Я догоню вас на небесах

Вспоминая Радия Погодина

Рубрика в газете: У нас была великая литература, № 2020 / 45, 03.12.2020, автор: Иван САБИЛО (г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)

В этом году исполнилось 95 лет выдающемуся детскому писателю Радию ПетровичуПогодину. Он родился в деревне Дуплево, Новгородской области, в раннем детстве вместе с родителями переехал в Ленинград.

Его, а также Фёдора Абрамова, Алексея Толстого и Ольгу Форш я считаю лучшими прозаиками всего ленинградского периода. О творчестве Погодина написаны многие статьи и книги. Расскажу о нём самом.

Погодин до своей неизлечимой болезни был отдан детям. Несколько поколений наших школьников и подростков выросли на его книгах: «Утренний берег», «Откуда идут тучи», «Перейти речку вброд», «Лазоревый петух моего детства» (удостоена Государственной премии РСФСР имени Н.Крупской). По многим его произведениям поставлены художественные фильмы: «Дубравка». «Включите северное сияние», «Шаг с крыши»… Его «Дубравку», опубликованную в журнале «Юность», я перечитывал много раз.

Проделав сложную онкологическую операцию, врачи подарили Радию Петровичу двенадцать лет жизни, и он успел написать несколько книг для взрослых читателей: «Живи, солдат», «Река», «Одинокая на ветру»…

Особое место в этом ряду занимает автобиографическая повесть «Я догоню вас на небесах». Она о жизни в мирное время, о войне, о воинах – людях высокой чести и человеческого достоинства. Автор так начинает повествование:

«Я не боюсь смерти. Не боюсь позора. Не боюсь казаться смешным. Я боюсь дня. Боюсь города, где я нищий. Я боюсь нищеты. Город мой неопрятен.

Я просыпаюсь рано. Лежу и боюсь – страх свивается у меня под сердцем во сне.

Начинает говорить радио. О перестройке. О катастрофах. Ныне многие умирают в немыслимых катастрофах. Это лучше – по крайней мере, не скучно. Молодых жалко.

Включаю телевизор. Телевидение показывает катастрофы и видеоклипы. Видеоклипы очень похожи на катастрофы.

За окном город. Он на грани истерики. Со всего украдено. От всего откушено.

Мы станем сильными и подлинно великими, когда весь мир пройдёт сквозь нас. Мир уже прошёл сквозь нас. Оставил холод в наших сердцах.

Я подхожу к окну, чтобы взглянуть на небо, далёкое и голубое. Говорят, оно в трещинах…

Ко мне приходит писатель Пе, мой фронтовой друг. Он приходит не каждый божий день, но всё же часто. Он говорит: «Брось думать о небе. Ты же сильный мужик. При стечении обстоятельств мог бы даже стать кандидатом наук. Радуйся. Мы, старик, весело жили. Мы жили банкетно. Мы видели небо в алмазах. Мы боролись за урожай».

Он говорит уже не так гордо: «Мы, не думай, не виноваты. Не бойся дня».

И я повторяю себе каждое утро: «Не бойся дня. У тебя есть костюм, и есть ботинки».

Я надеваю костюм. Я выхожу.

Город мой неопрятен. Голубое небо над головой, говорят, дало трещину. И древние боги заливают мои следы скудным своим половодьем.

– Ой, не ходи ты чужими дорогами, – говорят они мне.

– Да кабы знать, какие дороги наши.

И я иду на войну. И в детство, где я был богат. Под голубое небо, пробитое пулями, но ещё не потрескавшееся, как пережжённая гербовая эмаль…»


Я познакомился с ним в 1971 году на Конференции молодых писателей Северо-Запада. Утром, выйдя из дому, встретил писателя Бориса Сергуненкова. Узнав, что еду в Дом писателя, он сказал, что тоже направляется туда. Вместе пришли на остановку, втолкнулись в троллейбус. А там – небольшой бородатый человек в сером пальто с начёсом, в лыжной вязаной шапочке. Выяснилось, что он вместе с критиком Евгенией Путиловой будет руководить семинаром по детско-юношеской литературе. Сергуненков спросил, хорош ли семинар? Бородач кивнул:

– Есть какой-то Сабило. Мы с Путиловой сначала поставили его обсуждение на первый день, но сегодня перенесём на третий, заключительный. Чтобы участники семинара прочитали его «Товарную станцию».

– Сабило, говоришь? Тогда знакомься, – сказал Борис и показал на меня. А мне представил своего знакомого: – Радий Погодин.

Всего два слова – «Радий Погодин» – открыли для меня этого человека. И не маленький он, а крупный. И глаза его, голубые, словно бы слегка размытые; смотрит внимательно, источая влажный свет и некую забиячливость, а может быть, просто готовность постоять за себя и за других. И голос его, чуть насмешливый, с хрипотцой, вызывает доверие, заставляет прислушаться.

Но главное, передо мной автор столь полюбившейся мне «Дубравки».

Три дня Конференции произвели на меня сильное впечатление. Едва ли я полностью разобрался в том, что было сказано при обсуждении моей «Товарной станции», но понял главное: то, что я делаю, похоже на литературу.

Ленинград – жёсткий город. Здесь вы редко услышите похвалу. Не особенно хвалил и Погодин. Но в его словах была правда и то, что отличает высокообразованного человека – глубина понимания. Однажды я спросил у него, какой институт он закончил? Радий Петрович достал из кармана билет члена Союза писателей СССР и сказал: «Вот документ о моём высшем самообразовании. Других дипломов не имею, война не выдала».

Погодин отметил точность ощущений моего юного героя. Например, когда взорвались гранаты, и Павлушу ранило, он почувствовал в плече такую боль, словно его со всей силы «треснули палкой». Погодин был ранен на войне, так что ему известны подобные ощущения.

Через несколько дней я прочитал в «Литературной газете», что Конференция рекомендовала к изданию мою книгу. Но цельной книги я не имел. Можно что-то собрать под одной обложкой, но станет ли это книгой?

Погодин сказал, чтобы я не тратил холостого усердия на проталкивание книги, а немедленно засел за новые повести и рассказы.

– Всё твоё когда-нибудь пойдёт. А к тому времени ты поймёшь, что далеко не всё и печатать-то нужно.

* * *

Там же, на Конференции, я узнал, что в том возрасте, когда я взялся за перо, чтобы написать первые строчки, Радик Погодин принял присягу и пошёл защищать Родину от фашистов. Он стал фронтовым разведчиком, добывал «языков», форсировал Днепр, был ранен. После госпиталя воевал во 2-й гвардейской танковой армии. Освобождал Варшаву, брал Берлин. В 45-м в звании сержанта уволен в запас. Вернулся домой, в Ленинград, закалённым бойцом, награждённым многими орденами и медалями, среди которых два ордена Славы. Посылали документы и на третий, но они где-то затерялись.

А парню нет и двадцати. И впечатлений от войны – хоть отбавляй. Воевать научился. Но кто он теперь, в мирное время? Начались поиски работы и самого себя…

Помню давнее… Свою повесть я назвал, как мне казалось, интригующе: «Тайник Кайковского леса». Отдал в издательство «Детская литература» – там её приняли к печати и сказали, что она построена методом «двойной ретроспекции», о котором я даже не догадывался. Дали прочитать Погодину. Он позвонил мне, к построению предъявил претензию: «Для чего ты всё перетасовал? Это ж не колода, которую, как ни тасуй, всё равно останется колодой. Повесть – живое дерево: у него корень должен быть в земле, а верхушка в небе. Я рецензию на твоё «Пробуждение» написал. Мне кажется, книга твоя – о пробуждении юной души. Так пусть и называется «Пробуждение». Приезжай ко мне на дачу в Рощино, потолкуем.

В Рощино я приехал днём. Скоро нашёл дом Погодиных. Типичный дачный дом: огород с грядками переспелой клубники, яблони, банька. Вокруг бани носится керри-блю-терьер Алан. Глаза шальные, челюсть отвисла.

– За крысой гоняется, – сказала Маргарита Николаевна, жена Погодина. – Одну уже поймал.

– Хочешь, посиди с Маргаритой, пока меня не будет, – сказал Погодин. – Я скоро вернусь.

– Ой, не смеши меня своей деликатностью, – рассмеялась Маргарита Николаевна. – Сам ждал – вот Иван приедет, кирпичи привезём. А теперь один собрался.

Так, может, он устал с дороги, а я напрягать буду?

– Какие дела, Радий Петрович! – обрадовался я, собираясь по пути задать ему несколько вопросов.

Взяли тележку, покатили по дороге. Вскоре вошли во двор, где у забора сложено штук сорок кирпичей. Из дому вышел старик с палочкой-помощницей в руке. Погодин отдал ему деньги за кирпичи.

– Придётся два раза, за один – тяжело, – сказал старик.

– Тележка выдержит? – спросил я.

– Тележка и не столько возила, – сказал Погодин.

– Тогда все заберём.

Погрузили. Повезли. По дороге к нам пристроился подгулявший кривоногий мужик. Стал острить:

– Эй, Чебурашки! Дом дружбы строите?

– Нет, вытрезвитель, – подчёркнуто устало сказал Погодин.

Мужику понравился ответ. Он сам включился.

– В том вытрезвителе будете вы, я, а кто ещё?

Везти полтора центнера и поддерживать светскую беседу сложно. И, пока мы подбирали хоть какой-нибудь ответ, мужик спросил:

– А чего это вы оба с бородой? Козлы, что ли? Состричь бы ваши бороды мне на валенки.

– Будешь так говорить – и у тебя вырастет! – напугал я.

– И у жены твоей! – добавил Погодин.

Мужик схватился обеими руками за подбородок и дал дёру.

Остановились передохнуть.

– Радий Петрович, мне говорили, что Вас, героя Великой Отечественной, после войны посадили. За что?

– По моей глупости, за что ж ещё. На войне хорошо, там ты при деле. Воюешь себе и победу ждёшь. Орденами тебя украшают, медалями. А взяли Берлин – делать нечего. После войны в поисках работы мотался по стране, осел в Москве. Познакомился с ребятами из пожарной части, стал работать в газете пожарной охраны. Платили за работу, кормили. Можно жить. А тут вышло постановление ЦК по журналам «Звезда» и «Ленинград». Нас, сотрудников, собрали в редакции – читали это постановление. Я возьми и ляпни: «Через пятнадцать лет Жданова никто знать не будет, а Зощенко и Ахматову будут знать и любить ещё больше». И пошёл домой. А ночью ко мне прибежал сотрудник нашей газеты и говорит, мол, редактор, испугавшись моих слов, написал рапорт. Так что, Радик, беги, а то заметут. Ну, побежал. Полтора года бегал. Поймали. Все воинские награды отобрали. Судил военный трибунал – газета военизированная. В трибунале нет народных заседателей, только судьи. Перед судом судья-офицер, проходя мимо, дал мне по морде: «Недоносок, он ещё в политику лезет!» Но потом, разобравшись в моей прежней жизни, как будто жалел о своей выходке и положенный мне срок по статье 58-10 укоротил в два раза. Его и «оттянул» я на Металлострое, недалеко от Ленинграда. И ещё там, в заключении, пообещал своим друзьям-зэкам, что выйду и напишу книжку. Смеялись, конечно. А я вышел и написал детскую книжку «Муравьиное масло».

– Мне кажется, вы должны написать роман, – сказал я.

– Какой роман, старичок! Роман из меня не получится – жизнь моя слишком благополучная. Не как у Достоевского. Вот он настоящий литературный генерал, а я – рядовой. Или уж если отбросить скромность, то сержант, каким я стал на войне. А теперь на сверхсрочной – в литературе. Хотя бы потому, что молодым помогаю.

Он действительно помогал, и не только мне. И это совсем не редкость, когда известные, опытные писатели помогают начинающим поэтам, прозаикам, критикам. Но помогают по-разному. Одни начинают безудержно расхваливать своих подопечных на собраниях и в печати. Другие ходят по журналам, уговаривая редактора напечатать рассказ или повесть молодого автора. Часто редактор уступает доводам известного мастера, и на свет появляется недоношенное, нежизнеспособное дитя, вызывающее боль, а не радость. И больнее всего самому автору такого произведения (если он способен трезво оценить свою работу).

Помню давнее… Меня позвал в гости мой друг, художник Птицын. Я пригласил Погодина. Пока ехали, рассказал ему, что Леонид Васильевич Птицын родился в 1929 году в селении Кудеверь, недалеко от Пскова. Мальчишкой много рисовал, особенно в школе. Потом война. И случилось несчастье. Наши войска погнали немцев, освобождая родные Лёнькины места. Отходя, немцы заминировали многие дома и здания в Кудевери. Сапёры сняли мины только там, где проходили наши войска. А где не успели, повесили таблички: «Осторожно, мины!» Другие сапёры подойдут и разминируют. Сейчас некогда, нужно вперёд, чтобы не имело советское войско никакой задержки.

Лёня Птицын и с ним его дружок решили не дожидаться сапёров, сами сняли и обезвредили семьдесят мин. А на семьдесят первой подорвались. Дружка Лёниного – насмерть, а Лёне оторвало почти по локоть обе руки.

Подняли истекавшего кровью мальчишку, отвезли в клинику. Врачи спасли ему жизнь, но сказали, что рисование теперь нужно оставить. А Лёня ни в какую. Брал в зубы карандаш и рисовал, не мог не рисовать. Но такой способ привёл к падению зрения и сильному косоглазию. И тогда он стал учиться рисовать, держа карандаш, а затем и кисть обеими культями. Да ещё как рисовал – всем на удивление. А сам понимал – надо учиться, осваивать школу живописи.

Приехал в Ленинград, окончил художественное училище имени Серова, затем Академию художеств имени Репина и стал живописцем. Писал портреты, природу, автопортреты. Причём ни на одном из них не изобразил себя без рук – тоже характер! Многие его картины прямо с выставок закупили и увезли с собой голландцы, японцы, французы… Некоторые из них даже не знали, какого физического состояния человек их написал.

– Я слышал о нём, – сказал Погодин. – Герой! Его судьба – тоже книга! Маресьев без ног управлял самолётом, а Птицын без рук являет нам красоту…

Мастерская Птицына расположена над Невским универмагом и выходит окнами на Неву. Мастерская огромная, просторная, почти с десятиметровым потолком.

– Ой, кто приехал! – закричал Птицын, бросаясь обниматься. Он в синей рубашке, с закатанными рукавами, открывающими его круглые, чуть розовые культи. – Ой, как хорошо! Писатели всегда любили писать про художников. И художники тоже не отстают – сколько портретов писателей они нарисовали. Писатели и художники – самые близкие друг другу люди. Про вашу лучшую литературу говорят: «Художественная»! А про нас говорят, что мы не рисуем картину, а пишем.

– Все искусства нам родня, – сказал я.

– Нет, литература не искусство, – закричал Птицын. – Я так понимаю: живопись, музыка, балет, кино – это искусство. А литература – нет!

– Почему это? – обиделся я за литературу.

– Потому что всегда говорят: «Литература и искусство». Значит, литература – не искусство, правильно я понимаю? – обратился он к Погодину.

«Сейчас Погодин ему объяснит! – весело думал я. – Сейчас он скажет ему, как это не считать литературу искусством. Птицын сразу поймёт, как он не прав!»

– Ну, правильно, – согласился Погодин. – Твой Птицын прав.

– Почему это? – опешил я.

– Потому что литература – мать всех искусств, – сказал Погодин. – Вот идёт мать и её дети – ты же не скажешь: «Вот идут дети». Ты скажешь: «Вот идёт мать и её дети» Так и с литературой, когда мы говорим: «Литература и искусство».

Птицын расхохотался так, что затряслась его большая, рано поседевшая борода.

– Но ведь верно! – закричал он. – Верно, а вот объяснить, почему верно, не могу.

– Всё просто, – сказал Погодин. – Вспомним Евангелие: «В начале было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог». А писателям как раз и дано владеть словом.

После этого Птицын позвал нас к столу. Но мы решили посмотреть его картины. Их я видел раньше, кроме одной, новой: поздний вечер или уже ночь. Два рельса железной дороги. Последний вагон уходящего поезда. Фонарь у рельса освещает белые бумажные треугольники – письма солдат. Их собирает мальчик, а женщина, его мать, высоко держит свёрнутый в трубочку жёлтый флажок.

– Я назвал «Фронтовые письма», – сказал Птицын.

Погодин долго стоял у картины, теребил бороду. Тихо предложил:

– А может, не «Фронтовые письма», а «Фронтовой полустанок»?

– Как, как? – встрепенулся Птицын.

– «Фронтовой полустанок», – громче произнёс Погодин. – Что письма, и так видно. А вот то, что для многих, кто сейчас едет в поезде, это последние письма, требуется осознать.

– Ой, молодец! Правильно! – закричал Птицын. – Дай запишу, а то забуду.

За столом мы просидели до глубокой ночи, и возвращались по домам в такси.

* * *

Моя жена после Технологического института имени Ленсовета работала на Государственном заводе имени Морозова, что у самой Ладоги, в истоке Невы. Изумительное место: Шлиссельбургская губа, крепость Орешек, делящий Неву на два рукава – сама История смотрит тебе в глаза. Позвонил Погодину и пригласил его там побывать.

Едем в электричке. Погодин попросил, чтобы я захватил с собой «Сто лет одиночества». Теперь читает. Неотрывно, страницу за страницей. Но вот оторвался, повздыхал и пошёл в тамбур курить.

Я остался с газетой – не курю. Сижу к тамбуру спиной. Слышу возню, вскрики. Оборачиваюсь – в тамбуре драка. Врываюсь туда – Погодин держит за шиворот двух франтов, что-то им внушает.

– Кто посмел! – спрашиваю и пытаюсь отнять один шиворот у Погодина.

– Оставь, сам разберусь, сказал он и отпустил парней, которые тут же перескочили в другой вагон. Мы вернулись на свои места.

Оказалось, парни в тамбуре стали задирать Погодина, он и осерчал.

– Радий Петрович, что же вы с ними один? А я на что?

– А ты на всякий случай, – трогая ссадину на лбу, – сказал он. – Если бы ещё двое-трое… Ладно, может, вернутся с подкреплением, тогда выступим вдвоём. Как тебе Маркес? – решил он не продолжать тамбурную тему.

– Не знаю, Радий Петрович. Локальный он какой-то с этим своим Макондо. По-моему, цирк, да и только.

– Сначала ты хорошо сказал: «Не знаю». А потом словечко употребил – «лока-альный». Не твоё оно, не с твоей пашни. Вот и я не знаю. А писатель прочный. Лепота!

Мне его «лепота» напомнила «Зодчих» Дмитрия Кедрина и то, что его, бывшего фронтовика, безмозглое жульё убило, сбросив с подмосковной электрички. И я стал внимательнее поглядывать в стеклянные двери вагона – не идут ли конфликтные парни с подмогой?

Станция Петрокрепость – на правом берегу Невы, а город Петрокрепость (ныне Шлиссельбург) – на левом. Между ними – остров Ореховый. На нём крепость Орешек, она же Шлиссельбургская. Та самая, легендарная.

От станции Петрокрепость в город Петрокрепость ходит маленький теплоход «Тургенев» с дизелем от трактора «ДТ-54». С заходом в Орешек, куда высаживаются туристы и прочий люд. В том числе служебный, так как в крепости знаменитый музей.

Я предложил Погодину отправиться в Орешек.

– Там тюрьма? – спросил он.

– Да, Шлиссельбургская, каторжная. Из неё никто никогда не совершил побег.

– Здесь брата Ленина казнили?

– Здесь, – сказал я. – Зайдём?

– Спасибо, ста… старичок, – сказал Погодин, поворачивая бороду к солнцу. – Тюрьму я уже видел.

Двинулись по берегу Ладоги. Слева – одноэтажные деревянные домики. Справа – через Неву – остроконечные башни Орешка. Впереди – синий, солнечный простор самого большого в Европе озера.

– Лепота-а, – протянул Погодин. – Русь новгородская! Или, как называли её варяги, Гардарика – страна городов.

– Точно, – поддакнул я, чтобы он говорил дальше.

– Много своей и вражьей кровушки уронили тут новгородцы, сородичи мои. А всё ж отстояли эти места. Крепок был Новгород. Бывало, новгородские князья киевских частенько учили уму-разуму. Те расшалятся, а новгородские соберут дружину и поучат киевских. Чтоб не особенно буянили, знали меру… Интересно, какая площадь Ладоги?

– С островами около восемнадцати тысяч квадратных километров. Двести двадцать в длину и сто тридцать в ширину.

– Можно сказать, внутреннее европейское море, – уточнил он.

В это время по фарватеру, обозначенному красными и белыми бакенами, шёл пузатый танкер «Волга-нефть». Отсюда, с берега слышна работа его двигателей. На палубе капитан, курит трубку. Может, и не капитан.

– Лирик, – сказал Погодин. – Думает о барышне.

– Почему вы решили?

– В наших краях курительная трубка предназначена исключительно для женщин. Я спрашивал у любителей трубок. Они этого не отрицают.

– Все?

– Да, почти… Ушла «Волга-нефть». Вот обычный писатель напишет, какой большой, белый, прочно сработанный теплоход; какой он труженик, какой важный капитан на палубе с трубкой в зубах; какая синяя вода с золотыми и серебряными искрами под солнцем. А хороший писатель увидит это же, но ещё и проникнет под днище корабля. Увидит дно морское, или, как у нас, озёрное; увидит, как бурый краб ползёт на свидание к любимой крабихе; какое там илистое дно и как глубоко в иле, затянутое водорослями, покоится тело подбитого в войну другого корабля. И уже никогда не стронуться ему с этого места.

Погодин говорил, будто пел – так складно у него получалось. И улыбался. Я вместе с ним под голубой поверхностью воды видел её глубину, краба и крабиху, дно озёрное, тело покойного корабля. Хотелось и самому добавить несколько слов из того, что я знал про эти места.

– Орешек стоял, – кивнул я в сторону крепости. – Не будь его, не установили бы спасительную Дорогу жизни.

– И Ладожская военная флотилия держала тут оборону, – сказал Погодин. – Моряки тоже постарались.

– Да, были здесь наши канонерские лодки и бронированные катера. Даже две подводные лодки на платформах по железной дороге доставили. Но немцы с итальянцами и финнами поступили иначе – изготовили и приволокли сюда лёгкие катера-катамараны. Установили на них мощные моторы и крупнокалиберные пулемёты. И давай чинить расправу. Вихрем налетят, наши катера по ним торпедами, а у катамарашек осадка всего двадцать сантиметров – торпеды и прошмыгнут под ними, не причинив вреда. А немцы из крупнокалиберных пулемётов как жахнут – и нет наших моряков. С умом действовали, гады.

– Видишь как! – сразу отмежевался от моего понимания Погодин. – Тебя послушать, так немцы воевали умнее нас. Если б так на самом деле было, они бы и праздновали победу. А вышло-то напротив. Нам понадобилось время, чтобы войску собраться. Отойти до большой реки, до Волги, опереться на неё и уж оттуда врезать басурману, чтоб аж из глаз у него сопли брызнули. Так и было. После Сталинграда всё пошло иначе. А со второй половины войны мы уже знали, где у него хвост, а где грива.

– Я не говорю про всю войну, во всей войне понятно. Я говорю про конкретное место, про Ладогу.

– Про «локальное», да? – рассмеялся Погодин. – Если так, тогда ладно. А если в глобальном масштабе – много здесь русским попортили крови не только немцы, но и шведы… Как это Россия и Швецию тогда к себе не присоединила? Хотя запросто могла, если б захотела. Вот упрекают Россию, дескать, была тюрьмой народов. А все народы, какие входили в Россию, остались целыми и невредимыми. Со своей культурой, обычаями, верой. Взять Финляндию. Она ведь и в составе России была Княжеством Финляндским. Со своей лютеранской верой, храмами, традициями, шведским и финским языками. А Царство Польское? Или Бухарский эмират? Уже не говоря о татарах, башкирах и подобных им. Та же Англия, завоёвывая колонии, начинала всё в них менять и переделывать на собственный, английский лад. При этом объявляла народ данной колонии нецивилизованным, диким, требующим коренного переустройства. А сама нагружала золотом и прочими драгоценностями корабли и гнала их домой, в свою Англию. А скажи, где это в России?

– Вон там, – показал я в сторону Шлиссельбургской крепости, – сидели всякие. И поляки тоже. Один из них – польский офицер-судья Валериан Лукасиньский установил даже рекорд по отсидке – больше тридцати лет! За то, что присудил малые сроки полякам, готовившим мятеж против России.

– Ну да, сидели. А свои, русские не сидели? Тот же народоволец Николай Морозов, именем которого назван посёлок и завод. Отсидел, наверное, не меньше твоего поляка. Но это же разные, как ты говоришь, локальные дела. А я говорю в целом, исходя из общей жизни на протяжении веков. Российская империя! Российская империя! Кто только не называл ей тюрьмой народов! И мало кому в голову стукнет, что эта единственная в мире империя была, по сути, федеративным государством. С различными формами самоуправления. В той же Финляндии два века назад финские офицеры подняли мятеж против шведского короля Густава III, который строил планы о независимой от России Финляндии.

Он прервал свою речь и, взглянув на залитую солнцем Ладогу, вздохнул:

– Благодать, а мы не купаемся.

Разделись и пошли плавать. Я не представлял себе, сколь плотно сбит, атлетичен Погодин. При невысоком росте – массивный торс, длинные мускулистые руки с мощной капсулой плеча – такой мог быть разведчиком на войне. И языка брать такому по силам.

– Вас можно принять за спортсмена-борца, – сказал я.

– Гимнаста, – поправил Погодин. – Я до войны гимнастом был, по первому разряду работал. Если б не война, может, и чемпионом стал.

– То-то разведчиком были!

– Нет, старичок, у настоящего разведчика не столько здесь должно быть, – тронул бицепс, сколько здесь – коснулся пальцем лба. – И положительная совесть. Без совести в разведке, да и вообще на войне делать нечего. Генерал Власов один из тех, кто это доказал.

* * *

Помню давнее… Летом 1975 года в Новгород прибыли артисты Одесской киностудии снимать очередной фильм. На этой студии было снято несколько фильмов по произведениям Радия Погодина. Пригласили из Ленинграда Погодина, а он позвал меня.

Великий Новгород встретил нас июльским зноем и чистым небом. Поселились в гостинице «Волхов». Тут же к нам в номер пришли артисты, среди которых я сразу узнал Наталью Крачковскую. Сейчас сюда приехала небольшая часть киногруппы, остальные, во главе с режиссёром Радиком Васильевым явятся позже. А фильм они делают глупый, бессовестно конъюнктурный. Сценарий написал какой-то большой одесский чиновник, чуть дли не сам председатель горисполкома. Назвал «Наследники», в шести сериях. То есть решил сам наследить в киноискусстве. Выделены деньги, и немалые. Сегодня они изучали очистные сооружения Новгорода – там будут снимать. Я недолго послушал их разговоры и пошёл спать.

Утром, когда я лениво делал зарядку, а Погодин у зеркала расчёсывал бороду, он спросил:

– Слышал, какой анекдот рассказала вчера Крачковская? Стоят два мужика, идёт красивая женщина. Один другого толкнул в бок и вздохнул: «Во, с такою только царь спит!» – А другой в ответ: «Ну да, будет тебе царь с нею спать. Царь прикажет – с нею и переспят!»

– Да-а, – сказал я. – Характеры!

– Характеры, – подтвердил Погодин. – Анекдоту в этом смысле цены нет.

После завтрака, не обращая внимания на жару, мы обошли множество церквей, дивясь их внешнему виду и внутреннему убранству. И, наконец, пришли в главный храм – Новгородскую Софию. Никаких сил уже не было, и мы упали во дворике в тень на траву. Смотрели на купола. Погодин спросил:

– Ты когда, Ваня, впервые подумал о Боге?

– Давно, Радий Петрович, ещё мальчиком. Лежал на берегу крохотной речки Птички, что мягким голубым светом струилась недалеко от Минска, смотрел в небо – там плыли белые облака. И вдруг, неожиданно для себя, проговорил: «Господи, если ты есть, сделай так, чтобы я вырос высоким, а голос мой был таким же красивым, как у Рашида Бейбутова».

– Ну и как, помог Он тебе?

– Нет, Радий Петрович, вы же видите: и роста я невысокого, и красивым голосом не обладаю.

Он долго молчал, думал. И говорит:

– Это потому, что ты для себя просил, а всё, что тебе надо, Он уже дал. Бога для других просить надо…

В наших разговорах Погодин не редко вспоминал Бога. Хотя, как мне казалось, никак не связывал имя Бога с верой в Него. Я спросил:

– Вы верите в Бога?

– Как тебе сказать… У меня с Ним по-разному: если что-то делается «по-божески», думаю, Он есть. Но если – по-бандитски, думаю, нету. Некрещённый я, может, от этого. В двадцатые годы, в самый разгар революционного подъёма, у нас было острокритическое отношение к церкви. И многие отвергали всякие церковные ритуалы. Также и отец мой, давший мне это имя.

– Он любил химию?

– Не думаю. Как-то не пришлось поговорить с ним об этом. Но с греческого «радий» – солнечный луч. От древнеегипетского Ра – бога солнца.

– Вы этому рады?

– Частично да. А ты задумывался, почему главным героем многих русских сказок выходит Иван-дурак? – спросил он.

– Ну, самое частое мужское имя в России, и не только в ней. К тому же, весьма непрактичный, бесхитростный.

– И это есть. Но главное – в самом слове: «ду» с греческого «два», «Ра» с древнеегипетского – «Солнце». То есть в нём два солнца. Так оно и выходит: во-первых, добрый, а во-вторых, вечная ему удача в любви.

– Никогда бы не подумал.

– А если имя «Иван» перевести с древнееврейского, то по-русски выйдет «Дар Бога» или «Божья благодать».

– Спасибо, Радий Петрович, за подобное толкование. А моим отцу и матери – за имя.

Он повернулся на спину, посмотрел в небо и вздохнул:

– Ничего, перед тем как уйти туда, скажу, чтобы мне памятником поставили не железную или бетонную глыбу, а православный крестик. Это и будет моим крещением.

* * *

Пройдёт двадцать два года моего знакомства и дружбы с Радием Петровичем Погодиным, прежде чем я окажусь на краю узкой, почти на четверть заполненной ранней апрельской водой могилы. В неё мы должны будем опустить гроб с его телом. Над Ленинградом, над Волковским православным кладбищем хмурое небо. Снег и лёд под ногами, глина рыжим бруствером обрамляет глубокую яму. На нём – светло-коричневый, прочно сделанный ленинградскими судостроителями, деревянный крест. У гроба – вдова, Маргарита Николаевна; голова покрыта чёрной шалью, бледное, измученное страданием лицо. У дочки Леночки взгляд беззащитный, трогательный. Её муж Александр – невысокий, энергичный, всё время куда-то стремящийся. Как будто всё, что он делает в эту минуту, не совсем важно, а важно то, что ему предстоит делать потом. Их сын Артём, светловолосый, врождённо приветливый, готовый сразу прийти на помощь, только бы знать, кому его помощь нужна. Здесь же родственники, друзья, писатели. Кто-то с горечью произносит:

– Вода в могиле, как же опускать?

Подошёл стройный, по-военному подтянутый человек. В руке – старое ведро. Молча снял пальто, сапоги, носки, закатал брюки выше колен, опустился в яму. Стал вычерпывать воду и подавать ведро наверх. Ноги розовеют, становятся почти малиновыми. Раздались голоса:

– Хватит, достаточно. Настелем веток – гроб встанет выше воды.

Мужчина не слушал. Дочерпал до дна и, легко отжавшись, выпрыгнул наверх. Обулся, оделся, выпил поднесённый ему стакан водки и закусил солёным огурцом.

* * *

Чем, какими чертами характера был наиболее привлекателен Радий Петрович Погодин? Прежде всего, глубиной понимания. Вот, например, как он понимал смысл знаменитой русской сказки «Курочка Ряба».

– Про что эта сказка? – спросил он у меня. – Все её знают, а мало кто задумывается, про что она. Даже кто-то скажет – ни про что, просто словесная погремушка. И ошибётся. Потому что в ней про то, как жили на свете Он и Она. И подарила им Судьба (курочка Ряба) любовь (золотое яичко). Не особенно берегли это чувство ни Он, ни Она: дед бил, бил – не разбил. Баба тоже била, била – не разбила. Видать, сильной была между ними любовь, что не поддавалась. И вот непредвиденный случай: мышка бежала, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба – плохо жить без любви. А курочка Ряба, то есть Судьба, их утешает: «Не плачь, дед, не плачь, баба. Снесу я вам ещё яичко, но не золотое, а простое. То есть останетесь вы и дальше вместе, но уже не будет между вами любви, а только дружба».

Ещё его отличали мужество и присутствие воли в самом себе и в его героях. Каждый рассказ, каждая повесть Погодина утверждает мысль, что самую большую драгоценность мы получаем в миг своего рождения от матери – жизнь. И от нас самих зависит, как распорядиться этой драгоценностью, на что её потратить.

Так могут ли быть в нашем литературном деле учитель и ученик? Вероятно, да! Но это определение мне представляется не совсем точным, ибо можно ли кого-то научить писать стихи или романы? Мне кажется, помощь художника своему начинающему собрату являет собой качественно иное действо. Она схожа с помощью и влиянием донора, т. е. передачу чего-то такого, что переходит не через книги, не через наставления, а появляется из души мастера в долгом, искреннем общении с молодым. Прежде всего, это честное отношение к миру, к самому себе. Это правдивое изображение жизни, где каждый видит, что здесь не сфотографировано, а сочинено, не разукрашено, а выстрадано и пережито. И наделено душой.

Кто разговаривал с Погодиным, тот знает, насколько Радий Петрович точен был в словах. И с какой готовностью шёл навстречу тому, кто обращался к нему за советом. В донорской помощи Радий Петрович не отказывал никому, прежде всего, молодым.

И сегодня я с глубокой благодарностью могу сказать о том, что я один из тех, кому он помог.

 

 

 

 

3 комментария на «“Я догоню вас на небесах”»

  1. Так много прямой речи, что верить никакой возможности нет. Столько запомнить нельзя. А про билет писательский, который Погодин с собой носит, да достал, да продемонстрировал, да сказал, что других дипломов нет, война помешала, – так на Погодина не похоже, что неприятно читать было. Автор, наверное, автопортрет сочинял.

  2. «Мы жили банкетно. Мы видели небо в алмазах. Мы боролись за урожай». Замечательно! Чудесная публикация!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.