в чудотворной иконе, голубых глазах младенца, грохоте военного взрыва, топоре палача, вешних водах, гремящих по оврагам с цветущими ивами».
Жизнь вокруг, однако, продолжала идти своим чередом, и «какие-то злоумышленники» стали охотиться за его Таблицей. Но одномоментно какой-то новый русский богатей-патриот пообещал Агееву устроить Академию Русской Мечты во главе с Петром Дмитриевичем…
Российское время шло бесконечно, тянулось бессмысленно. Таблица никого не пробуждала и ни к чему не побуждала, – лишь хранилась под агеевским сердцем, без пользы и надежды. Только «злоумышленники» подбирались уже к этой прекрасной «спящей царевне».
… И вдруг время в романе понеслось, поскакало галопом – и проскочило нашу бездарную эпоху.
Агеева пригласил на приём Крамской Вадим Илларионович – новый председатель новой Государственной думы. И когда Агеев «подключил таблицу к сердцу», «свет полетел по рядам, передаваясь депутатам “от сердца к сердцу” <…> и казалось, в зале открылся сияющий свод, сыпались бесчисленные хрустали, изливали стоцветные радуги».
А затем и сам новый президент Сергей Трифонович Мрадороссов, «уютный, полный, с мягким округлым лицом, которое украшала светлая бородка», принял его в Кремле, – и пообещал «создать лабораторию, а потом, быть может, институт для продвижения ваших идей»…
К большому сожалению, когда такое случилось и случится ли, скоро или долго ждать, в каком году рассчитывать, – Проханов оставляет в неведении.
Между тем, неотступные и неумолимые злоумышленники активизировались: набросились на Петра Дмитриевича, чуть не закопали заживо, а Таблицу «сканировали».
Не слишком ожиданно, но при этом он «чувствовал странную лёгкость… «Таблица» не давила на сердце… Он был спасён, свободен для жизни». Тем паче, что жизнь и судьба продолжались: мимо, «на бесподобных “ямахах”», с «пробегом Русской Мечты», промчались, подхватив Петра на лету, лихие мотоциклисты небезызвестного Хирурга: «они рвали воздух всей мощью своих шестицилиндровых машин, прорываясь то ли на Магадан, то ли на Марс». (Пятью строчками выше конечной точкой маршрута «мечтателей» назван без капли романтизма посильный приволжский Осташков).
…Вечно мы, русские, так. И прозрение нас посетило, и великая мечта сумела в сердцах отпечататься. Но по-прежнему: что имеем – не храним.
А потерявши, кажется, уже и не плачем.
Сколько ещё Русской Мечте ожидать лучших времён?
Двести лет спустя
У меня есть ненужная, скверная привычка – искать в книгах то, чего в них нет и не обязано быть.
В частности, в романе Леонида Юзефовича, по-моему, не сказано ни слова о декабристах – благородных «богатырях, кованных из чистой стали». Хотя описывается время самое «декабрьское». И в не столь далёкую советскую пору любой автор не забыл бы в подобной книге упомянуть про них, даже притягивая за уши.
Но и речи не заводится в «Филэллине» ни о «Союзе благоденствия», ни о самом благоденствии народном, ни даже о конституции, которая тогда хотя бы невзначай могла оказаться на устах героев книги.
Помимо прочего, это означает, что названные субстанции для тогдашней отечественной жизни были совершенно чуждыми и уж никак не претендовали на статус русской мечты.
Ныне, спустя двести лет, конституция стала основным законом родной страны, и остаётся только её дополнять и улучшать. А вот с народным благоденствием подобного не произошло. Во всяком случае, в романе Проханова, следуя во всём правде сегодняшней жизни, среди сокровенных русских кодов благоденствию места не нашлось. Видимо, для героев «Таблицы Агеева» оно просто непостижимо…
В одном из последних прошлогодних выпусков «Литературной России» (№ 47), в статье «Герой без нашего времени» Алексей Татаринов разбирает несколько недавних книг знаковых авторов. Критик справедливо отмечает у них изображение нынешнего «времени почти всегда дурным и не поэтичным» и приходит к мнению: «Крушат современность не страдальцы, не аутсайдеры с порванной судьбой, а благополучные, хорошо зарабатывающие прагматики, давно нашедшие нишу в открываемых ими безднах наших дней. Главную причину этого действия вижу в господствующем состоянии умов пишущей братии. «…Чтобы любили и помнили», – часто говорит о целях своего писательского труда немодный классик Виктор Лихоносов. «…Чтобы трясло от несогласия с прокажённой реальностью», – так его здравствующие оппоненты вряд ли скажут. Но чувствуют именно это, из такого мирочувствия и творят. Словно стыдно любить, а ненавидеть – эпично и классично».
Заключительный критический аккорд: «комплексно поработала наша ущербная вера в необходимость презрения к своему времени и своей стране».
Сегодняшняя вера, во чтобы то ни было, ущербна по определению, однако такая трактовка воплощения российской современности – «в достигающей космических объёмов мизантропии» – производит впечатление невольного, но неловкого кульбита с ног на голову.
Взять Александра Проханова. Вряд ли писателя можно посчитать «оппонентом» Лихоносову; тем более счесть, что его герои – «вне нашего времени»; тем паче упрекнуть в презрении к «своей стране». Но автора «Таблицы Агеева» давно и крайне нетерпимо сотрясает «от несогласия с прокажённой реальностью», – независимо от того, кем, кому и как открываются «бездны наших дней». В новом романе он с новой силой выставляет напоказ и бичует «благополучных, хорошо зарабатывающих прагматиков»: телеведущего Журавлика, владельца радиостанции Краснопевцева, культового режиссёра Богоносцева в придачу со светской львицей Ксенией Фалькон – и несть им числа, вплоть до престарелого, но реального Горбачёва, которого Проханов выставляет вовсе с безразмерным отвращением… Но и как иначе, если этих супротивников и супостатов не устраивают исконные русские коды – и если они подлинно крушили и «крушат современность». Если все мы, действительно, оказались в «прокажённой реальности», а в людях несомненно «поселился зверь»…
Проханов рисует нашу нынешнюю зверскую проказу весомо, грубо, зримо. Он, не стыдясь, и любит, и ненавидит, – «эпично и классично.
И в данной ситуации «господствующее состояние умов пишущей братии» явно вторично. (Тем более что никакого особого «братства» среди авторов разобранных А.Татариновым книг не наблюдается). Всё-таки (в недавнюю пору это считалось научно доказанным) наше «господствующее» сознание определяется теперешним нашим далеко не благоденственным бытием.
Вот и у главного персонажа «Таблицы Агеева» на протяжении всего романа не только «состояние ума», но и сама его жизнь подвергаются жестоким беспощадным ударам времени – «дурного и не поэтичного».
Другое дело, что прохановский Агеев – не герой: и нашего времени, и просто не геройский человек.
Герои активно сопротивляются, самоотверженно вступают в борьбу со своей эпохой, кладут на святые алтари свои и чужие жизни.
Агееву такого не дано. И здесь Проханов также следует жизненной правде.
Агеев – затворник, накопитель кодов, служитель Русской Мечте.
На последней странице он неизбывно чудесным образом вновь обретает не только свою Таблицу, но и давно любимого человека, подругу жизни. И это сказочное счастье, это прекрасно.
Петру Дмитриевичу (по какому календарю считать – по текущему или с прохановским заглядом в скорое будущее) то ли 50 с хвостиком, то ли уже за шестьдесят. Но они с Ириной молоды не одним «мирочувствием». У них впереди ещё столько радостей,– как у преображённого Ивана-царевича с Василисой Премудрой, как в заветных русских сказках.
Особенно, когда откроют лабораторию (или институт?) для продвижения его идей.
…А вообще-то здорово будет, если какой-нибудь из «пишущей братии» воплотит (не придумает!) сегодняшнюю жизнь тех, кто нашли себе нишу не в «безднах наших дней» и не в погоне за чудотворными кодами, а скромно (или благоденствуя), достойно (или подличая?), без пафосного патриотизма (тем более, без поносного русофобства) – влачат на себе доставшуюся смурную эпоху.
Вперёд, читатель! Чем-то ведь наши люди пока ещё да живы.
– Книги Юзефовича познавательны и увлекательны. Пишет он в стиле нон-фикшн: к документам добавляет художественость. Такова и его книга “Зимняя дорога”.
Хорошая статья. Спасибо автору. И читать не надо – ни Юзефовича, ни Проханова.
Хорошего чтения вам, дорогой товарищ Д. Иванов!
Нет, правда, серьёзно. – И пишите о прочитанном. Семь футов под килем!
А я вас здесь – надеюсь, с таким же удовольствием – почитаю. Ждём-с.