На горах Смоленских…

Отрывок из романа «Олафа, или Родник»

Рубрика в газете: Проза, № 2020 / 39, 22.10.2020, автор: Олег ЕРМАКОВ (г. СМОЛЕНСК)

Весенний Смоленск плыл над Днепром в облаке лёгкой яркой новой зелёной листвы на горах в резких криках чаек, горластых петухов, вороньём грае, мычанье коров и собачьем лае. На главной горе высился собор, его называли Мономахов холм, или Детинец, а по другим горам и в низинах стояли церкви, деревянные и каменные. Горами смольняне именовали мысы оврагов, выходивших из глубин города к Днепру. По оврагам стекали ручьи. Был ручей Егорьевский, Пятницкий, Воскресенский ручей ещё, были ручьи Зелёный, Ильинский на другом берегу Днепра. Бежали и речки, – чистая Рачевка, полная раков, Чуриловка на закат солнца, Городянка на том берегу Днепра. Истобок в граде было видимо-невидимо. И истобок всяких, и таких, как в Вержавске или в Поречье или в Каспле: низких, крытых соломой, корьём, с бычьими пузырями в крошечных окошках. И больших, со слюдяными окнами. И даже были терема с окнами над окнами, в два яруса.
Смольняне жили повсюду, как и в Вержавске, не только за валами и дубовым тыном, коими было обнесено почти всё левобережье с горами, но и вдоль Днепра и на правом берегу. Здесь как будто было два Вержавска, нет, три или четыре!
У Сычонка глаза разбегались.
А у пристаней стояли большие ладьи с цветными парусами, да на берегах всюду лежали лодки-однодерёвки и лодки с надставленными бортами, и маленькие плотики. И всюду вились дымы смолокурен. А мужики, по пояс голые, мускулистые, с охваченными ремешками волосами, да и отроки смолили лодки и ладьи. А иные тут же и рубили топорами лодки из цельных стволов дуба.
Не брехал Ивашка Истома, Ларионов сын. Град бысть велик и мног людьми. А по улицам, на которых лежали деревянные мостки, ходили бабы в цветастых убрусах, шерстяных и суконных понёвах, препоясанных вязаными ремешками, в платках, а иные вельми нарядные, в червлёных али зелёных и голубых платьях с широкими рукавами, в накидках, шитых золотом, что ли, и в блёстках и с такими кольцами и бубенчиками, свешивающимися с коруны, металлической полоски вокруг головы, – ну будто все княжны али царевны в коронах. И девушки с косами, стеклянными бусами, а иные в ожерельях, как будто птицы какие заморские. Или шла даже старуха в такой кике – ну, прямо башня. Только та башня была изукрашена жемчугами и бисером. Таких изрядно нарядных женщин не было в Вержавске. Ну, разве что жена посадника Улеба Прокопьевича да его дочки. А тут – все как будто жёнки посадниковские. Ну и кудесы. Конечно, и мужики там ходили и ездили на коло, гружённых то дровами, то мешками с чем-то, то с курами и петухами в клетях, мужики в войлочных и суконных шапках, треухах, в портах, заправленных в кожаные сапоги и в серых рубахах, в суконных зипунах, в однорядках, а то и в зипунах с пуговицами, как тиун Зуй Жирославич в Каспле. И среди них мальчишки, юркие, востроглазые, в пошевнях, а иные, правда, в онучах и лаптях, а то и босые вовсе, но эти, видать, припёрлись откуда-то из лесов.

А Спиридон хоть и не из леса, из города Вержавска, а босой. И ведь как на грех с цветением черёмух-то установились холодные деньки, серые, прозрачные.
Как купец Василь Настасьич и его люди добрались до Смоленска, так про Спиридона из Вержавска и забыли. Иди куды хочешь. Все глядят на град с церквами, на баб. У купца свои заботы, сговориться с другими купцами, чтобы идти вниз до Киева, так-то безопаснее, чем на одной ладье-то. Да и полоцкий товар распродать, а смоленского прикупить. А тут ещё стало известно, что зря они сюда-то сразу поднялись, все купцы причаливали ниже, у Смядынской пристани. Так что надо чуть ниже спуститься на ладье. Да Нечай, ладейщик главный, про то ведал, но уж сильно всем хотелось ближе к городу подойти и всё рассмотреть прямо с ладьи.
И мальчик эту свободу сразу почуял. Ободрился, но скоро и сник. Вот он, град громадный, что же он ему скажет? Где путь к тем горам Арефиным?
Тут Спиридон опомнился.
Да вот же – Днепр, большая, сильная река с чайками и отражениями церквей. На этой-то дороге не заблудишься. Надо только отыскать лодочников, плывущих вверх.
Но пока мальчик заворожённый ходил по-над Днепром, у валов и дубового тына. Глазел. Увидел, что люд спокойно во врата сразу от Днепра проходит и тоже пошёл. Но, приблизясь к протозанщикам в кольчугах и шишаках, с мечами и копьями, сробел. Да и не протозанщики то уже были, а настоящие вои. Хоть и протозанщики.
Мальчик остановился, переминаясь. Черноусый стражник на него покосился.
– С откудова такой притопал-то? – спросил зычно.
«С Вержавска», – хотел сказать Сычонок, да разве скажет.
И он только смотрел на стражника.
– Чего пялишься? Али язык проглотил, чудило?
Спиридон молчал.
– Да ён змерз босый-то, – подал голос другой воин с небольшой бородкой, светлыми бровями и длинным носом.
– Так думаешь, там согреешься? Оно, что там, что тута: холода черёмуховые… Ну, не топчися, проходи, чумазый, в наш Цареград смоленской.
Второй стражник рассмеялся. И мужики, что шли с мешками за спиной, тоже засмеялись.
– И коли не перевертень! – воскликнул другой стражник.
Сычонок думал, сейчас его и схватят. Но никто и не думал его трогать. И он прошёл в город. И сразу направился к горе с большой церковью, – то был собор Успения Богородицы. Ему об этом ещё Ивашка Истома поведал.

Собор был весь из камня. А луковка золотая. И крест золотой. Только не сверкали, ибо день был хоть и ясный, но не солнечный. Он хотел подняться на ту гору, но вдруг передумал и пошёл налево, к ручью. Сел на берегу и начал умываться. С чего-то тот вой его чумазым-то обозвал. Умылся хорошенько, рукавом утёрся. Поглядел на ноги. И принялся ноги мыть, хоть и так озяб-то. Да что поделаешь. Тёр скору песком. Да всё равно, чуть прошёл по дороге, снова ноги чёрными стали.
Хотел опять на гору к собору подняться, но тут его внимание привлёк густой дым с искрами из-за кустов, звонкий перестук. Пошёл туда, глянул: во дворе кузня. Печь с мехом, наковальня. Мехами управляет коренастый отрок. А с молотом простоволосый курчавый мужик в портах, рубахе и кожаном фартуке. Ударяет гулко-звонко по огненной железке, только концы его чёрных длинных усов болтаются. А у отрока всё лицо, как у чёрта, перепачкано. Вот он случайно оглянулся, заметил Сычонка, отвернулся. Снова мехи качает рычагом. Опять оглянулся. Серые глаза так и сверкают. Сычонок смотрит, с ноги на ногу переступает.
– Ну, чего вылупился?! – баском крикнул отрок.
Ковач обернулся к нему. Тот кивнул на мальчишку. Ковач поглядел.
– Да ён шибко зяблый, – вдруг послышался женский голос.
Сычонок обернулся. Тут мимо шла низкорослая баба в старом рваном убрусе с вёдрами, полными воды.
– Возьмите погреться-то, – снова подала голос та баба, проходя дальше по тропинке.
Отрок с перепачканным лицом равнодушно отвернулся. Ковач взмахнул молотом.
Дзыньк!
Опять взмахнул.
– Иди сюды, малый! – скрипуче сказал и снова ударил.
Дзыньк!
Тогда Сычонок и вправду прошёл во двор, остановился. Ковач и его подмастерье посмотрели на посиневшие его ноги да и на лицо, тоже синеватое. И отрок кивнул, мол, иди ближе. И Сычонок подошёл к горнилу, протянул руки, щурясь на рдяное нутро. Оттуда пышело жаром. И волна озноба сотрясла всё его тело. Потом другая. Он тянул руки, растопыривал пальцы, ловил животом, грудью жар Смоленска. И только теперь вдруг понимал: Смоленск, то и есть Смоленск вокруг, град великий днепровский. Его они с Ивашкой Истомой тщились углядеть с колокольни Вержавска.
И вдруг он сам прямо здесь и оказался.
Но один, как перст, без батьки Возгоря… И ужас той ночи на Каспле внезапно оковал его цепко и колюче.
Дзыньк!
Сычонку поблазнилось, что он сейчас же мигом рассыплется. Ещё удар – и свершится.
Дзыньк!
И ничего не произошло.
Он обмяк, чувствуя всем телом густое рдяное тепло. Оно вливалось в него как новая горячая кровь. И его щёки уже пылали, глаза блестели.
Мягкая волна застилала глаза, томила сердце, Сычонка клонило в сон. Он опустился на корточки. Парень глядел на него насмешливо. Спросил, кто он таков и откуда? Сычонок туманно смотрел на него.
– Дать по башке, чтоб забаил? – спросил парень с шутейной угрозой.
Неожиданно забрехали собаки. А на Сычонка почему-то не залаяли, когда он здесь появился. Видно, мягко ступал, али ветер запах сносил…
Послышались голоса.
И окрик:
– Эй, Треня Ус! Слыш-ко!
На двор входили двое, оба в хороших зипунах, заломленных шапках, опоясанные ремнями с кинжалами, в сапогах, брадатые, похожие друг на друга, только один потемнее, другой рыжеватый. Ковач прекратил свою работу и выжидательно смотрел.
Оба мужика в зипунах остановились посреди двора.
– Ну?
– Ага…
Это они промолвили и выжидательно с вызовом и насмешкой уставились на ковача. Тот погладил свои длинные усы, глядя исподлобья.
– Лепота-а-а… – молвил рыжеватый.
Грудь ковача вздынулась и опустилась.
– А бо ты, Треня Ус, и не желаешь докончания? – спросил другой, тот, что потемнее. – Ковы разводишь? Куёшь, неключимый ты поганец, крамолу?
– В коросту, что ль, тебя закатывать? – подхватил другой. – Вместе с молотом и мехами, ась? – С этими словами он шагнул к продолжавшему качать меха рычагом парню и дал тому такую затрещину, что парень чуть с ног не свалился.
Ковач с молотом шагнул было к нему навстречу, но его остановил окрик второго:
– Треня Ус! А ну, не леть!.. Не кобенься, закоснелый. Али забыл, что князь велел всем ковачам града переносить свои кузни на окраины, к речкам и ручьям?
Ковач Треня Ус утёр потное лицо и указал на кусты, за которыми и бежал ручей чистый.
– Так вон и Егорьев ручей.
– Аще окраина? – спросил рыжеватый, кивая на близкий холм с собором. – Кругом истобки все да из дерева, али не чуешь? Забыл пожар велий прошлой зимы? Снова петуха запустить по истобкам?
– Да переезд мне труден, – заговорил хрипло-скрипуче ковач. – Кто тама на краю подвинется? Места даст? Иде? На Крылошанском конце, на Рачевке? Тама не провернешься, всё позанято. Али на Пятницком конце? Тама торг. На Смядыни? Тама пристань, смолокурни, плотники ладьи рубят. Монастырь. Две церквы. Ну, куды мне?
– А хоть за Днепр, на Ильинский конец! – отрезал тёмный слуга князев.
– Эва куды! – воскликнул ковач. – Кто ж зачнёт ко мне ходить? Это ж и мне уплати, и лодочнику уплати. Как кормыхатися буду?
– А то не наша боль, – сказал рыжеватый. – А наше табе последнее казание. Не мудити, Треня Ус! Гляди! В другой раз всё поломам, порвём твои меха, побьём горн, а самого под плети потащим на правёж. И твоего подмастерья… – Рыжеватый грозно глянул на парня с перепачканным лицом, а потом обратил внимание и на Сычонка. – А што у тебя за лишеник?
– Не вем, греется малый, – отвечал неохотно ковач.
– А ну, поди сюды, – позвал рыжеватый, поглаживая усы и подбоченясь другой рукой.
Сычонок оторвался от тепла и осторожно приблизился к нему, взглянул сине исподлобья.
– Ишь, морские глазы, – усмехнулся князев слуга. – Ну, толкуй, кто таков будешь? Чей? Откудова?
Сычонок молча глядел на него снизу.
– Чего в рот воды набрал?
– Да он всё помалкивает, – сказал ковач Треня Ус.
– Кто таков, говорю? – повторил рыжеватый. – Иде матка, батька? Али ничейный?
Сычонок молчал. Рыжеватый оглянулся на товарища. Тот махнул рукой. Но рыжеватый не отступал.
– А я счас язычок-то тебе да развяжу, коли узелком он у тебя закручен. – И он поднёс к лицу мальчика кулачище, заросший рыжими волосами. – Будешь баить?
И Сычонок быстро кивнул.
– Ну?
Тогда мальчик притронулся пальцами к губам и покрутил головой, развёл руками. Рыжий и тёмный, и ковач с пареньком пытливо глядели на него.
Рыжий засопел, свирепея.
– Да ён безгласный, Ефим, – остудил гнев друга тёмный. – Так ли? – обратился он к мальчику.
И тот кивнул.
– Язык урезан? – спросил рыжий. – Кощунствовал? А?.. Ну, покажь.
И мальчик высунул язык.
– А-а-а… Ишшо всё у тебя впереди, – ухмыльнулся рыжий.
– Да как же будет изергать хулу, ежели баить не умеет? – возразил второй.
– Письму обучится.
– Ну, тогда ему глазы-васильки сорвать придётся, аки цветочки… А ты грамоте не разумеешь? – спросил у мальчика тёмный.
Мальчик отрицательно покрутил головой.
– Мамка, батька у тебя есть? – продолжил расспрос тёмный.
Как мог Сычонок на такой вопрос ответить? Он и отвечал невнятно: и да, и нет. Тёмный махнул снова рукой.
– Ай, мученье одно. Давай-ка, дуй отсюдова, чтобы и духу твово не было! Ну, кыш! Пшёл!
А рыжий хотел ему влепить затрещину, но мальчик увернулся и побежал.
– Только пятки сверкают, – сказал тёмный.
– Да они у него, как копыта у чёрта, – отвечал рыжий.
И оба загрохотали смехом, как два немазаных колеса тележных по мостовой булыжной.
И тут уже собаки всей улочки бросились с лаем за беглецом. Они догоняли мальчика, норовя ухватить и за пятки, и за лодыжки, и за руки. Мальчик добежал до большого дерева, хотел на него взобраться, да нижние ветви все были обломаны, и он только ободрал себе грудь и порвал рубаху, пытаясь допрыгнуть до нижней ветви. И не смог. А собаки, хрипя и визжа, окружили его, наскакивая. Он обернулся, прижался спиной к морщинистой коре дерева, ища глазами палку или камень… Ничего не было рядом! И от отчаяния он взял и засвистел по-своему: округло и таинственно, будто лесной дух, застигнутый врасплох в городе. И все собаки онемели, замерли. Видать, им ещё не доводилось слышать так рядом лесной этот посвист… Но пауза длилась мгновенье. И тишина лопнула яростным лаем, визгом, завыванием, хрипом. Собаки уже нешуточно набросились на странного пришлеца.
Да тут в самую гущу лохматых тел врезался камень, и собаки взвизгнули жалобно. А следом полетел ещё один камень, да покрупнее, хороший булыжник. И собаки, скуля и визжа, откатились от дерева с прижавшимся к нему мальчиком, озираясь, соображая, не накинуться ли на обидчика. Но обидчик в чёрной рясе и чёрной шапочке на длинных чёрных волосах сам шёл на них, размахивая палкой и что-то крича. И собаки, огрызаясь, отбежали в сторону.
– Сучье племя! – звонко кричал молодой смуглый монах. – А ну, не леть!
Он снова нагнулся, подобрал камень и запустил в свору. Собаки отбежали ещё дальше и лаяли издали, не смея уже приближаться. Иные и вовсе трусили прочь. За чёрной фигурой они признали власть и силу.

Фото автора

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.