СВОЯ НОША
Рубрика в газете: На конкурс «Защитим Правду о Победе!» , № 2020 / 17, 07.05.2020, автор: Светлана ЛЕОНТЬЕВА (г. НИЖНИЙ НОВГОРОД)
Светлана ЛЕОНТЬЕВА
БЕЛОСНЕЖЬЕ
Когда слово «врач», как название времени,
название подвига, словно у темени
приставлено дуло, разверстые космосы…
Где я? На кровати? Размётаны волосы,
пот липкий на лбу и раскромсаны лёгкие,
и сгрызено сердце до птичьего клёкота.
А там за окном, за стеною кирпичной
мои сыновья. Много их. Как их бросить?
Головушки бедные…детушки…скличут
их всех, кто рождённый и кто нерождённый,
всех в восемь.
Олений испуг. Сын Павлуша вцепился
до боли в ногтях в мою юбку из плиса
и воздух глотает. Гарь. Дым. Закулисье
кошмара, кино «Апокалипсис – двадцать»,
как сына утешить? Не надо бояться!
Не надо. Всё минет. Слова от Матфея
шепчу деревянными немо устами
про глады и мор. Но унять сына как мне,
как мне дотянуться? Рожаю ль? Болею?
Наверно, рожаю. Лежу в земле. В центре.
Вот доктор склонился:
– Разрывы плаценты.
– Обвив пуповиной.
– Сожжённая кожа.
Да, нет.
Я – старуха. Родят, кто моложе.
А сын за окном весь в слезах. Слёзы льются.
В рубашке.
Обуты футбольные бутсы.
…Поправить бы джинсы.
Купить ему лыжи.
Да где это я? Иль горю в «Зимней вишне»?
В Одессе? Как хрупкий и тоненький стилус
растаяла? Скормлена вирусу? Вирус
пожрал слишком много друзей моих: Сашу
Хабарова, Махина Вову
без слова.
Всех нужных, всех необходимых. Всех наших.
Нет. Я не хочу. Не могу. Не готова.
Сын мой оленёнком затравленным смотрит:
а вот медсестра.
А вот доктор.
И запах левкоя… О, смелые люди,
о, люди в своих белоснежных халатах,
вы будто бы рыцари, стражники в латах
за нас встали грудью!
Я сердце сменила на слово в разрывы
аорты. Лежу. Я – горошина. В чреве
безбрежной галактики. Люди, вы живы?
О, люди мои, вы, как скошенный клевер
лежите в кроватях, в больницах и моргах,
лежите в Хароновых утлых лодчонках,
о, где мы? О, где все? О, где я? О, где вы?
Мой муж – тоже доктор, профессор. Он болен.
Ему не подходит смерть рядом и вровень.
Лежим мы, обнявшись. Прижавшись телами.
Лежим вжавшись. Вместе. Друг в друге рывками.
…Как жили мы дружно ли, ссорясь ли, жили,
мы просто любили,
мой милый,
мой сильный…
Я помню, что нежность моя расплескалась
в груди чем-то лунным, левкоем и ладаном.
руками цепляясь, мы падаем. Падаем.
Ногами скрестились. Упёрлись лодыжками.
А, может, мы выживем? Всё-таки выживем?
Ты шепчешь устало…
Начать бы сначала нам с моря, со свадьбы.
Детишек рожать бы.
Но нет, я седая.
Но нет, я у края.
Возьми мои лёгкие! Ибо нужнее
тебе. Пусть они дышат, слышат, жалеют,
внимают, раскрывшись, как в парке аллея.
Такое щемящее солнце комочком.
Прости меня. Очень.
Ничто не закончено. Мир не конечен.
Он мне навалился на спину, на плечи.
Всем небом. Для неба я, как передоз.
Мечтала я: скорость, машина, откос.
А вышло иначе вгрызаюсь,
цепляюсь
за острую кромку, за гвозди по краю
и душит меня небывалая нежность.
И доктор склонился.
Халат белоснежный.
СВОЯ НОША
О, что мы наделали? Как мы могли их оставить
в граните и в мраморе, впаянных, на пьедестале,
за лесом, за полем, во Львове и в Праге, и в Польше
вандалам, губителям. Я голоса слышу дольше
и горестней. На рубеже наши крепости, рати,
за спинами их мы попрятались…
Что крикнуть? Мати
иль Господи? Отче? Но кто же нас слышит сквозь толщи?
Вот памятник Коневу спилен, лежит – очи в небо
в районе Бубенеч. Как можно? Он воин! Он Маршал!
И капельки крови танцуют, земля – красным фаршем
ложится под спину, под китель. Такое наследье…
Ужель заслужили? А вы у кого там, в Европе
есть виллы, дома и счета, и храненья в валюте,
ужель на Россию плевать? Я кричу уже в сотый
и в тысячный раз этим Каинам, Понтиям, Брутам.
Мне слышатся выкрики с Вислы, Днепра и Дуная:
– Я краской облит!
– Я разбит.
– Я повергнут.
– Обхаян.
– Расстрелян.
– Распилен.
– Распят в это сумрак прогорклый.
– Нет боезапаса, не жахнуть Т-тридцатьчетверкой.
…О, мне бы таланты скульптурные – глыбы из камня.
Где русская девочка Света в объятьях героя.
Ужели и нас он поранил? Затопчут ногами,
ужель приближаются звуки, дымы пляшут роем.
Джульбарса, что ранен, на кителе, словно бы в люльке
несут хоронить? Он – из сплава титана, из стали.
Боец не отступит! Ступни его крепче врастали…
Боец не отступит! Вмерзая во грунт, весь в металле.
Война – не игрульки!
И длится наш бой. И, несгибшие, мы погибаем
в Белграде, в Варшаве и в Киеве белокаштанном,
таком невозможном, цветущем. Что думают в штабе?
Чем думают? Церковью, площадью, крепостью, Брестом и маем?
Чем думают? Правдой, распятьем? Боюсь я представить,
что чем-то иным. Осквернён и облит красной краской Алёша:
краснее нет крови. И Иерихоновы трубы
звенят над землёй, отбивают, играют в ладоши
такою не купленной и не расхищенной, может,
но ей правят, вы не поверите, адские трупы!
Последний рубеж и последняя крепость – моя ты!
Я – сданной страны захожусь распоследним солдатом!
А где командир? Истекает он в Чехии кровью,
за русскую девочку Свету он вжался в планету.
Поклонимся, братцы, вовеки мы Маршалу Коневу,
поклонимся, братцы, мы неистребимому свету.
Поклонимся им, не дождавшимся – как они ждали
мужей своих, братьев, теперь они просто старухи.
Скажи, кто ответит за то, что в гоненьях, в опале
теперь их гранитные контуры в тьме и в разрухе:
– О, нет, не остави нас… наши проломлены груди!
– О, нет, не остави нас… наши изранены будни!
– Пока жировали вы в этих кремлях-ресторанах,
пока вы делили леса, трубопровод и злато,
стояли мы в этих исколотых в спины нам ранах.
Будь трижды заклято. Будь трижды и горько треклято,
идти на уступки на откупы – время баранов.
– Вернёмся мы гравием, острым осколком! Булыжник
зажав в кулаке, где тела наши врыты в могилы.
– Вернёмся в Москву, в Ленинград и, конечно же, в Нижний.
Где наша страна? СССР? Та, что в космос всходила?
Звонила.
Кормила.
А нынче ворьё да мочило.
И сеть олигархи набросили прямо на землю
и ловят там, в мутной воде своё пойло и зелье
в своих завихреньях, своих Минотавровых штольнях.
Брысь, что ли!
А небо как будто бы бледным пятном разливает туманы.
А небо не внемлет
Не слышит.
Не помнит.
Не греет.
И – хрясть по столу! Мы вернулись – твои великаны.
И – хрясть по столу! Вот вам заповеди апогея.
Дуло может быть приставлено только к чему-то, а не у чего-то. Чтобы приставить дуло к темечку, надо быть ростом с двух Майклов Джорданов.
Дуло у темени. И дуло к темени. Это разные понятия. Тем более по сюжету – это больница. Это сон о больнице. Это видение. Это жар и боль. А в больнице, простите, люди лежат, а не стоят стоймя. Когда человек заболевает, он ложится в кровать. Поэтому не надо быть большого роста, чтобы дотянуться до темени. И потрогать лоб. И смерить температуру.
Светлане: “И СМЕРИТЬ температуру”… Чем бы ваш великий талант словоблудия смерить?
В мировоззрении, но не в стихотворчестве автор достигла Предела.
Советую перейти на прозу, задвинуть на обочину, например, Уиицких, Акулининых, Бычковых, При лепившихся и из Воды выласкиных. На этой стезе – лексическая самоцензура, народная образность и нормативный русский юмор.
Чем, чем? Смирометром!
…Вот смотрю у других на страницах: «Учу
я поэзии вас», и совсем неплохие расценки.
Как выхаркивать боль. Как из этой сумятицы чувств
дуть на раны и как подорожники класть на коленки.
Исцеляться тоской. Кружевами из Вологды ткать.
Мастерские поэзий – искромсаны флейты Итаки.
Выдирать из себя эту звездную млечную ткань
за сердечки и лайки.
Я бы, Варенька, душечка, отговорила тебя:
не ходить в те дома, не учиться словам деревянным.
Ибо сами они – эти неучи, лапти – тупят,
ибо сами не знают, зачем им хореи и ямбы.
Всё нажива у них. Даже эта пружинная боль.
То ли птица поёт, то ли флейта, стрела ли, что с ядом,
то ли ворон сидит на ветле, то ли сумрак рябой.
Нет. Не надо.
Размороженный Кай – всё равно что бэушный набор
и хрустальная туфелька Золушки, словно резина
от примерок сестриц, ибо уголья книг – это сор,
там сгорели слова и сюжеты. Осталась рванина.
Ой, ты Варенька, душенька, так не бывает – учить,
чтобы сразу поэзией. Слово-то, слово какое,
что становится страшно. Морозно. Тьфу-тьфу и апчхи.
На учения эти. Как будто Венера рукою
попыталась, точнее руками своими двумя,
потому что тянулась к тому невозможному небу
и рвала его словно в клочки. А оно – железняк,
а не форма тепла и не солнце, чтоб слепнуть.
Иссушилась ты так.
Исстрадалась. Ступить-не ступить
в эти тесные сети? Там чёрные Гоголи бродят,
Достоевский так вовсе калёным железом в столпы
обращает всех Лотовых жён на безводье.
На безрыбье, безлесье, безполье, безгорье, без виз
и совсем без одежд. Нет, скорее всё горько, чем сладко.
Если по-человечьи тебе объяснить твой каприз,
то я лучше – лошадка.
У автора: Эстетика или эгоисповедь? – Всё, что Бегло зарифмовано. Читаем:
1. “Выхаркивать боль”; “Исцеляться тоской”; “дуть на раны”. “Искромсаны флейты…”
2. “Выдирать из себя эту звездную млечную ткань”
3. “лапти тупят”; “уголья книг это сор”; “осталась рванина”; “Тьфу-тьфу и апчхи.
На учения эти.”
4. “Достоевский …калёным железом в столпы обращает всех Лотовых жён… на всё “без ….” и “совсем без одежд”.
5. Автору: Гоголи не бывают и не были чёрные. Рифмовка ради рифмовки?
Горе от ума – по счёту уже № 6. Бросьте воевать с реальными и ветряными мельницами. .
7. Советую перейти на прозу. Лексическая самоцензура, народная образность и нормативные сатира и юмор.
Ну, раз в больнице, то другое дело. Дуло у темени. Надо было попросить кого-нибудь форточку закрыть. А то просифонит, мама родная не узнает.
На прозу? Перейти? Такого не бывает перехода. Это ж туннель надо и штольни прорубать…Вы, Юрий, конечно, известный критик! Но у меня много есть прозы. Здесь, в этих комментариях неудобно себя рекламировать, но если вы спрашиваете, то не ответить ещё неудобнее и невоспитаннее. Поэтому отвечаю:http://varbibl-nn.ru/wp-content/uploads/2019/01/Gribnoi_dogd_dlja_Levi_2017.pdf. Если есть возможность, время и желание, то почитайте. Переходить дорогу выше перечисленным товарищам мне, честно говоря, лень. Да и дороги разные. Перекрестков нет. Как и пересечений. Но за ваше внимательное прочтение – благодарность. Любая критика – конструктивная или не очень всегда полезна. Как и внимание мужское. Про меня только что не писали – и стихи-то у меня не женские, и конструкции у меня сложные. Да Бог с ними. Какая уж есть. Любите меня такою. Грамотной. Косноязычной. Неудобной. Не вписывающейся. А прозу мою можно ещё почитать в других источниках. Она есть. Там повести для скрипки с оркестром. Повести-притчи. Сказания. И вот думаю – мир меняется, а люди неизменны. Советы они тем и хороши, что они лиричны и ненавязчивы.