ВОВЕК НЕ ВЫШЛА К СВЕТУ НЕМОТА

Рубрика в газете: ВМЕСТО МЕМУАРОВ, № 2018 / 41, 09.11.2018, автор: Михаил КОНОСОВ

Итак, мне восемьдесят. Так случилось, что я, прожив до девятого десятка, всё ещё ходил «в студентах». Такова была логика моей судьбы, натуры и, конечно, логика времени. Менялись времена, а моё студенчество продолжалось.

До армии около двух лет я учился в Педагогическом институте имени Герцена, был вольнолюбивым студентом, оттого и попал рядовым в батальон связи в Выборге.

Прошло десять лет, и я был принят в Литературный институт им. Горького при союзе писателей в Москве, пройдя серьёзный творческий конкурс как автор стихов. Будучи на четвёртом курсе, я был арестован КГБ по обвинению в участии в нелегальной организации. Так оно и было на самом деле. Я был функционером ВСХСОН (Всероссийского Социал-Христианского Союза Освобождения Народа).

Тюремные годы, как и армейские, были связаны с прекрасной литературной отдачей – писались стихи, поэмы, заметки, статьи. В лагере нами, питерскими зеками, был создан Народный университет имени Фридриха Ницше, где я читал курс новейшей русской литературы.

Так что в третьем студенческом круге, в лагерных университетах, мне удалось побыть и зековским профессором.

Всё это пережитое и отгоревшее и стало материалом «Записок…».

 

 

Обсуждали материалы второго номера.

 

 

– Неужели мы промолчим?

– Надо сделать номер сногсшибательным, чтоб это был действительно литературный фронт, а не раскрытый на всю стену альбомный лист!

– Ну, хорошо, есть стихи, пара рассказов. Как дела у нас с критикой?

– Я думаю, нужно ударить в сердце, в самое сердце наших твердолобых.

– Что ты имеешь в виду?

– Похоронить соцреализм!!

– Ха! Что ж, идея хорошая. Кто же будет могильщиком?

– Знаете что, не будем закрывать глаза на ответственность наших заявлений. Ведь мы же всё-таки будущие учителя русской литературы советской школы. Нас затаскают. И если могильщиком будет один человек – его уничтожат. Я предлагаю каждому написать разгромную статью и в меру своих сил и фантазии – аргументировать!

– А я предлагаю обвести этот подвал траурной рамкой!

– А я – поместить наши фото! Пусть видят, какие мы, что нам не страшен Серый волк!

– Ну ладно, спокойно. Газету вывесим сразу же после октябрьского праздника. Не будем дразнить гусей. К 7 ноября комсомол даст свою газету. Наша выстрелит позднее.

– О’кей!!

 

 

Так началась эта эпопея. Её последствия были необратимы. В судьбе каждого из нас этот разговор в пустой аудитории сыграл свою особую роль: для одних он стал одним из самых волнующих воспоминаний юности, а другие стараются вычеркнуть его навсегда из своей памяти.

 

 

В середине ноября огромная газета «Литфронт литфака» висела в конце коридора нашего корпуса.

 

 

С первого же дня своего появления она стала идейным магнитом, притягивающим студентов не только других факультетов, но и других вузов. Вокруг неё спорили, что-то записывали, возмущались, задумывались.

 

 

…Наша газета всё же притянула к своему магниту не только иногородних студентов, но и сильных мира сего.

Во двор института въехали три чёрных легковых машины с нулями на багажнике – это прибыл член Президиума ЦК КПСС, главарь ленинградских коммунистов Фрол Романович Козлов со товарищи.

 

 

Человек заводской, он презрел нашептывания своих референтов и решил сам посмотреть наше детище. Все пятьдесят минут, пока шла очередная лекция, Козлов со свитой топтался у коридорной стены, изучая, записывая, размышляя.

 

 

Через пару дней нас стали вызывать к начальству. Меня сняли с поста секретаря комсомольской организации факультета за «поведение, недостойное советского студента».

 

 

В институте прошло закрытое партсобрание, а в результате в многотиражке «Советский Учитель» за № 836 сверкала статья «Плоды недомыслия». Статья шла без подписи – редакционная.

 

 

Вот фрагменты из текста:

 

 

«В витиеватых и крикливых статейках они судят и рядят о судьбах советской литературы, стремясь опорочить метод социалистического реализма… «Горьковское дерево социалистического реализма почти захирело». – провозглашает М.Коносов. Однако печалиться по этому поводу не стоит, благо «современность родила художников, которые перешагнули известные художественные направления и национальные границы. Родилось общечеловеческое искусство. Хемингуэй, Пастернак, Пикассо, П.Неруда, Эренбург».

 

 

Вот оно как! Одним росчерком пера, ничтоже сумняшеся, без особых размышлений отважный юноша перечеркнул выводы, к которым более ста лет назад, пришла передовая мысль – о классовом содержании идеологии, о партийности искусства и т.д.

 

 

«Термины «критический реализм», «социалистический реализм», «формализм» являются исчезающими понятиями», – вторит М.Коносову А.Александров… Термин «критический реализм» несостоятелен», оказывается, потому, что он объединяет таких разных писателей, как «Чернышевский, Некрасов и Толстой», хотя «один из них критикует как раз то, что защищают другие».

 

 

А.Александров знает, что и возникновение социалистического реализма, и появление понятия соцреализм связано с именем А.М. Горького. Это, оказывается, не стоит принимать в расчёт, так как А.М. Горький «никогда основательно не занимался историей литературы». Итак, М.Горький некомпетентен судить о литературе, а А.Александров – компетентен.

 

 

…Даже когда наши «критики» говорят о действительных недостатках литературы, они по существу, злорадствуют, вот, например, – как пишет С.Фомичёв о соцреализме: «Не лучше ли просто закрыть глаза или, чтобы не мучила совесть, написать роман из эпохи коллективизации – благо там как будто всё ясно (кулак – плохо, колхоз – хорошо)». Разве человек, искренне переживающий неудачи нашей литературы, будет говорить таким языком?».

 

 

«Трудно понять, невозможно оправдать, равнодушие, граничащее, с беспринципностью проявленное общественными организациями факультета. Почему они вовремя не поправили не в меру ретивых «критиков», не показали порочный смысл их крикливых деклараций?»

 

 

Прошло две недели, и в ленинградской газете «Смена» за 30 ноября 1956 г. (№ 9406) появилась огромная статья Г.Бальдыша и Т.Дьяконовой «Литературные сорняки»

 

 

Этой статье предшествовала встреча литфронтовцев с газетчиками. В какой-то задней тесной комнатушке, заваленной подшивками, усаженные плотно на отживший своё время диван, мы держали ответ за свои «злодеяния»

 

 

Вели себя храбро, с достоинством, от написанного никто не отрёкся.

 

 

«Смена» писала тогда:

 

 

«Александров исходит из твердого заблуждения (не убеждения, а заблуждения), что художественный метод стрижет всех под одну гребёнку; связывает писателей по рукам и ногам. И Александров, и его друзья из «Литфронта» лишь прикрываются «свободой» как щитом. Они объявляют «свободную дискуссию о соцреализме и в то же время безапелляционно задают ей направление, а заголовок «Что я думаю о соцреализме» недвусмысленно повивают траурной лентой. Но, может быть, «похоронив соцреализм, авторы дали миру действительно что-то живое, оригинальное свежее?

 

 

…Но что здесь? Салонные стишки, наподобие тех, которые в своё время писали вздыхатели в надушенные альбомы гимназисток, и т.д. «Литфронт» тянет литературу назад. Подобная всеядность, которая именуется, этими «освежителями» литературы «свободой творчества», и приводит к тому; что на их литературном поле прорастают, только сорняки».

 

 

Да, досталось нам тогда крепко и – поделом, наверно. В историческом смысле… А через два года мы гордились тем, что ещё задолго до травли лауреата Нобелевской премии Б.Л. Пастернака нас первых окрестили «литературными сорняками»…

 

 

Были сделаны и оргвыводы.

 

 

С.Фомичёв был отправлен доучиваться в провинции, что не помещало ему стать через пару десятилетий известным и замечательным пушкинистом.  А.Александрову и М.Певзнеру помотали нервы, но дали закончить учительский курс. Со мной поступили, может быть, и пожёстче, но я – не в обиде.

 

 

Директор Педагогического института А.И. Щербаков,– человек исполнительный, вызвал меня к себе для завершающего разговора.

 

 

– Вы, Михаил, человек горячий, необузданный. Эк ведь куда хватил в своей статейке: «Чудовищные преступления Сталина…». Разве в наших газетах употребляют столь звонкие словеса? Небось слушаешь и «голоса»?

– Я сам себе голос…

– Ну ладно, ладно… В общем, мы подумали о тебе. Материалу достаточно для исключения из института. Но мы не будем этого делать. Вот! Садись и пиши:
«В связи с ухудшением материального положения и болезнью матери…».

– На заочный?

– Умница!

– А военкомат?..

– Что ж, не буду лукавить. Это единственный выход. К тому же полгода до призыва, если не больше. А работа на заводе – это то, что тебе нужно. Рабочая копоть смажет твой золотой туман, и ты увидишь реальность!..

 

 

Я молча сел за стол и написал заявление. Говорить нам было больше не о чем.

 

 

…Через две недели я уже работал машинистом на красильной фабрике «Пролетарский труд». Красил разное полотно: миткаль запомнился особо.

 

 

Барабаны были раскалены, ткань часто рвалась, обрывалась. Лез в пекло, обжигая руки и спину. Бумажные мешки с порошковой краской высыпал прямо в чан с кипящей водой, отворачивая физиономию.
Густой, ядовитый пар забивал рот, нос, глаза…

 

 

Технология варварская.

 

 

А труд действительно был пролетарским.

 

 

В ночную смену, когда машина стучала ритмично, я выходил во двор и при свете прожекторов, сидя у кирпичной стены, читал Хлебникова:

 

 

Люди, годы и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

Небо – невод. Рыбы – мы.

Боги – призраки у тьмы.

 

 

Прощание с институтом тяжело переживала мама. Ведь я учился недурно, приёмные экзамены сдал отменно.

 

 

И вот – скандал!!

 

 

И всё-таки я благославляю и этот первый удар судьбы. Он невелик по сравнению с теми, что последуют дальше. Но другие, высокие звёзды указывают мне путь. Идти в жизнь, обретая духовность через испытания, борьбу с обывательским течением жизни, с самим собой…

 

 

Московские встречи. 1965 год

 

 

На заочное отделение Литературного Института в Москве я поступил в 1964 году, а на первую экзаменационную сессию я приехал в июне 1965 года. Творческий конкурс я прошёл успешно, так как я послал стихи, одобренные на Лито «Нарвская застава», которым руководил поэт Игорь Михайлов, бывший политзек.

 

 

Эту большую подборку стихов я читал на ленинградском радио в программе «Невская волна» и даже на ленинградском телевидении. Правда, никто не знал (из официальных лиц) о том, что я автор стихов «венгерская лирика» с посвящением духовному лидеру мятежа кардиналу Йозефу Менценти и апологетического стихотворения «Адмирал Колчак», так понравившемуся Евгению Вагину и Игорю Огурцову, принявших меня в мае 1965 года в подпольную антисоветскую организацию ВСХСОН (Всероссийский Социал Христианский Союз Освобождения Народа).

 

 

К этому времени я был уже женатым человеком, у меня подрастала дочь Ирина.

 

 

В Литинституте я сразу зарекомендовал себя активным студентом. Все контрольные и курсовые работы писал сам, а если и заглядывал в печатные произведения профессиональных критиков и литературоведов, то лишь для того, чтобы с ними яростно спорить.

 

 

Политическая атмосфера в стране к середине 60-х годов стала меняться. В октябре 1964 года брежневская камарилья изгнала Никиту Хрущёва из ЦК, на этот раз не к «Духонину», как говорилось в годы раннего большевизма, а на глухую пенсию.

 

 

Я помню, как вечером 14 октября, оказавшись на Красной площади, я наблюдал за истерическими действиями мильтонов и чекистов, лихорадочно стаскивавших с кремлёвских зубчатых стен портреты Хрущёва и оставлявших висеть портреты ещё находящихся в полёте наших космонавтов, их возвращение ожидалось…

 

 

Только утром 15 октября было опубликовано сообщение об Октябрьском пленуме.

 

 

В 1965 году ректором Литинститута был забытый ныне занудный драматург В.Пименов, правда, запомнившийся тем, что для студентов дневного и заочного отделения устраивал памятные встречи с мастерами литературы. Так триумфально прошли встречи с Расулом Гамзатовым и Константином Паустовским. Это было на дневном отделении. А для заочников В.Пименов неожиданно устроил встречу со знаменитым западным интеллектуалом, драматургом и философом Жан-Полем Сартром.

 

 

Конечно, я не мог пропустить этого замечательного события. Сартра у нас к тому времени ещё не переводили, но по публикациям о его деятельности, а особенно о его скандальном отказе от Нобелевской премии за 1964 год, как говорилось «за богатое идеями, пронизанное духом свободы и поисками истины творчество, оказавшее огромное влияние на наше время.» Сартр отказался от премии, заявив, что не хочет ни от кого зависеть, если бы согласился её принять.

 

 

О Сартре я слышал, ещё находясь в армии, прильнув к войсковому радиоприёмнику, выловив радио «Свобода» в программе «Культурный дневник». Тогда Сартр восхвалялся на Западе за поддержку восстания в Венгрии…

 

 

Но прошли годы, он стал заигрывать с марксизмом, увлёкся учением Мао. А в 1965 году неожиданно приехал в СССР по приглашению Союза писателей. …Актовый зал литинститута был заполнен до отказа. Вошёл Сартр в сопровождении нашей переводчицы из журнала «Иностранная литература». Это был человек лет шестидесяти небольшого роста, неказистый, в очках, в сером обыкновенном пиджачке. Он напоминал мне заурядного советского чиновника средней руки, даже бухгалтера. Одно смущало – его колючий пристальный взгляд из-под очков, который, казалось, видит каждого из нас. Сартр сказал через переводчицу, что он очень удивлён, оказывается на свете, в России есть такой институт, где выращивают поэтов и писателей, и хотел он услышать от нас, как мы пришли к этому на деле. Недолго думая, в ответ поднялся наш комсомольский функционер и стал напористо говорить заученными фразами.

 

 

Товарищ… Э-э… господин Сартр, тут нечему удивляться. В нашей стране все способности, в том числе и творческие, реализуются. Наш институт основал Горький, и теперь наша задача – оправдать его надежды. Я считаю, что писатель – это выразитель дум народа, это помощник партии в воспитательной работе с массами. Он должен писать о насущных проблемах нашего социалистического строительства, поднимать вопросы нравственного порядка, везде сохраняя гражданский взгляд на действительность, на историю, на будущее…

 

 

Так ораторствовал наш молодой человек, что Сартр то улыбался, то хмурился. Он ничего не жужукал и сидел молча.

 

 

– Кто ещё хочет ответить на вопрос месье Сартра? – спросила переводчица.

 

 

Тогда из самого последнего ряда поднялся бледный, худой и от этого казавшийся высоким поэт Борис Примеров.

 

 

Стихи Примерова я знал давно. Это лирик чистой воды в духе Кольцова с тщательно пропалываемыми советской цензурой интонациями. Стихи его как-то были напечатаны в «Литературной России» с портретом работы Ильи Глазунова. Сам он был из провинции, но московские редакции, оправившиеся после группового налёта Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной, Окуджавы, с удовольствием стали печатать примеровские грустные, но безобидные лирические пейзажи.

 

 

В институте Примеров слыл чудаком, которому многое прощалось. И сейчас все замерли – не отколет ли Боря что-нибудь особенное.

 

 

И Боря отколол.

 

 

– …Я бессмертия хочу. И стихи я стал писать, господин Сартр, потому что почувствовал в своей душе прикосновение красоты, иного бытия, нового в жизни, в мире, в самом себе. Когда мне было шестнадцать лет, я влюбился в одну красивую девушку. Сам я был парень неказистый. Тогда я стал писать стихи, один за другим, чтобы утвердить на земле её красоту и чтобы со временем когда-нибудь победить смерть в своём слове…

 

 

Теперь Сартр не только улыбался, он расцвёл.

 

 

И только ректор Пименов был непроницаем, как гипсовый бюст.

 

 

Перешли ко второму тайму.

 

 

Сартра, конечно, спросили о его отказе от Нобелевской премии. Он ответил так, как всегда отвечал.

 

 

Потом, набравшись храбрости, холодея внутри, поднялся я, студент-заочник первого курса.

 

 

– Я попрошу товарища Зонину дословней перевести два моих вопроса господину Сартру.

 

 

Я – студент Литинститута, живу в Ленинграде. Господин Сартр, выход в свет в нашей стране повести и нескольких рассказов Александра Солженицына стал событием культурной и общественной жизни нашей страны. Вы – человек Запада. Почувствовали ли вы особое значение Солженицына как для европейской, так и для нашей литературы?

 

 

(Оживление в зале. Сартр слушает внимательно переводчицу, поглядывая на меня.)

 

 

Теперь второй вопрос. В нашей печати появились отклики на книгу Роже Гароди «Реализм без берегов». Надо прямо сказать, что концепция Гароди вызывает раздражение у наших критиков. А как вы оцениваете эстетические взгляды Роже Гароди?

 

 

Я сел, а Сартр встал. Это было впервые.

 

 

– Я очень доволен, что получил такие интересные вопросы от господина из Ленинграда. Они говорят о том, что ваши студенты читают не только Шолохова и Белинского…

 

 

Проза Солженицына у нас переведена. Я понимаю, что она значит для вас, русских, но и мы, на Западе, сумели оценить глубину и силу его творческого голоса уже по первым появившимся в печати произведениям. В Париже я редактирую журнал «Эспри» («Дух»). Для журнала я перевёл маленькую повесть Солженицына «Матрёнин двор» – Переводил я с огромным наслаждением. Это трагическая, сильная вещь.

 

 

Что касается Гароди, то я рад, что в вашей стране его книга вызывает раздражение. (Оживление в зале.) То, что понимается под реализмом у вас, – исключает из потока больших художников таких мастеров, как Пикассо, Шагал, Генри Мур… Гароди идёт навстречу современному автору, открывая ворота эстетики, стремясь осмыслить прошлое и современное, невзирая на идеологические заряды разных художников…

 

 

Эта встреча с Сартром запомнилась мне на всю жизнь.

 

 

Недоумение Сартра по поводу «уникальности» Литинститута можно теперь понять.

 

 

По замыслу Горького при содействии идеологического отдела ЦК ВКП(б) Литературный институт должен быть кузницей литературных кадров. Попросту говоря, – молодые, творчески одарённые люди нуждались в элементарном гуманитарном образовании, поэтому стало традицией приглашать читать филологический курс видных московских профессоров и учёных как из Университета, так и из научных исследовательских заведений.

 

 

Постепенно Литинститут становился элитным учебным заведением.

 

 

Да, питомник конформизма, да, прав Иосиф Бродский, это заведение, «где соловьёв превращают в попугаев», но простить всё надо этому институту только за то, что здесь учились, смеялись, плакали и спорили до хрипоты, так и не превратившись в попугаев, Юрий Казаков, Белла Ахмадулина, Николай Рубцов!..

 

 

ЛАГЕРНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

 

 

Абрам Терц в Явасе

 

 

…По внутризаводской узкоколейке неторопливо катится вагонетка с опилками, её толкает человек с развевающейся бородой и в ватнике ниже колен.

Это Абрам Терц.

 

 

Я подбегаю к вагонетке, держусь за неё, и некоторое время мы идём рядом, обмениваясь мнениями о «Роковых яйцах» Михаила Булгакова.

 

 

Тепло…

 

 

Стоит сентябрь 1968 года. Среди мордовских
дубрав не затерялся знаменитый Явас, что близ Потьмы, посёлок с давней, ещё довоенной зековской историей.

 

 

…Вспоминается группа Эдуарда Гуреева.

 

 

В её состав входил и мой приятель Миша Дерунов – оригинальный московский балагур, прекрасный знаток русского языка, церковнославянских текстов…

 

 

Эти москвичи были непосредственно связаны с делом Синявского – Даниэля.

 

 

В середине шестидесятых годов два московских писателя (критик и переводчик) были разоблачены как «двурушники»: одновременно с публикациями в советских журналах они издавались без стеснения, нет, вру, стесняясь всё-таки, под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак в разных западных изданиях.

 

 

Дело было достаточно громкое.

 

 

«Известия» посвятили делу серию статей, так что их имена были у всех на устах, особенно в диссидентской среде.

 

 

…Гуреев вышел-таки на НТС, получил от них деньги, инструкции и вместе с Деруновым и ещё двумя авантюрными парнями намалевал в центре Москвы на уровне четвёртого этажа огромную надпись на доме: «СВОБОДУ СИНЯВСКОМУ И ДАНИЭЛЮ!».

 

 

Были у них и ещё кое-какие дела. Гурееву дали семь лет. Программу НТС они знали плохо. Энтеэсовские деньги прокутили в ресторанах и листовками практически не занимались.

 

 

Самой интересной фигурой среди них был Михаил Дерунов, внук знаменитого чекиста двадцатых годов, товарища Артузова-Рауче. В лагере Дерунов сблизился с Синявским, а потом подружился со мной и с Вагиным.

 

 

Даниэль был на другой зоне и, по слухам, вёл себя активно: боролся с начальством, писал петиции в Москву, часто не выходил на работу, а последнее каралось сурово – штрафом, изолятором, БУРОМ, а то и так называемой «крыткой» (помещение в тюрьму в рамках отбываемого срока, но по приговору выездной сессии местного суда – материал готовила лагерная администрация).

 

 

Андрей Донатович Синявский – это наша не только хитрая, но умудрённая лиса. А Лиса – это ведь один из самых традиционных персонажей русских народных сказок. В тот период Андрей Донатович особенно вдумчиво вчитывался в тексты собраний Афанасьева, изучал труды академика Проппа по народному эпосу, мифу, сказке.

 

 

С начальством Синявский не ссорился. Зачем?.. Он был трудолюбив, всегда выходил на работу. Был скромен скромностью знаменитого человека. В любое время года ходил в своём длинном продымлённом ватнике, летом в жару надевал его прямо на майку. Был в образе.

 

 

«Кентовался», т.е. дружил, на лагерном наречии, с человеком из народа Мишей Конуховым, отбывающим наказание за отказ от советского гражданства (публичное сожжение паспорта и прочие выходки).

 

 

В этом выборе Синявского были и вызов, и своя позиция. Он подчёркивал свою надмирность, парение над политической лагерной суетой, своё одиночество мэтра, домой, жене, в Москву писал длиннющие письма (позднее на Западе он издаст их отдельной книгой).

 

 

Читал старинные русские тексты вроде «Жития протопопа Аввакума», сборники сказов. Чурался газет, политических сплетен и вообще всякого политиканства.

 

 

Я помнил Синявского по его небольшой книжке о Пикассо (в соавторстве с И.Голомштоком), вышедшей в Москве в 1961 году, и по рецензиям и статьям о Борисе Пастернаке, опубликованным в «Новом мире» и в сб. «Библиотека поэта» (в части тиража).

 

 

Вскоре случай представился поговорить наедине. Молва обо мне как о поэте, видимо, дошла до, мэтра, и он милостиво пригласил меня «на чай» через своего адъютанта Мишу К.

 

 

Зная его обычай не затрагивать политическую проблематику, я старался свести разговор на чисто литературные темы.

 

 

– Можно ли сказать, Андрей Донатович, что Маяковский и Пастернак были воплощениями двух принципиально разных подходов к пониманию роли поэта в обществе?

 

 

– Дорогой Михаил Борисович, хотя сама постановка вопроса выдаёт вашу хорошую марксистскую подготовку, я отвечу. Я думаю, что нет, дружище… Нравится чай?.. Цейлон! Да, их разногласия преувеличены нашими доброхотами. Это две вершины русской поэзии. Маяковский и Пастернак. И если Маяковский принял на себя роль «горлана-главаря» в двадцатые годы, то в не менее переломную – «эпоху пятьдесят шестого» – голосом народной совести стал Борис Пастернак. Я имею в виду не только его роман, стихи из романа, но и весь эпический и лирический пафос его поэзии. Вспомните его цикл «Волны», «Высокую болезнь» … Или его стихи, помните: «Иль я не знаю, что в потёмки тычась…», – начал Синявский.

 

 

А я продолжал:

 

 

...Вовек не вышла к свету темнота,

И я урод и счастье сотен тысяч

Не ближе ль мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой,

Не падаю; не подымаюсь с ней,

Но как мне быть с моей грудною

клеткой

И с тем, что всякой косности косней?!

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта,

Она опасна, если не пуста…

 

 

Мы помолчали.

 

 

Синявский всё же не ожидал от меня такой «высшей страсти».

 

 

– А что, Михаил Борисович, как случилось, что вы пришли к Пастернаку?..

 

 

– В школе и особенно сразу после школы я заболел Маяковским, стал изучать его окружение, его статьи, письма, работы о нём. В известной работе «Как делать стихи» я наткнулся на стихи Пастернака и стал искать его книги. Их мне дали в Публичке, в Питере. Я прочёл почти всё. Да, в армии я служил радистом. Слушал «Свободу», Би-би-си, вовремя узнал о присуждении поэту Нобелевской премии. Кстати, а как вы относитесь к армии, Андрей Донатович?

 

 

– Я не люблю, когда все шагают в ногу…

 

 

– Но вернёмся, однако, к Пастернаку.

 

 

Это – щёлканье сдавленных льдинок.

Это – ночь, леденящая лист.

Это – двух соловьёв поединок.

 

 

– Кто же победил в этом поединке, в этой дуэли? – спросил я.

 

 

– Дуэли? Может быть, вы правы, Михаил Борисович. Ведь в двадцатом веке была задета именно честь поэзии… Да и не только в двадцатом. Вы меня спросили об армии. А Маяковский писал:

 

 

Я хочу, чтоб к штыку приравняли

перо,

С чугуном чтоб и с выделкой, стали.

О работе стихов от Политбюро,

Чтобы делал доклады Сталин…

 

 

В этом ёмком куске – весь зрелый Маяковский.

 

 

Его поэзия стала давно утилитарной, строки – равняться в шеренгу, рифмы – стрелять, а душа отменялась вместе с «Облаком в штанах»… Сталин отблагодарил Маяковского своим известным афоризмом 1935 года. Но этими словами он только закопал его, хотя тиражи достигли миллионов. Тиражи книг Пастернака не превышали 25 000 за одно издание, а то шли и по 10 000, но поединок соловьёв остался за ним.

 

 

– Мне близки эти мысли, Андрей Донатович, но, может быть, Пастернак имел в виду и жизнь поэзии Маяковского, и жизнь нашего мыслящего современника, когда писал:

 

 

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва, и судьба…