ОБЩИЙ СТОН СТОИТ ПО ВСЕМУ ФРОНТУ
№ 2022 / 12, 01.04.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
До сих пор загадка, почему Викентий Вересаев уцелел в трагические тридцатые годы. Он ведь не прятался в кусты, писал правду и о раскулачивании, говорил о красоте и о пользе веры, о многих добродетелях, что тогдашним властям было абсолютно чуждо. Может, в верхах на писателя смотрели, как на блаженного?..
Викентий Викентьевич Вересаев родился 4 (по новому стилю 16) января 1867 года в Туле. Настоящая его фамилия Смидович. Отец будущего писателя – Александр-Викентий Игнатьевич Смидович происходил из знатного польского рода. Его предки участвовали в польском восстании 1831 года и из-за этого были в своё время лишены огромного состояния. В Туле старший Смидович занимался врачебной практикой. Его запомнили как основателя городской больницы. Мать писателя – Елизавета Павловна Юницкая – организовала в Туле детский сад.
Уже в 1913 году Вересаев в своей автобиографии рассказывал:
«Я – Викентий Викентьевич Смидович – родился в Туле 4 января 1867 года. Отец мой был поляк, мать русская. Кровь во мне вообще в достаточной мере смешанная: мать отца была немка, дед моей матери был миргородский хохол, его жена, моя прабабка – гречанка. Род Смидовичей – польский дворянский род. Дед мой, Игнатий Михайлович, принимал участие в польском восстании 1831 года, имение его было конфисковано. Умер он в бедности, оставив большую семью без всяких средств. Отец мой был врач. Он пользовался в Туле большою популярностью и как врач и как общественный деятель (некрологи его см. «Врач», 1894, № 47 и 48). Он был человек широко и разносторонне образованный, особенно в области естественных наук, истории, философии и богословия. У него была своя домашняя химическая и бактериологическая лаборатория, ценная минералогическая коллекция; из года в год он аккуратно вёл метеорологические наблюдения, много работал по статистике (есть ряд печатных работ). При других условиях, думаю, из него вышел бы незаурядный учёный. Единственная область, к которой он всегда относился с полнейшим равнодушием, было искусство и, в частности, изящная литература. Он серьёзнейшим образом, например, ставил исторические романы Шардипа выше «Войны и мира». В молодости отец был материалистом, но с тех пор, как я его помню, был человеком верующим, глубоко религиозным. Очень религиозна была и мать. Семья наша была большая, восемь человек детей (я – второй по счёту), и очень «удачная». Отношение к детям было мягкое и любовное, наказаний мы почти не знали. Воспитывались мы в строго религиозном, православном духе, постились сплошь все посты и каждую среду и пятницу. Жили очень замкнуто, в гости ходили очень редко, только на святках и на пасхе. Почему-то и в карты нам разрешалось играть только в эти праздники. Однажды брат увидел, что сёстры в будни играют в «дураки», и стал их стыдить: «Разве вы не знаете, что карты – священная вещь?! В них можно играть только по большим праздникам». У отца был свой дом на Верхне-Дворянской улице, и при нём большой сад. Этот сад был для нас огромным, разнообразным миром, с ним у меня связаны самые светлые и поэтические впечатления детства. Летом мы жили в деревне у дяди».
Ещё в гимназии Смидович-младший увлёкся литературой. В тридцать лет он сочинил первые стихи. Потом ему понравилось переводить Кернера и Гейне.
После гимназии Смидович-младший поступил в 1884 году на историко-филологический факультет Петербургского университета и занялся историей. Однако, по его же признанию, лекции он посещал без интереса.
«На экзамены, – вспоминал писатель, – часто шёл, не зная экзаменатора в лицо».
Выучившись на историка, Вересаев в 1888 году решил продолжить образование и поступил уже на медицинский факультет Дерптского университета. Спустя четыре года он добровольно отправился подавлять холерную эпидемию в Екатеринославскую губернию и самостоятельно руководил бараком на одном из шахтёрских рудников. Вернувшись в Дерпт, Вересаев изучение теории совместил с работой в лаборатории терапевтической клиники и написал две работы: «К упрощению способа количественного определения мочевой кислоты по Гайкрафту» и «К вопросу о влиянии воды Вильдунген на обмен веществ».
Получив специальность врача, Вересаев в 1894 году вернулся к отцу в Тулу, но уже через несколько месяцев уехал в Петербург, устроившись сверхштатным ординатором в Барачную больницу памяти С.П. Боткина.
Первую повесть «Без дороги» он закончил осенью 1894 года и предложил её журналу «Русская мысль» В.М. Лаврова. Однако там это сочинение не оценили. Повесть появилась в другом журнале – «Русское богатство». А один из первых положительных откликов на эту повесть дала, как ни странно, «Русская мысль».
Позже Вересаев примкнул к литературному кружку марксистов. Его взгляды пришлись не по вкусу властям. Не случайно в апреле 1901 года по предписанию градоначальника он был из Барачной больницы уволен, а затем и вовсе выслан из Санкт-Петербурга в Тулу. А потом началась война с Японией.
«В июне 1904 года, – писал Вересаев уже весной 1913 года, – я, как врач запаса, был призван на военную службу. Попал младшим ординатором в полевой подвижный госпиталь. В сентябре месяце мы прибыли в Мукден, как раз к началу боя при Шахэ. Участвовал в этом бою и в великом мукденском в феврале 1905 года. С войны воротился в январе 1906 года».
В августе 1914 года Смидович вновь оказался в армии. Одно время он был полковым врачом Коломны. Потом ему доверили военно-санитарный дезинфекционный отряд Московского железнодорожного узла.
Февральские события 1917 года вызвали у Смидовича симпатии. Он не случайно потом возглавил художественно-просветительскую комиссию при Московском совете рабочих депутатов. А вот Октябрь вызвал у него уже более сложные чувства.
Летом 1922 года Вересаев обратился в Госиздат. Однако в редакционном секторе приняли к изданию только «Записки врача», а рукопись книги «На войне» ему без объяснений вернули. Правда, уже через несколько месяцев, в октябре издатели передумали и предложили писателю договор и на книгу «На войне».
Уже в 1924 году Вересаев в своей автобиографии, предназначенной для сборника «Писатели», рассказал:
«В сентябре 1918 года на три месяца поехал в Крым и прожил там три года – в посёлке Коктебель, под Феодосией. За это время Крым несколько раз переходил из рук в руки, пришлось пережить много тяжёлого; шесть раз был обворован; больной, с температурой в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного; арестовывался белыми; болел цынгой. В 1921 году воротился в Москву, где живу и теперь».
В 1923 году Вересаев закончил работу над романом «В тупике». В этой книге он высказал своё отношение к волновавшей его теме «Интеллигенция и революция». По сути, писатель осудил и власть, и чекистов, и слабовольную интеллигенцию. А главное – он яростно выступил против террора. Художник был возмущён: как победившая власть посмела обмануть и расстрелять поверивших ей бывших врангелевских офицеров.
Понятно, что желающих опубликовать крамольный роман долго не было. Рискнул один лишь Н.С. Ангарский, пользовавшийся поддержкой на самом верху. Цензура была в бешенстве. Руководство Главлита подготовило по этому поводу секретный бюллетень, который разослало всем членам Политбюро.
«Революционная власть, большевики, – отмечалось в бюллетене, – выступают [в первой части романа «В тупике». – В.О.] отрывочно, в чертах непривлекательных и грубых. Во 2-й части романа эта тема значительно сгущена. Черты произвола, самоуправства представителей новой власти позволяют расшифровать заглавие романа и в приложении к революции, вызвавшей тёмные силы».
Вересаев на этом не угомонился. Уже в 1926 году он напечатал брошюру «Об обрядах новых и старых», в которой резко обрушился на новые, предложенные большевиками ритуалы.
«В прежнее время, – отметил писатель, – похоронный обряд имел совершенно ясный смысл. Люди собирались к гробу умершего, чтобы помолиться за упокой его души; сам труп представлял нечто таинственное и священное, как храм, в котором жила бессмертная душа человека <…> Мы же кладём это разлагающееся тело в ящик определённой формы, обтянутый красной материей, ставим у ящика почётный караул, сменяющийся каждые 10 минут (подумаешь – нашли, что караулить!). Играет музыка. Для чего всё это? Какой в этом смысл?»
Понятно, что Вересаев намекал на организацию похорон Ленина.
Но более всего писателя беспокоили вопросы свободы слова и творчества.
«Общий стон стоит почти по всему фронту современной русской литературы, – печалился Вересаев в 1927 году. – Мы не можем быть самими собою, нашу художественную совесть всё время насилуют, наше творчество всё больше становится двухэтажным; одно пишем для себя, другое – для печати. В этом – огромнейшая беда литературы, и она может стать непоправимой: такое систематическое насилование художественной совести даром не проходит. Такое систематическое равнение писателей под один ранжир не проходит даром для литературы. Что же говорить о художниках, идеологически чуждых правящей партии. Несмотря на эту чуждость, нормально ли, чтобы они молчали? А молчат такие крупные художники слова, как Ф.Сологуб, Макс. Волошин, А.Ахматова. Жутко сказать, но если бы сейчас у нас явился Достоевский, такой чуждый современным устремлениям и в то же время такой необходимый в своей испепеляющей огненности, то и ему пришлось бы складывать в свой письменный стол одну за другой рукописи своих романов с запретительным штемпелем Главлита».
Руководитель Главлита Лебедев-Полянский с испугу в 1927 году сообщил о позиции писателя в Оргбюро в ЦК ВКП(б).
В середине 20-х годов Вересаев обратился к жанру биографических летописей. Используя принцип свободного «художественного монтажа» документов, писем и мемуаров, он взялся сначала за книгу о Пушкине, а потом составил том «Гоголь в жизни».
Одновременно с биографическими летописями Вересаев начал работу над воспоминаниями о жизни России в конце девятнадцатого столетия. Но все его вещи проходили в журналах и издательствах со скрипом. Правда, в 1933 году Гослитиздат и редакция «Нового мира» дали слабину и без редактуры запустили в производство повесть Вересаева о коллективизации «Сёстры». Так начальник Главлита Борис Волин поднял вселенский скандал.
9 апреля 1933 года главный цензор страны доложил Сталину:
«В повести Вересаева «Сёстры» (ГИХЛ) имелся ряд мест крайне сгущенно рисующих процесс раскулачивания в деревне. На нескольких страницах подан, например, эпизод – как у 5-ти летнего мальчика отбирают валенки, он бежит по снегу босиком за увозимым добром отца и кричит: «Дяденька, отдай валенки…» и т.п. Вместо того, чтобы вычеркнуть эти недопустимые измышления писателя, разъяснить ему – кому выгодно печатание таких вещей, редакция сдаёт повесть в печать, заставляя Главлит задерживать вещь в листах. Естественно, что Главлит вынужден был ограничиться абсолютно минимальными купюрами, хотя в повести имелся и ряд других мест, которые обязывали редактора издательства исправить их совместно с автором (и которые, без сомнения, были бы легко выправлены).
Вмешательство Главлита, как всегда, является политически очень острым средством воздействия и не может не вызвать болезненного реагирования со стороны автора вообще, а тем более автора типа Вересаева. При правильной работе редакции можно было избежать излишних политически «накладных расходов» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 23, лл. 8–8 об.).
В другом докладе – уже в Политбюро ЦК ВКП(б) Волин сообщил:
«Пришлось перепечатывать [в «Новом мире». – В.О.] ряд страниц в «Сёстрах» Вересаева».
Спустя два года Гослитиздат, вспомнив скандал с повестью «Сёстры», отказал Вересаеву в переиздании его воспоминаний «В юные годы». Основанием для возвращения рукописи стало заключение критика Осипа Резника.
«Какой общественно-литературный интерес, – писал этот рецензент, – может представлять в настоящий момент переиздание книги «В юные годы»? Эта вещь узко-биографична и интимна. Написана крайне разбросанно и литературно серо. Автор сам пишет, что он не заботился об отборе материала и его последовательности, и писал, что вспоминалось. Может быть, вследствие этого «Юные годы» наводнены таким количеством патетических родословных рассуждений (см. стр. такие-то), пиэтетно-восторженных замечаний о религии (см. стр.) и патриотических восторгов (см. стр.), что их воспитательное влияние на современную молодёжь весьма сомнительно, а может быть, и вредно. Ряд страниц книги носит отпечаток скабрёзности… Книга требует коренной переработка и сокращения материала минимум на половину» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 188, лл. 86–87).
Что же вредного Резник увидел в воспоминаниях Вересаева? Писатель, перелистав свою повесть, решил, что критика смутили, видимо, патетические родословные рассуждения мальчишек и рассказы о том, как ребята ходили в церковь и слушали церковные молитвы.
По требованию Вересаева повесть вторично отрецензировал И.Варшавский. Только после этого издательство приняло рукопись в производство.
Потом начались мытарства с выпуском избранных произведений Вересаева.
«Я, – рассказывал писатель, – подобрал материал. Отдан он был на рецензию тому же О.Резнику. Резник произвёл в нём полный разгром. Такой-то рассказ неинтересен, – выбросить. Такая-то повесть производит мрачное впечатление, – переделать конец. Такой-то рассказ – чистейшая мистика. Рассказ «За гранью», – выбросить, так как в нём описываются предсмертные переживания полковника царской службы (Андрей Болконский тоже был полковником царской службы). Рассказ «Лизар» можно поместить после тщательной обработки. А об этом рассказе вот что писал А.П. Чехов в 1903 г. Суворину: «Вы читаете теперь беллетристику, так вот почитайте кстати рассказы Вересаева. Начните с небольшого рассказа «Лизар». Мне кажется, что вы останетесь очень довольны». Кому верить, – А.Чехову или О.Резнику? Книга «Избранных произведений» так в общем и вышла по отбору, произведённому Резником. Лишь путём обращения в высшую инстанцию мне удалось добиться, что выпущена была ещё отдельная книжка с рассказами, выброшенными Резником» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 188, л. 88).
А ведь Вересаев не был врагом. В январе 1939 года он был даже награждён орденом Трудового Красного Знамени.
Вересаева до последнего мучили цензура и трусливые редакторы. Так, летом 1940 года редакция журнала «Новый мир» без его ведома сняла из номера несколько новелл из цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом». Возмущённый редакционным произволом, писатель отправил в «Новый мир» протест.
«Дорогие товарищи! – писал он. – Просматривая напечатанные в последней книжке «Нового мира» мои рассказы, я увидел, что несколько рассказцев выброшено редакцией. Я всегда готов пойти навстречу советам и указаниям редакции, если это для меня хоть сколько-нибудь приемлемо. Но я решительнейшим образом протестую против того, чтобы что-нибудь выбрасывалось без моего ведома и согласия. Если при передаче рукописи я не подчеркнул этого как первого и обязательнейшего условия, то только потому, что до сих пор ни в одной редакции журнала я не встречал такого отношения к себе».
Но даже после этого письма редакция, готовя для августовского номера очередную подборку Вересаева, потупило так, как сочло нужным. Вересаев вынужден был 4 сентября 1940 года отправить новый протест на имя Ставского.
«Редакция «Нового мира», – подчеркнул он, – грубо нарушила основное условие, поставленное мною, – не делать выпусков и сокращений без моего согласия, – условие, против которого Вы не возражали. Думаю, со стороны «Нового мира» будет элементарною корректностью, если он вынет из сентябрьской книжки изуродованное окончание «Невыдуманных рассказов» и предоставит мне право обратиться с ними в какой-нибудь другой журнал. Цельное молоко – напиток ценный. Раз же Вы снимаете с него сливки, куда я пойду со снятым молоком?».
Отталкиваясь от своего горького опыта, Вересаев в мае 1941 года предложил «Литгазете» острую статью «Она выстрелила дважды… Об авторах и редакторах». Но в редакции этот материал вызвал шок. Крамольную статью немедленно положили на стол главному писательскому начальнику Александру Фадееву. Тот в свою очередь поспешил донести на коллегу в Кремль.
«Но за всей статьёй Вересаева, – сообщил Фадеев 7 мая 1941 года секретарям ЦК ВКП(б) И.Сталину, А.Жданову и А.Щербакову, – чувствуется задняя мысль – дискредитировать редакторов, как работников на службе у советского государства, как проводников политики нашего государства, как людей, стоящих на страже государственных интересов. Вересаев не может вслух сказать, что его «угнетает» контроль Главлита, политические требования наших журналов и издательств, и он прикрывается вопросами стиля и вообще художественной стороной дела. А общий тон статьи – вопрос о «свободе печати» в буржуазном смысле…» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 188, л. 81).
В 1943 году Вересаев был удостоен Сталинской премии. Но силы уже угасали. Умер он 3 июня 1945 года в Москве. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.
Вересаев был еще и великолепным переводчиком древнегреческой поэзии. Известны его переводы «Одиссеи» и «Илиады» Гомера. А вот начало его перевода стихотворения Феогнида (VI в. до Р.Х.):
Низкому сделав добро, благодарности ждать за услугу/
То же, что семя бросать в белые борозды волн…