Сталин как воплощение шестидесятнических воззрений

Рубрика в газете: Абсолютная власть, № 2020 / 30, 20.08.2020, автор: Максим АРТЕМЬЕВ

В романе «В круге первом» Сталину посвящены главы с 19-й по 23-ю. Они образуют своего рода мини-эпос – в них и генсек, вплетённый в повествование «здесь и сейчас» как один из его героев, и опыт его биографии – как она виделась писателю. Солженицын, отчасти, следовал толстовской традиции, например, изображению императора Николая I в повести «Хаджи-Мурат» с его использованием опосредован- но-прямой речи (термин Ричарда Темпеста, профессора департамента славянских языков и литератур Иллинойского университета в Урбане-Шам- пейн).

Писатель, осмыслявший и описывавший трагедию России в XX веке, не мог пройти мимо одного из главных создателей системы, раздавившей жизнь его соотечественников и его собственную. В данном тексте нас будет интересовать только один аспект солженицынского изображения Сталина – его идеологическое основание. Выдвигаемый мною тезис заключатся в том, что в своём первом рома- не Солженицын ещё был близок к шестидесятническому пониманию фигуры вождя советского государства. В Ста- лине из «Круга» нет ничего, с чем советские «либералы» того времени могли бы не согласиться.


 

Сталин в романе увиден глазами зека, жертвы репрессий, которая не замечает в своём мучителе ничего кроме злодейства. В нём нет идеологии; марксизм, коммунизм практически не рассматриваются в качестве мотивации для его действий, не играют роли в его психологии. Но «зековский» взгляд не противоречил шестидесятническому, многие их видные представители сами отсидели в лагере, вспомним автора знаменитой песни «Товарищ Сталин, Вы большой учёный» Юза Алешковского. Для подсоветских либералов – борцов за истинный ленинизм, – Сталин также не являлся искренним сторонником коммунистических идеалов. Скорее, он был человеком, обманувшим настоящих коммунистов, предавшим высокие идеи.

«Плохой» Сталин у них противопоставлялся «хорошему» Ленину – как в пьесах Михаила Шатрова. В «Письме 25-ти» Леониду Брежневу с протестом против реабилитации Сталина, написанном в 1966 году, говорилось: «На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм в партийной и государственной жизни». А Солженицын тогда ещё не сильно расходился с шестидесятниками, он принимался в их кругу, до публичного представления его почвеннических воззрений было ещё далеко.

Более того, свой первый роман Солженицын всерьёз рассчитывал провести через тернии советской цензуры и увидеть опубликованным в СССР. Для этого он создал переработанный смягчённый вариант «Круга», приемлемый, как он полагал, для появления в советской печати. Более того, он наделся на отдельный выход даже сталинских глав: «Да если б сразу тогда, в инерции XXII съезда, напечатать мою повесть, то ещё бы легче далось противосталинское улюлюканье вокруг неё и, думаю, Никита в запальчивости охотно бы закатал в «Правду» и мои главы «Одна ночь Сталина» из

«Круга первого». Такая правдинская публикация с тиражиком в 5 миллионов мне очень ясно, почти зрительно рисовалась, я её видел как въявь» – вспоминал Солженицын в «Телёнке».

Портрет генсека в «сталинских» главах выглядит порой грубым шаржем. Слишком уж утрированы неприглядные черты вождя. Вот его внутренний монолог:

«Сталинские указания лежали в основе оперативного плана Фрунзе. (Верно. Верно.) Это наше счастье, что в трудные годы Отечественной войны нас вёл мудрый и испытанный Вождь – Великий Сталин. (Да, народу повезло.) Все знают сокрушительную силу сталинской логи- ки, кристальную ясность его ума. (Без ложной скромности – всё это правда.)» Тут вспоминаются строки голоса поколения 60-х – Булата Окуджавы: «Ну что, генералиссимус прекрасный? Лежишь в земле на площади на Красной… Уж не от крови ль красная она, которую ты при- горшнями пролил, пока свои усы блажен- но холил, Москву обозревая из окна? Ну что, генералиссимус прекрасный? Твои клешни сегодня безопасны – опасен силу- эт твой с низким лбом».

Грузинский акцент нарочито утрирован: «Ты всё ж таки сводку па-требуй. Цыфравую. Нэт ли саботажа?.. Будым йищё один раз такое мероприятие проводить… На’да вы’корчёвывать нэ’ по адиночке». Для шестидесятников вполне привычно представление о Сталине как о кавказском человеке, со всеми приписываемыми данному типу пороками, как и о некультурном азиате. Вспомним Льва Лосева: «Своей тупой ассирийской жестокостью он остановил ход русской истории и на три четверти столетия заставил народ прозябать в плохоньком мире вонючих жилищ, убогой впроголодь пищи, одуряющей тупой пропаганды». Или Иосифа Бродского:

«Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.

Быстро целятся друг в друга, нажима- ют на собачку,

и дымящаяся трубка… Так, по мысли режиссёра,

и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.

И стоят хребты Кавказа как в почёт- ном карауле.

Из коричневого глаза бьёт ключом Напареули.»

Сталин рисуется не просто как злодей – в полном соответствии с легендой шестидесятников. Конечно же, Джугашвили – внебрачный сын. В романе повторяется их любимый тезис о сотрудничестве будущего генсека с царской охранкой, чем и объясняется мягкость наказаний революционера и лёгкость его побегов из ссылки. Он коварно и подло обманывает Ленина, ускоряет его смерть:

«Несмотря на все усилия Сталина, Ленин плохо выздоравливал… Теперь ещё строже врачебный догляд, не читать, не писать, о делах не знать, кушай манную кашку. Придумал дорогой Ильич тайком от генсека написать политическое завещание – опять против Сталина. По пять минут в день диктовал, больше ему не разрешали (Сталин не разрешил). Но генеральный секретарь смеялся в усы: стенографистка тук-тук-тук каблучка- ми, и приносила ему обязательную копию. Тут пришлось ещё Крупскую одёрнуть, как она заслужила, – закипятился дорогой Ильич – и третий удар! Так не помог- ли все усилия спасти его жизнь».

Точно также берётся на веру популярное в те годы утверждение о слепом доверии Сталина Гитлеру, который его и обманул: «И Сталин поверил ему! Все галки на белорусских осинах и галицийских тополях кричали о войне. Все базарные бабы в его собственной стране пророчили войну со дня на день. Один Сталин оставался невозмутим. Он слал в Германию эшелоны сырья, не укреплял границ, боялся обидеть коллегу.

Он верил Гитлеру!..»

Берия – главный помощник Сталина по злодействам в шестидесятнических верованиях – в «Круге» наделяется почти абсолютной властью, которой в действительности у него не было: «Всё руководство Госбезопасностью изо дня в день шло через Берию, оттуда Абакумов полу- чал большую часть указаний». Берия не имел после 1946 года отношения к руководству спецслужбами, кроме разве что косвенного, но Солженицын старается соответствовать бытовавшим в либеральных кругах представлениям. И тут тоже есть некий «антикавказский» подтекст – два грузина, действующих в связке:

«Он позвонил Берии и сказал погрузински:

– Лаврентий! Какой дурак у тебя начальником связи? Убери.

…Я слышал от Берии: в политических тюрьмах до’-сих-пор-есть пра’дуктовые передачи?»

При этом Сталин, в полном соответствии с образом тирана, труслив – он сбежал в Куйбышев из Москвы в 1941, а не остался в ней как утверждала пропаганда. Он боится всего и в быту: «Сталин повернул около оттоманки ручку тяги дистанционного запора, предохранитель сощёлкнул, и дверь приотворилась. Её не закрывала портьера (Сталин не любил пологов, складок, всего, где можно прятаться), и видно было, как голая дверь растворилась ровно настолько, чтобы пропустить собаку».

Солженицынский Сталин в «Круге» мало чем отличается, скажем, от Сталина Анатолия Рыбакова (любимца советской либеральной публики) в «Детях Арбата». Главное в нём – полное отсутствие идеологических мотивов, упоение властью, возможностью делать зло безнаказанно. Сталин у Солженицына описан, говоря словами самого писателя из рома- на, там, где он «соединяется с землёй, где базис». Сталин – не настоящий коммунист, не настоящий революционер. Он субъективное порождение обстоятельств, давших возможность пробраться на высший пост такому плохому человеку.

 

Солженицын тщательно собирает ходившие о Сталине слухи (вплоть до «Уже и женщины, с которыми он так попировал после надиной смерти, нужны ему были мало, редко, и с ними было не до дрожи, а мутновато как-то») и передаёт их как правду. Писатель словно заявляет:

«При жизни ты затыкал всем рот, а теперь послушай то, что ты запрещал писать и говорить. Мы имеем право на любой вымысел, получай». Это было своеобразным сведением счетов с главным виновни- ком своих бедствий. Возвращаясь к исход- ному тезису о совпадении творческих методов двух писателей, отметим, что и у Толстого и у Солженицына получился своего рода памфлет, причём впоследствии автор «Круга» отзывался о толстовском портрете Николая в «Хаджи-Мурате» весьма отрицательно, не догадываясь, что подобный упрёк может быть и обращён и к нему самому.

Конечно, Солженицын, если внимательно вчитаться, не останавливается там, где останавливаются шестидесятники. Но он пока просто не забегает вперёд, и лишь намекает о своём отношении к коммунизму и советской власти, вкладывая в уста Сталина реплики, которые выглядят весьма двусмысленно, особенно все его уничижительные ремарки о Ленине – «Сталин верно чувствовал в Ленине хлипкость, перебросчивость, наконец плохое понимание людей, никакое не понимание. (Он по самому себе это про- верил: каким хотел боком – поворачивался, и с этого только боку Ленин его видел.) Для тёмной рукопашной, какая есть истинная политика, этот человек не был годен. Себя ощущал Сталин устойчивей и твёрже Ленина настолько, насколько шестьдесят шесть градусов туруханской широты крепче пятидесяти четырёх градусов шушенской».

При первом прочтении они могут казаться кощунственным запятныванием истинного революционера беспринципным примазывавшимся попутчиком-карьеристом – как их, наверное, воспринимали советские либералы. Но в отличие от Михаила Шатрова, у Солженицына здесь то, что в английском языке называет tongue-in-cheek, то есть скрытое как бы согласие со Сталиным: «Верно, у Ленина был орлиный полёт, он мог просто уди- вить: за одну ночь повернул – «земля – крестьянам!» (а там посмотрим), в один день придумал Брестский мир (ведь не то, что русскому, даже грузину больно пол-России немцам отдать, а ему не боль- но!). Уж о НЭПе совсем не говори, это хитрей всего, таким манёврам и поучиться не стыдно. Что в Ленине было выше всего, сверхзамечательно: он крепчайше держал реальную власть только в собственных руках. Менялись лозунги, менялись темы дискуссий, менялись союзники и противники, а полная власть оставалась только в собственных руках!» Или – «Восхищала Сталина и та решительность Ленина, с которой он, юрист, пошёл в дебри физики, и там, на месте, распушил учёных, доказал, что материя не может превращаться ни в какую энергию».

Но шестидесятники тогда этого не осознавали. Впрямую Солженицын начал высказываться о Ленине в «Архипелаге ГУЛаг» и в «Красном колесе», но во времена «Круга», когда он ещё пытался про- вести роман через советскую цензуру, об этом не могло быть и речи. Да и продвижение в либеральных кругах было для писателя тогда немаловажным, но в них разрешалась лишь критика Сталина, но не Ленина. Забегая вперёд, заметим, что

«Красном колесе» Сталин упоминается несколько раз, и там уже намечается несколько иной подход к его фигуре, но это выходит за рамки данного текста.

P.S. Признанным кумиром шестидесят- ников, и, одновременно, одним из самых ярких их представителей, являлся А.Д. Сахаров, как раз в 60-е годы и выступив- ший с диссидентскими рассуждениями в Самиздате. В связи с этим нельзя обойти следующее наблюдение – и Солженицын и Сахаров в одно и тоже время работали в глубоко засекреченных лабораториях над самыми секретными проектами СССР, первый с 1947 по 1950 в Марфинской шарашке, второй с 1948 в Арзамасе-16 над созданием ядерного оружия. Точнее, у Солженицына отсчёт шёл с 1946, когда он начал трудиться в других шарашках, до Марфино. Я уже касался («Солженицын и точная наука на службе вольнодумца», Новый мир, № 4 за 2018) темы соприкосновения писателя с наукой и техникой, в том числе, секретными и того, как этот опыт помогал ему в противостоянии с властями. Правда, для Солженицына это был вынужденный эпизод в биографии, пусть и с долгими последствиями, а для Сахарова – жизненным призванием. И статус у них был различный – зек и «свободный» учёный, хотя статус будущего трижды Героя Соцтруда, скорее, был ближе к положению певчей птички в золотой клетке, и о «свободе» в его случае можно говорить только с большой степенью условности. Последующая, «постсекретная» жизнь Сахарова – слово сюжет из ненаписанного романа Солженицына о том, как безупречный советский лоялист со сверхсекретного объекта превращается чудесным образом в диссидента. Жизнь иногда бывает смелее прозы.

 

Один комментарий на «“Сталин как воплощение шестидесятнических воззрений”»

  1. Более отвратительного и некомпетентного романа трудно найти. Страна ковала ядерный щит, на пределе человеческих возможностей (не фигура речи) создавала ядерную промышленность, которая и сейчас обеспечивает нашей стране и всем мир, а человек, ничего не способный принести в этот грандиозный проект нарисовал просто рабов и из изменника сделал героя. Я ещё успел видеть людей, которые участвовали в ракетном проекте – они плевали на этот роман и его автора. Проект, с большой буквы проект – это полная интеграция науки, технологий, менеджмента, мечты и рывка в будущее. Это есть у солженицина? А… у него стояла другая задача. Её он выполнил. Но зачем транслировать эту мерзость? Причём автор безграмотен как инженер… да и речь у него – язык сломишь. Авторитетов нет.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.