НЕЗАБЫТЫЙ

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 8, 05.03.2020, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

---

Первую громкую известность Юрию Рытхэу принесли опубликованные в конце 1952 года в журнале «Новый мир» два рассказа: «Окошко» и «Тэгрынэ летит в Хабаровск».
Эти рассказы московским издателям прислал ленинградец Александр Смолян. Что это был за человек? И почему именно он вызвался хлопотать в редакциях за молодого чукотского автора, а не, к примеру, Тихон Сёмушкин, увековечивший себя романом «Алитет уходит в горы»? Или Сёмушкина судьбы потомков чукотских зверобоев, которых он в начале 30-х годов учил на культбазе Лаврентия, не волновали?

---

Начну с Сёмушкина. Он о Рытхэу узнал ещё в конце 40-х годов. По просьбе Ленинградского отделения Учпедгиза Рытхэу, будучи студентом Ленинградского университета, перевёл тогда на чукотский язык сборник рассказов Сёмушкина «Талеко и его храбрый Лилит» и повесть известного русского писателя «Ростки нового». Оба выполненные молодым северянином перевода тщательно отредактировал создатель чукотской грамматики Пётр Скорик, который в конце 20-х годов тоже учительствовал на Чукотке, причём прямо на родине Рытхэу – в селении Уэлен.
Да, Сёмушкин в ту пору во многом благодаря «Алитету…» имел бешеную известность. Он был лауреатом Сталинской премии. Но в издательских кругах его откровенно недолюбливали. Во-первых, редакторы не считали автора «Алитета…» большим писателем. Сёмушкин зачастую выезжал на экзотических темах. Писал он неважно. Его всегда надо было сильно править. А во-вторых, Сёмушкин во всех своих художественных неудачах обычно винил безродных космополитов. Главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников долго не знал, как избавиться от такого члена редколлегии. Неудивительно, что рекомендации Сёмушкина для этого журнала ничего не значили.
Справедливости ради замечу, что иногда к советам автора «Алитета…» прислушивались в другой московской редакции – в журнале «Огонёк». И, кстати, «Огонёк» никогда не возражал против публикации проб пера Рытхэу. Проблема для «Огонька» заключалась в другом. Первые полученные «Огоньком» рукописи Рытхэу оказались, мягко говоря, несовершенны. Над ними надо было изрядно попотеть. Но Сёмушкин довести их до кондиции не смог. Эту работу потом взял на себя Александр Смолян.

Так откуда же взялся Смолян? И как он познакомился с Рытхэу?
Как выяснилось, двух авторов свела в 1951 году ленинградская газета «Смена». Один подрабатывал там в отделе культуры, а другой – иногда заносил туда свои опусы.
Что сблизило Смоляна и Рытхэу? Возможно, необычность биографий. Рытхэу привёз в Ленинград удивительный аромат чукотской тундры. Смолян всю жизнь пытался сохранить будоражащие запахи океана. Это ведь только в паспорте утверждалось, что он родился на Украине в городе Лебедин. В реальности он появился на свет в Атлантическом океане на пароходе во время возвращения родителей из американской эмиграции в царскую Россию. Другой момент. У Рытхэу в юности было долгое путешествие через всю Россию в Ленинград, а Смолян в молодости участвовал в строительстве Магнитки. Интерес же к Северу у Смоляна появился в войну (он ведь служил в Кандалакше).
Ну и самое главное: у Смоляна чуть ли не с младых ногтей был нюх на таланты. Это ведь он, работая в «Смене», ещё в 1947 году первым обратил внимание на школьное сочинение Бориса Стругацкого.
Смолян оказался прирождённым редактором. Ему многим были обязаны Юрий Герман, Даниил Гранин, Виктор Конецкий и даже Василий Шукшин. Впрочем, все названные художники появились на пути Смоляна уже в конце 50-х или даже в 60-е годы. А сначала была огранка Юрия Рытхэу.
Пока не удалось выяснить, почему Смолян направил рассказы Рытхэу именно в «Новый мир», а не в какое-нибудь другое издание. Ходили разговоры, что будто так порекомендовал ему поступить ленинградский критик Александр Дымшиц, который много лет поддерживал тесные связи с другим Александром – Тарасенковым (а Тарасенков на тот момент занимал как раз пост заместителя главного редактора «Нового мира»).
Именно Тарасенков 22 сентября 1952 года сообщил Смоляну:

«Мы с тов. Твардовским ознакомились с двумя рассказами Рытхэу, переведёнными Вами. Рассказы, безусловно, интересны, и мы их принимаем для печати в «Новом мире». По всей вероятности, дадим в № 12. В Вашем переводе нужно будет сделать небольшие стилистические поправки. Это осуществит редактор отдела прозы тов. Закс Б.Г.» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 258, л. 50).

Единственное, что смутило Тарасенкова: почему в рукописи была указана только фамилия автора и нигде не сообщалось его имя?
Смолян в ответном письме дал пояснения.

«Рытхеу, – написал он 3 октября 1952 года, – это фамилия автора, Вы совершенно правы. Но это же – и имя его: чукотская традиция не знает деления на имена и фамилии. Тем не менее это имя, полученное им при рождении, в паспортном отделе милиции превратилось в фамилию. Вот при каких необычных обстоятельствах это произошло.
Заполняя паспорт, работник милиции поставил имя «Рытхеу» в графу «Фамилия», а затем потребовал, чтобы было названо имя и даже отчество. – «Нету». – «Как это так?». Рытхеу объяснил. – «Ну, это у вас так полагается, а у нас так не полагается. Называй любое имя и отчество».
К тому времени Рытхеу знал только одно имя и отчество – Юрий Сергеевич. Так звали начальника геолого-разведочной партии, в которой Рытхеу работал в то лето подсобником, подносчиком. Он назвал это имя и стал таким образом Юрием Сергеевичем Рытхеу. Хорошо, что геолога не звали Акакием Акакиевичам…
Как бы то ни было, теперь он – Юрий Сергеевич Рытхеу, и отсюда самая на первый взгляд простая и естественная подпись – «Юрий Рытхеу». Однако он не хотел бы так подписываться, и мне думается, что он прав.
Ведь он – чукотский писатель, а на Чукотке такая подпись выглядела бы совсем не простой и не естественной, Там по-прежнему жива местная, национальная традиция единого имени. Она сообщается и в официальных документах общесоюзного значения. Например, в списках депутатов верховного Совета СССР депутат Чукотского национального округа тов. Отке назван просто Отке, без имени и без отчества (коих, попросту говоря, не имеет).
Не имеют и не могут иметь ничего, кроме единого имени, и герои рассказов Рытхеу. Это, по-моему, особенно важно для решения вопроса о том, как обозначать автора. Будь это молодой охотник Унпэнэр или всеми уважаемый старик Гэмалькот (рассказ «Окошко»), будь это студентка Тэгрынэ или её старый отец Мэмыль (рассказ «Тэгрынэ летит в Хабаровск»), – все они имеют лишь по одному единому имени, без отчеств, без фамилий. Откуда же возьмётся совсем другая структура имени у автора, если он – чукотский писатель, плоть от плоти и кровь от крови людей, о которых пишет? Такой вопрос может возникнуть у любого читателя, и это – законный вопрос. Имя автора должно носить тот же национальный характер, должно обладать тем же местным колоритом, что и имена его земляков, героев его рассказов. Иначе возникает противоречие, несоответствие, ощущение недостоверности.
Отсюда – тот вариант подписи, который обозначен на рассказах: просто «Рытхеу». Ведь такая традиция тоже известна литературе с тех самых пор, с каких вообще начинается литература – с Гомера. Простите мне такие далеко идущие аналогии, но не было ведь фамилий ни у Эсхила, ни у Еврипида. Советской литературе эта традиция тоже не чужда. Можно вспомнить Джамбула, подписывавшегося одним этим именем, или Айбека (у которых это даже не так было естественно, потому что и у казахов, и у узбеков есть, кроме имён, и фамилии, которых нет у чукчей).
Подписью «Рытхеу» обозначался автор двух рассказов, переводы которых уже были опубликованы («Люди с того берега» – в альманахе «Молодой Ленинград» и «Друзья-товарищи» – в «Огоньке»). Если Вы согласны с соображениями, высказанными выше в пользу такой лаконичной подписи, то у нас будет лишь одна просьба: поставить вместо буквы «е» букву «э» – так будет ближе к чукотской фонетике (не «Рытхеу», как он подписывался до сих пор, а «Рытхэу»).
Если же Вы считаете, что лучше дать подпись из двух слов, то на этот случай автор предлагает ещё один вариант – «Рытхэу Уэлелын». В этом сочетании первое слово, как сказано выше, является единым именем (оно же, следовательно, является и фамилией, всё равно), а второе слово представляет собой не фамилию, а обозначение: «из Уэлена». Получается – «Рытхэу из Уэлена». Поэтому в авторской карточке в графе «Псевдоним» он указал именно этот вариант – «Рытхэу Уэлелын». Такая форма не чужда чукотской традиции, в чукотских изданиях он обычно так и подписывается. Если продолжать аналогии, то по этому принципу обозначались… Гераклит Эфэсский, Эразм Роттердамский» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 256, лл. 197, 198).

Однако Смолян изложил только часть правды. Всех подробностей, как потом выяснилось, он и не знал.
Имя Рытхэу чукотскому автору дал его дед Млеткын. Произошло это, по одной версии, весной 1930 года, а по другой – в 1931 году. Млеткын считал, что его внука при рождении чуть ли не все покинули (от мальчишки ещё до появления на свет отказался даже родной отец) и поэтому предложил назвать малыша словом «Рытхэу» (в переводе с чукотского оно означало «оставленный» с оттенком «забытый»). Но вот воспитать парня дед не успел. Вскоре после рождения внука Млеткын был застрелен председателем Чукотского райисполкома А.А. Хорошавцевым.
В советское время Рытхэу во избежание серьёзных неприятностей предпочитал о судьбе деда молчать. Язык у него развязался лишь после перестройки. Как оказалось, дед Рытхэу в 1898 году был вывезен бывшим народовольцем В.Г Богоразом на этнографическую выставку в Чикаго, где быстро подыскал себе красивую негритянку. Но в Америке жизнь у новой семьи не задалась. Млеткын потом вернулся на родину и обратился к шаманским обрядам, что очень не понравилось новой власти.
Когда не стало деда, воспитанием Рытхэу занялись его мать Туар и отчим – морской охотник Гивэв. Но отчим часто пил, и мальчишка со временем предпочёл перебраться в ярангу своего дяди Кмоля.
Позже один из создателей чукотской письменности Пётр Скорик добавил:

«Мальчик Рытхэу жил в Уэлене, у своего дяди Кмоля, смелого и искусного охотника, знавшего море и тундру, как свою ярангу; дядя верил в духов и приносил им жертвы. Зимний день в яранге начинался рано, просыпались часов в пять. Рытхэу помогал дяде выносить охотничье снаряжение. Кмоль произносил заклинание и отправлялся в скованное льдами море. Рытхэу расчищал вокруг яранги снег, приносил лёд и колол его. Затем мальчик уходил в школу. Там для него открывался другой мир, иная жизнь людей, без остывающего полога, без духов и заклинаний. А вечером, после школы, Рытхэу встречал дядю, помогал тащить добычу. На пороге их встречала тётя, и опять произносились заклинания. Так и рос мальчик в двух мирах – в яранге и в школе».

Впрочем, Тарасенкова вполне устроили те объяснения, которые ему дал Смолян.
В середине октября Закс сообщил Смоляну о сделанных в редакции исправлениях.

«1. Лауреатскую медаль т. Твардовский просил убрать, как лишнюю деталь.
2. Воронежская область – почти безлесна, поставлено: Брянская (стр. 5 оригинала, у Вас ведь, вероятно, есть копия).
3. Кое-что стилистически подправлено в репликах Мэмыля, усилен речевой оттенок – попроще, поестественнее.
4. На стр. 14 вместо «20 лет назад, когда была жива Туар», поставлено «15 лет», иначе Тэгрынэ получается староватой. Так ведь?
5. Кое-что сокращено в концовке, в третьем от конца абзаце. Думается, так эффектнее будет появление берёз.
6. Во втором рассказе смущает несколько необычное, местное словцо «сенки». Не лучше ли сени, сенцы? Подумайте, как поправить, а то даже не сразу понятно, что это такое.
7. На стр. 20 заменена непонятная реплика Всеволода Ильича: «Дыму не пропускает?» Сделано: «Тяга хорошая? Нe дымит?» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 256, л. 200).

Смолян почти со всеми замечаниями согласился. Загвоздка возникла лишь с «сенками».

«Ни «сенями», ни «сенцами», – ответил он 17 октября Заксу, – их не заменишь. Я думал об этом, советовался с некоторыми филологами с Северного факультета. И «сени», и «сенцы» – понятия, связанные с представлением об архитектуре русской избы. При любом из этих слов сразу возникает представление о маленьком помещении, во всяком случае – о помещении, которое меньше остальной части жилой постройки и само жилым не является. А «сенки» – помещение жилое (в нём очаг, в нём припасы, в нём едят), оно гораздо больше внутреннего спального шатра (именуемого пологом), оно составляет большую часть яранги.
По-чукотски это помещение называется «чоттагын». Признать его непереводимым на русский и оставить в неприкосновенности? Слово было бы непонятное, требовало бы сносок или объяснений в тексте. Между тем в словарном запасе русского населения Северо-Востока «чоттагын точно переводится словом «сенки». Вы правы, это «местное словцо». Но по соображениям, изложенным выше, правы и те, кто ввёл его в литературный язык. Слово «сенки» Вы встретите и в «Алитете» у Сёмушкина, и во многих других произведениях о Чукотке» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 257, лл. 56, 56 об.).

Сигнальный экземпляр двенадцатого номера «Нового мира» с рассказами Рытхэу вышел в начале декабря 1952 года. Но подборка чукотского автора сразу породила в литературных кругах много сомнений. Кто-то пустил слух, будто Рытхэу – это всего лишь вывеска, а за него якобы всё придумал Смолян. На эту утку повелись и некоторые журналисты. Кое у кого возникло желание побыстрей вывести Смоляна на чистую воду.
Огорчённый всеми этими слухами, Тарасенков попросил своего давнего ленинградского приятеля Александра Дымшица навести соответствующие справки. Но Дымшиц сам мало что знал. Ясность внёс Рытхэу.

«Более года тому назад, – написал он 11 декабря 1952 года Тарасенкову, – я обратился к тов. Смоляну с просьбой прочесть сделанный мной подстрочный перевод моих первых рассказов и поработать над их русской литературной редакцией. Это были первые, совсем ещё слабые мои опыты, но тов. Смолян отнёсся к ним с большим вниманием, и с тех пор мы работаем с ним вместе, он систематически и терпеливо помогает моему писательскому формированию.
Практически это происходит так. Обычно я прихожу к тов. Смоляну с замыслом рассказа, мы совместно обсуждаем сюжет, характеристики героев. Так делаем мы и в отношении тех рассказов, тема которых подсказана мне тов. Смоляном. Затем я пишу первый вариант рассказа и даже без подстрочника снова прихожу к тов. Смоляну и делаю устный перевод прямо с листа. Мы обсуждаем достоинства и недостатки рассказа, то, насколько удались характеры, что следует изменить в сюжете чтобы яснее проявить характеры героев и лучше донести замысел. После этого я работаю над вторым вариантом рассказа (а иногда и над третьим, а в начале бывало, что и по четыре-пять раз приходилось переделывать).
Затем мы совместно составляем первый подстрочный перевод, который и ложится в основу русского текста. Если при обработке тов. Смолян считает нужным внести какие-либо дополнительные изменения, он и в этом случае предлагает мне внести их сначала самому в чукотский оригинал. Вообще принцип работы у нас такой: как бы много он ни делал для меня, он ничего не делает за меня. Именно поэтому я чувствую себя теперь намного сильнее, чем год назад, когда мы начинали нашу работу.
Вот какое содержание вкладывается фактически в данном случае в краткий термин «авторизованный перевод». Тов. Смолян является не только автором русского текста моих рассказов, но и старшим товарищем, советчиком, первым редактором моих чукотских оригиналов.
С другой стороны, он не вносит в русский текст ни одного слова без согласования со мной. Мы выработали в этом отношении единый принцип, который сводится к тому, чтобы всячески избегать искусственного «очукочивания» русского языка (что нередко можно встретить в книгах о Чукотке, в которых это «достигается» коверканием русского языка под видом передачи «особенностей» чукотской речи, внесением в русский текст вполне переводимых чукотских слов, примитивизацией речи героев).
Этого же принципа придерживаюсь я сам в переводах с русского языка на чукотский. (В последнее время я закончил перевод двух сказок Пушкина: «Сказки о мёртвой царевне и о семи богатырях» и «Сказки о попе и работнике его Балде»).
Тов. Смолян систематически изучает историю Чукотки и этнографию чукотского народа, а также при моей помощи – чукотский язык. В дальнейшем это сделает, как мы надеемся, нашу совместную работу ещё более плодотворной. Если мне действительно суждено стать, как вы написали в «Новом мире», первым представителем народа чукчей в многонациональной советской литературе», то этим я в немалой степени обязан строгой требовательности и постоянной помощи тов. Смоляна» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 260, лл. 97–100).

Тарасенкова эти объяснения вполне устроили. Однако они не положили конец распространению грязных слухов. Тут ещё новую атаку на Смоляна предприняли сотрудники ленинградского корпункта «Литературной газеты». Они попытались нажать на Рытхэу. Молодой чукотский автор вынужден был искать защиты у главного редактора «Литературки» Константина Симонова.

«С Симоновым, – сообщил Рытхэу 20 февраля 1953 года Тарасенкову, – разговор был довольно хороший. Теперь, конечно, можно не скрывать. Дело в том, что после напечатания этих двух рассказов в «Новом мире» я был удостоен самого внимательнейшего изучения со стороны ленинградского отделения «Литгазеты». Началось с телефонных звонков в деканат нашего факультета и в партбюро. Таким образом они узнавали характеристику относительно меня. Не найдя ничего особенного в характеристике, они решили познакомиться со мной лично. На факультете состоялась первая наша встреча с неким Лежиным. Он заявил, что «Литгазета» хочет иметь от меня рассказ для нового года. Я ему сказал, что таковых у меня нет. Был один, но уже взят «Огоньком». Но он всё-таки настаивал, очень хотел посмотреть все мои рассказы, дать (!) советы и т.д. Я поблагодарил его и категорически отказался дать ему рукопись. Я ему прямо сказал: я хоть и чукча, но не такой дурак, чтобы давать свою рукопись человеку, которого в первый раз вижу. Вот с этого и началось главное. Он всячески стал хаять Смоляна и сулил мне «более квалифицированный» перевод. Он допытывался (не спрашивал, не интересовался), именно допытывался о характере нашей совместной работы с тов. Смоляном. Я рассказал ему всё, что мог. Он, видимо, остался неудовлетворённым. Уходя, он пригласил меня в отделение «Литгазеты». Я сказал ему, что будет время, зайду. Судя по всему, он был уверен в том, что ему попался хороший кусок: он может разоблачить «литературных фальсификаторов». Он действовал так откровенно грубо, не утруждая себя хотя бы небольшой маскировкой своих целей. Очевидно, он думал, что «примитивному чукче» не так легко разгадать истинных его целей. Я не собирался заходить к ним: начиналась зимняя сессия, времени было в обрез. Но телефонные звонки и приглашения не прекращались. Наконец, я решил зайти к ним. Их было трое (Лежин, Дашевский и Поповников). Там они устроили настоящий перекрёстный допрос. Причём задавались те же самые вопросы, которые в своё время задавал мне, Лежин на факультете. Я отвечал на них, но на сердце у меня было очень нехорошо. Так и хотелось снять галошу и с треском ударить подошвой по одной из этих трёх «любезных» и «респектабельных», жирных физиономий. Разговор происходил в характере взаимной перестрелки любезностями, но ясно было и мне и им, что надо поскорей кончать его. Правда, один раз я чуть не вышел из себя. Лежин, сделав прискорбное лицо, сказал, будто я зазнался и не хочу учиться. Это меня так взбесило, что я едва сдержался, чтобы не пнуть его в толстый, пуховый живот. Такой вывод он сделал из того, что среди 28 отметок, полученных мною к тому времени, была одна тройка, причём все остальные пятёрки. Всякие нарекания по поводу этой тройки я всегда воспринимаю особенно болезненно. Я получил её тогда, когда со всей своей семьёй (жена и грудной ребёнок) я кочевал по знакомым в Ленинграде, не имея своего угла. Целыми днями я стоял на толкучке, выменивал комнату за бешеную цену 350–400 р. в месяц. (Правда, теперь я нашёл небольшой сарай на окраине. Там жили куры. Но хозяин решил, что выгоднее держать людей. Мне пришлось долго поработать, чтобы выскоблить с пола вонючий помёт. Смазал печку, оклеил стены обоями – можно жить. И сейчас там живу. Как в яранге, только вот беда – очень много крыс. Я боюсь, что когда-нибудь они за ночь отгрызут какую-нибудь конечность у сына. Эта яранга обходится тоже 300 рублей + расходы на дорогу 100 рублей.) И вот на обвинение в зазнайстве я заверил их, что больше не буду зазнаваться. В заключение беседы они изъявили желание познакомиться с чукотскими оригиналами. Вообще-то странно, как они могут разобраться, не зная чукотского языка. Но я с большой готовностью согласился. Беседа длилась довольно долго, я запаздывал в библиотечный институт. Они отправили меня на своей машине и… шофёр стал задавать те же вопросы, которые задавались мне товарищами корреспондентами.
Придя домой, я сел и написал письмо Симонову, где обрисовал все охотничьи промыслы его представителей. Конечно, ведь это оскорбило не только моё авторское и национальное чувство. В письме я назвал этих товарищей сыщиками и даже написал, что отделение «Лит.газеты» скорее похоже на отделение милиции, но потом всё-таки это зачеркнул.
Ну вот, и в результате всего вызов в Москву. Перед этим я рассказал моему учителю, специалисту по чукотскому языку Скорику Петру Яковлевичу (он заведует сектором языков народов Севера в Институте языкознания) обо всех своих приключениях. Он сказал: «Гони их в шею».
В разговоре с Симоновым я извинился перед ним за резкий тон письма, но ещё раз выразил возмущение по поводу такого «интересного» поведения его товарищей, на что Константин Михайлович не совсем ясно пробормотал что-то вроде того, что «они действовали не совсем <нрзб>». Затем я ему рассказал характер нашей совместной работы с тов. Смоляном, на что он сказал, что «это, я думаю, наиболее правильный метод работы при незнании переводчиком языка». Он остался доволен моим рапортом. Немного поговорили о посторонних вещах и под конец он заказал мне очерк на пол-листа под названием «Мои товарищи».
Вот по какому поводу меня вызывал Симонов, Анатолий Кузьмич» (РГАЛИ, ф. 2587, оп. 1, д. 636, лл. 1–3).

К этому времени к Рытхэу уже выстроилась очередь из издателей. Так издательство «Молодая гвардия» пожелала заключить с ним договор на выпуск книги из десяти рассказов «Люди нашего берега». Свой интерес к молодому автору проявило и Магаданское издательство. Другой заказ к чукотскому писателю поступил из журнала «Смена».
Сам же Рытхэу был очень заинтересован в продолжении сотрудничества с «Новым миром» и Тарасенковым. Не случайно он попросил у критика рекомендацию в Союз писателей. И Тарасенков ему не отказал.

«Товарищ Рытхэу (Юрий Сергеевич), – отметил он в своём поручительстве 20 мая 1953 года, – является первым и весьма одарённым чукотским писателем. В его произведениях, уже получивших первое признание читателей и критики, ярко нарисованы новые человеческие отношения, возникающие между людьми Советской Чукотки. Своеобразные художественные средства, яркая творческая индивидуальность сочетаются у Рытхэу с глубокой и серьёзной учёбой у мастеров социалистического реализма – лучших советских писателей. В лице Рытхэу чукотский народ выдвинул своего талантливого писателя-реалиста. Горячо рекомендую товарища Рытхэу в члены Союза советских писателей».

Тогда же Тарасенков взялся за большую статью о Рытхэу. Однако вскоре у критика возникли трения с Твардовским. Он вынужден был из «Нового мира» уйти, а материал о чукотском авторе отдать в журнал «Знамя». На его место в «Новом мире» пришёл из Воениздата Сергей Сергеевич Смирнов. Но все дела с Рытхэу в «Новом мире» стали иметь в основном Борис Закс и Евгений Герасимов.
В конце 1953 года Рытхэу и Смолян направили в «Новый мир» рассказ «Имя человека». Но редакция журнала неожиданно для них взяла паузу. Не дождавшись ответа, Рытхэу и Смолян кое-что в рукописи переделали.
8 января 1954 года они сообщили Заксу:

«1. В начале предпоследней главы, там, где описывается детство Унпэнэра, есть абзац, начинающийся фразой «Вернувшись, уже не разрешалось забираться обратно под шкуры». Простите нам этот деепричастный оборот, мягко выражаясь, несколько архаичный. Эту фразу, думается нам, лучше дать в такой редакции: «Когда Унпэнэр возвращался в ярангу, ему уже не разрешалось забираться обратно под шкуры».
2. Нам кажется, что первые главы, несущие, как будто, наибольшую сюжетную нагрузку, полные событий, более, пожалуй, нуждаются в доработке, чем две последние, в которых событий уже гораздо меньше, а смысла вроде бы побольше. Особенно хотелось бы сохранить без больших изменений последнюю главу и начало предпоследней (страницы 26–30). Что же касается первых глав, то там, повторяем, мы всецело полагаемся на Вас, уверенные в том, что любое Ваше исправление пойдёт на пользу рукописи. Не сердитесь на нас, что мы не смогли внести этих исправлений сами.
3. В рассказе идёт речь о том, как нарекали Кэнири и как нарекли Эввыквына; но с тех, пор, как мы отослали Вам рукопись, пришлось по-новому наречь и рассказ. «В горах Эввыквыт» – это ведь связано лишь с самым первым, внешним планом рассказа и совсем не связано с его темой. Кроме того, рассказ этот является частью маленькой «трилогии», в которой – своя система названий. «Имя человека» – вот название, наиболее, как нам кажется, подходящее для этого рассказа, наиболее полно выражающее его основное содержание. Очень просим Вас дать рассказ именно под этим названием» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 364, лл. 12, 13).

В «Новом мире» за доработку рассказа взялся новый заведующий отделом прозы Евгений Герасимов. Он предложил существенные сокращения.
Пока шли согласования, Рытхэу дал фрагмент рассказа в газету «Труд». В редакции «Нового мира» это восприняли весьма болезненно. 2 марта 1954 года Закс направил молодому писателю гневное письмо.

«С удивлением, – сообщил он, – увидели мы, что Вы напечатали в «Труде» большой кусок рассказа «Имя человека». Зачем Вам это понадобилось? Неужели недостаточно опубликовать рассказ только в «Новом мире»? И уж во всяком случае – следовало согласовать это дело с «Новым миром». Не только потому, что у Вас с ним договор, но хотя бы из элементарной вежливости по отношению к редакции, которая благожелательно к Вам настроена и которая вправе рассчитывать на то же и с Вашей стороны.
Не скрою от Вас, что недовольство в редакции столь сально, что даже было предложение отказаться от печатания «Имени человека», но, хотя оно и не было принято, всё же Вам следует сделать из этого факта определённые выводы.
Очень жалею, что приходится писать Вам на такую тему, но надеюсь, что этот инцидент останется единичным в наших отношениях» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 364, л. 9).

Но Закс поторопился. На этом инцидент не закончился. Когда вся эта история дошла до Твардовского, рассказ «Имя человека» редакция «Нового мира» всё-таки вынуждена была отвергнуть. Рытхэу потом отдал его в журнал «Октябрь». А Герасимов с Заксом приняли для публикации другую вещь чукотского автора – рассказ «Пять писем Вали Крамаренковой». Правда, в печать его подписывал уже не Твардовский, а вернувшийся в «Новый мир» Константин Симонов.
Тут что ещё следовало бы отметить?! Симонов по каким-то причинам быстро свернул сотрудничество «Нового мира» с Рытхэу и со Смоляном (в «Новом мире» Рытхэу вновь появился лишь в середине 70-х годов – при Сергее Наровчатове). А потом резко угасла и связка Рытхэу со Смоляном.
Сам Рытхэу в середине 50-х годов в своём творчестве полностью перешёл на русский язык. У него появились другие редакторы и издатели. Основной печатной площадной чукотского автора на какое-то время стал московский журнал «Октябрь».
А что Смолян? Он в 1957 году устроился на работу в Ленинградский журнал «Звезда». Но проза Юрия Рытхэу при нём в этом издании никогда не печаталась. Складывалось впечатление, что два больших корабля в середине 50-х годов навсегда в этом океане человеческих страстей разошлись.
Единственная публичная попытка сближения этих двух художников произошла в 1972 году. Смолян написал предисловие к томику избранных повестей Рытхэу «Советенин, сын Чукотки». Но в этом материале он даже не упомянул о своём сотрудничестве с писателем в начале 50-х годов, будто его никогда и не было. Ни слова не сказал Смолян и о том, что в молодости Рытхэу писал по-чукотски.
Возможно, Рытхэу сам не хотел ничего такого вспоминать. Хотя что в этом было постыдного?