Леонид Леонов – творец советского мифа

Рубрика в газете: Стержень мысли, № 2019 / 19, 24.05.2019, автор: Александр БАЛТИН

Зарядье с переуплотнённой плазмой жизни, с мелкой начинкой торговых тараканьих щелей точно вопило о сущности юдоли: той самой, какую требуется переустроить.
Первая часть «Барсуков» исполнена языковой силой, степень которой так высока, что не вспоминается в соседстве ничьих произведений.
Жизнь шла, жизнь разгоралась советская, красная, литая, весёлая, страшная; ипостаси совмещались, и дар Леонова рос и крепчал, чтобы рождались произведения, адекватные ростом развёрнутому строительству.
Чёрная изнанка движения вверх – широкие потоки крови, – подсвечивали страшным береговые изломы яви: но магистральная река текла мощно, не замедляя ход.
«Соть», громоздимая от последних дней дремучего скита до панорамы индустриальных изменений, была значительной ступенью, хотя, в сравнении с предшествующим ей «Вором», казалась в большей степени пропитанной идеологией.
(Порой, мнилось, Леонов разделял её, не разделяя; хотел видеть сверкания свершений без подспудных катастроф, и определённый тон истовости, когда не религиозности, прочувствовано проникал в иные фрагменты текстов).
«Вор» едва ли можно назвать советской книгой, хотя именно он, вероятно, был наисильнейшим творением Леонова; роман соответствовал жизни – но той, что изменяться не желала.
«Скутаревский», совмещая научные пласты и искусствоведческие планы, бытовую плотность и яростную яркость персонажей, был уже как раз о новой жизни; и «Дорога на океан» раскрывалась утопией: мало имевшей общего со старыми, ибо казалось, ещё квант времени – и утопия воплотится.
«Русский лес», имея в своём составе суммы превосходно, по-леоновски сделанных глав, и, оставляя ощущение переогромленности, растекался множеством мелких ручьистых завихрений, соответствовавших духу времени, но уводивших от большой литературы; а «Пирамида», хоть и использован был советский строительный материал, поднималась уже в небеса всеобщности…
Думается, Леонид Леонов был в больше степени, чем кто-либо другой из современников творцом советского мифа: с провалами его и взлётами, с мощью полифонии и невозможностью осуществления; и миф этот, умещённый в книгах классика, требует грядущих исследований, когда не поколений, готовых к новому социальному творчеству.

Тотальная «Пирамида»

Теологический сад взрастив в душе, Леонов черпал образы речи из этой доморощенности, перемежая их пропущенными через призу невероятного своего языка научными попытками объяснениями мира.
Язык Леонова и всегда-то – с «Барсуков», с первых рассказов – был избыточен изобразительно, живописно, сказово, но в «Пирамиде» ёмкость фразы достигает того предела, когда кажется, что чрезвычайность её наполнения взорвёт изнутри: но кажется только: суммы фраз держатся на могучем стержне мысли. Или стебле.
Пирамида, как живое растение эволюции, и человек, шагнувший за крайнюю ступень, мельчают, теряя сначала крохи, потом части себя, но не изменяется внешне.
Ангелоид, спустившийся сквозь астральные слои, попадает в сгущение плазмы бытия, и плоть бременит его, как невозможность выхода.
Гигантское послесловие к Апокалипсису, задуманное Леоновым, находит отражение в каждой фразе, исполненной, как строка эпоса.
…мерцает феерия видений, и образы, изъятые из шедевров вечности, влекутся – кто плотско, а кто тенями.
Девочки Дуни видения расходятся по спиралям, закручиваясь в своеобычные галактики, и никто из докторов не возможет помочь даже и советом.
На пирамиду трудно взбираться; в леоновском случае – её трудно читать.
Сложно представить, каково писать было, выстраивать сей мыслетворный, стилистически невероятный миф.
Он – и предупреждение, и лабиринт; путь технологический чреват обеднением человеческих резервов, и, подобно тому, как психика Дуни пряталась в спасительные видения, многие в грядущем попробуют спрятаться – кто куда, в безмыслие и развлекалово в особенности.
Но Пирамида человечества, исследованная Леоновым и явленная нам результатом исследования, будет мерцать всеми оттенками мысли – в том числе и теми, которых лучше бы и не было.

Грядущий сын

Сгущённый быт Зарядья; тараканьи щели мастеровщины; тяжёлые пироги, обилие зелья; трактиры с заунывными органчиками…
Лавка отца: тесная, низкая; задние комнаты, отданные под жильё; клетушка матери, не имеющая окон; всё сальное, пыльное; кривые ступеньки, ведущие в картофельный подвал; тяжёлые, забухающие двери.
Тесная, узкая, кривая жизнь; товары, скучные, как она.
Нечто, разгорающееся у сына в груди; толкающее его куда-то…
На обёрточной бумаге огрызком карандаша записывающий неумелые вирши, жалкие, наивные: о доле народной, о юдоли жестокой; о хозяевах жизни, которым только налоги давай-подавай.
Ночью выбирающийся из лавки, бегущий украдкой встречаться с такими же, как он, с горящими душами, с рифмами и ритмами, переполняющими сердца.
Керосиновая лампа, как маленькое солнце, и накурено в комнатёнке тяжело, садко; но у людей – горят глаза, и стихи, читаемые по очереди, столь же неумелы, сколь чернильницу, когда писались, заменяли собственные сердца.
И Максим Леонов, одержимый идеей справедливости (не воплощаемой в принципе), встаёт, когда подходит его черёд, и читает, жестикулируя: ярко, сильно, так, что друзья не видят всей корявости, наивности, слабости стихов.
И не может знать замечательный, честный, добрый Максим Леонов, как полно, с какою мощью выскажется и за него, и за многих его друзей грядущий сын – Леонид Максимович Леонов.

Высота «Вора»

Вот она Благуша: соком тайны текущая, гниловатою жидкостью жизни пропитанная; пёстрая, дикая, страшная.
Вот в зеркалах отражений собственного грядущего сочинения проходит прозаик Фирсов: искатель потаённых пружин человеческого движения, собиратель образов, в которых и звёздная пыль мерцает, и протухшего вещества изрядно.
Сложность человека гарантирует сложность построения романа – одного из значительнейших в двадцатом веке.
Густая речевая плазма вовлекает в себя с первого абзаца: точно сквозь бутылочное стекло увиденная, ботвиньей ветхости облитая Благуша сулит любознательному уму разную поживу.
…а сочно как плетётся история про господина в партикулярном платье, что, подошед к плачущим Адаму с Евой, изгнанным из кущ повышенной прелести, предлагает им проводить назад – окольным путём.
И ведёт, и ведёт – веками, с разросшимся потомством бессчётную вереницу людей; ведёт тот: пресловутый, и полы его партикулярного платья развеваются на онтологическом ветру.
…а как гуляет в шалмане Оська Пресловутый: фальшивомонетчик-виртуоз, почитающий себя художником! Как выстроена сцена в шалмане: с шекспировским размахом, и потайной драматургией страстей, с избыточностью письма, и такими характеристиками персонажей, что и одной главы, ёмкостью потрясающей, хватило бы на роман.
Тем не менее, весь «Вор» массивен и велик; он ветвится, отражаясь в самом себе, чтобы выявить внутреннюю бездну каждого персонажа; он растекается побочными ручейками и возвращается к главному течению – к жизни Митьки Векшина: героя Гражданской, ставшего героем воровского дна.
И низвержение такое само, как анти-взлёт, как нечто, продиктованное существом в платье партикулярном; и размах воровских операций Митьки не уступает объёму его героического прошлого.
И вновь захлёбывается словами Фирсов, ищущий в недрах бурлящей человеческой плазмы то основное, что и делает каждого индивидуумом: когда делает таковым.
Этого же алкал постичь чуть не каждым своим абзацем великий мастер прозы – Леонид Максимович Леонов.
И он постиг – на уровне, который могло предложить художественное творчество; и даже превосходя этот уровень: отчасти в «Воре», отчасти в «Пирамиде»…

 

3 комментария на «“Леонид Леонов – творец советского мифа”»

  1. И “Барсуки” завораживают своим неповторимым языком, и “Вор” – безусловно великая книга, да и “Пирамида” – так высока, что вершина скрывается за облаками – всё так! Не согласен с автором в одном – стилистика и лексика статьи не должна копировать самого Леонова.

  2. …исполнена языковой силой, степень которой так высока, что не вспоминается в соседстве ничьих произведений.
    И этот из Одессы.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.