Я против любых запретов

…кроме одного

Рубрика в газете: Герой номера, № 2019 / 40, 01.11.2019, автор: Григорий СЛУЖИТЕЛЬ

Большой разговор с писателем и актёром Григорием Служителем, чей дебютный роман «Дни Савелия» получил специальный приз премии «Ясная Поляна» – «Выбор читателей». О метафизике творчества, удивительных «рифмах» литературы и жизни; о псевдоинтеллектуальной литературе и «шокинге» в современном театре и о том, почему необходимо ввести мораторий на государственное финансирование фильмов о Великой Отечественной войне.


– Григорий, я знаю, что литература «случилась» с вами раньше театра, однако свой первый роман вы написали только сейчас. Почему так получилось?
– На самом деле, трудно сказать, что было раньше. Скорее – параллельно. Я действительно человек книжный, литература – очень важная часть моей жизни, и так было с самого детства. Я тогда хотел связать свою жизнь либо с историей – археологией, либо с литературой. Но при этом – параллельно – в моей жизни всегда была сцена. Что касается романа, то тут важно, что я его написал не просто потому, что решил попробовать себя в литературе. Я всю жизнь что-то сочинял, хотя и не публиковал ничего, пока не родился этот замысел. И я считаю, что для дебюта это не поздно – серьёзные (если не первые) опыты писатели обычно и пишут к тридцати… И не случайно, что книга возникла именно сейчас, – я чувствую, что я в своём возрасте, на подъёме. У каждого есть такой свой возраст в жизни. У кого-то он наступает в шестнадцать, у кого-то – в сорок, в семьдесят. У меня – сейчас. Все эти годы я как бы подступался к большой вещи, работал внутренне…
– А что писали до того, как появился замысел романа о Савелии? Я слышал, что это тоже была крупная форма?
– Да, лет пять назад я начинал роман. Но в результате мне эта работа очень не понравилась. Я её оставил и правильно сделал.
– А до этого что было – рассказы, какие-то заметки?
– Да, я всё время что-то записываю. Было очень много заметок, рассказов и рассказиков, каких-то обрывков… Я всё воспринимаю как литературу, не только повести-романы-рассказы, но и такие вещи как, например, то, что у моего любимого Кафки называют афоризмами, хотя это не совсем афоризмы, это его заметки, дневниковые записи. И вот они для меня не менее ценны, чем его большие работы.
– Да, дневники бывают замечательные… У Пришвина, например, – это большая литература…
– Совершенно верно. Для меня любое яркое, талантливое словосочетание – это и есть литература. Да что говорить, когда от больших, самых великих романов порой остаётся несколько словосочетаний, описанные повороты головы, сцены, но какие это моменты!
– Есть такое выражение, что если тысяча человек прочтёт одну и ту же книгу – это будет тысяча разных книг… При этом писателей любят спрашивать: что вы имели в виду? Авторов обычно это очень раздражает…
– И правильно раздражает. И совсем не из снобизма или высокомерия. Просто как по мне, самое главное, что ты хотел сказать – ты не формулируешь. Ты можешь для себя понимать, ради чего ты пишешь – женщине понравиться, отомстить кому-то, изжить какую-то боль. Но главные идеи произведения интуитивно получаются, бессознательно…
– А потом критик найдёт эту идею сердцевинную, а писатель и сам удивляется, что она там была…
– Вот у меня точно так и было. Я понимал, что бы мне хотелось выразить, что описать, но какой-то идеи я не формулировал, когда писал «Дни Савелия». А когда текст был уже почти готов, и мы с Евгением Германовичем (Водолазкиным. – Прим. «ЛР») много разговаривали (почти каждый день по несколько часов), он мне сказал: «Это же книга о расставаниях и потерях». И так элементарно вроде бы, очевидно, но для меня это было настолько удивительно… Я ведь не формулировал этого, а проверил, полистал: действительно, – расставания через абзац.
– Я знаю, вы даже хотели дать подзаголовок: «Книга странствия и потерь»…
– Да, потом отказались от этого. Но это действительно так.
– Кот Савелий в вашем романе – и вправду совершает свою Одиссею – постоянно перемещается куда-то…
– Да, конечно, я понимал, что беру этот архетип. Я вообще очень люблю мифы Древней Греции. А если говорить об «Одиссее» и «Илиаде» – это такие книги, которые создали колоссальную колею, по которой до сих пор едет вся мировая литература. «Илиада» – метафора спора, конфликта. «Одиссея» – судьбы, движения к истоку. У Савелия, правда, нет своей Итаки, нет никакой видимой цели…
– Наверное, ему она и не нужна, его цель – в самом движении.
– Может быть.
– Возвращаясь к тому, как ваш роман охарактеризовал Евгений Германович… Савелий и правда, всё время что-то теряет. А что он приобретает – духовно?
– Большую-большую радость от любви, которую он обретает. «Дни Савелия» ни в коем случае не любовный роман (ну и, согласитесь, было бы странно ожидать от романа с котом в главных ролях, что он будет любовным), но та любовь, которая возникает, – это и есть оправдание всех его странствий, бродяжничества, бессмысленности его существования. Ведь он убегает от людей не потому что ему плохо, а потому что он не понимает, зачем ему оставаться. Он перемещается по жизни, как бильярдный шар, который всё никак не может упасть в лузу.
– Для вас такие перемещения характерны? Вы много раз в своей жизни переезжали?
– Нет, мы противоположны в этом смысле с Савелием. Я привязан к своему месту, у меня нет тяги к странствиям. С другой стороны, одно из самых больших удовольствий для меня – это сесть за руль и поехать в Подмосковье куда глаза глядят. Но при этом я всегда знаю, что вернусь домой. А Савелий именно странствует – всё время переходит с места на место.
– Но не выходит за пределы Москвы…
– Ну оно и понятно – он же кот всё-таки!
– Почему вы выбрали местом действия именно Москву?
– Я коренной москвич и мне очень дорог этот город. Но я не хотел соревноваться с Джойсом, не ставил задачи создать «свою» Москву, как он это сделал с Дублином. Но, безусловно, «Дни Савелия» – это ода городу, внутреннему городу. В любом городе есть нечто не туристическое, не обложка, а та самая малозаметная, неочевидная часть, которую можно назвать внутренним городом. Внутренняя Москва – это всё то, что связано с Яузой, с Замоскворечьем, с Рогожской заставой. Это места, где раньше селили отверженных. На Рогожской заставе, например, раньше жили староверы. В Замоскворечье – татары, иноверцы… И это важно, потому что книга во многом о маргиналах, отверженных, отщепенцах, о людях за ойкуменой нашего понимания. И поэтому город для меня – это отдельный персонаж.
– Вы как-то обмолвились, что очень осторожно относитесь к вдохновению, стараетесь писать днём, каждый день, выработать режим. Писательство для вас – дело ума или сердца?
– Да, я действительно стараюсь следовать режиму… Дело сердца или ума? Знаете, я не разделяю сердце и ум, в этом смысле. Лучшая литература всегда воспринимается интеллектом и чувствами одновременно. Я не верю в сухую интеллектуальную литературу, которая разбирает сложные метафизические вопросы абсолютно в отрыве от чувственного восприятия.
– Несмотря на некоторую «интеллектуальность» – в хорошем смысле – вашего романа, читатели восприняли его лучше, чем критики – вы получили два приза читательских симпатий (премии «Ясная Поляна» и портала Livelib). Почему так получилось, как вы думаете?
– Про награду от Livelib я и не знал! Но я понимаю, к чему вы клоните. Да, критики по-разному очень восприняли роман – два-три знаковых имени отозвались негативно, но было много и других, чей голос может не так громок, но они выставили противоположные оценки… Да и вообще, это нормально, что критики оценивают иначе, чем читатель. Это пресыщенные люди, у которых восприятие эстетическое притупилось, чтение превратилось в рутину… Я не хочу как-то оправдываться, спорить – это ни к чему. Моя позиция сейчас такая: похвалили – спасибо, поругали – ну и Бог с вами.
– Но всё-таки широкий читатель воспринял роман «на ура», несмотря на его интеллектуальность. Вы оглядывались на читателя, пытались писать просто и понятно?
– Не оглядываться, на самом деле, невозможно. В любом случае, когда ты пишешь роман – ты пишешь его для читателя. Так же как и играешь на сцене – для зрителя. Спектакль для пустого зала – это ведь абсурд! Также и роман ты не можешь писать просто в пустоту. Другое дело, что я не искал специально расположения читателя. Понятно, что должно быть интересно, что читатель должен сопереживать. И, в этом смысле, я, конечно, не писал «вещь в себе». Роман получился очень открытый для людей, экстравертный. Всё, что касается, как вы говорите, «интеллектуальности», то есть аллюзий и реминисценций, намёков и отсылок… То это же юмор, в первую очередь. Было бы дурновкусием щеголять своей эрудицией. Тем более, у моего кота не бог весть какая эрудиция, для читающего человека все эти цитаты более-менее очевидны. Я не ставил себе цель написать специально какой-то интеллектуальный роман. Я и сам не очень люблю, когда я читаю книгу, а мне там делают всякие «намёки». На Акутагаву, на Борхеса – и это та «нить Ариадны», по которой я должен выбраться из этого интеллектуального лабиринта. Это какие-то «поиграшки», романы-конструкторы. Это может быть интересно, но не более чем. На самом деле, это та же самая развлекательная литература. Построить такой конструктор интеллектуальный…
– Как у Пелевина?
– Не хочу переходить на личности. Пелевин в мои пятнадцать лет был для меня очень важным автором, некоторые его вещи я перечитываю до сих пор. Новые романы его я не все видел… Не знаю, что там, но сегодня очень много литературы – при чём это такие кирпичи огромные, – которая даёт обывателю, так скажем, ощущение быстрого интеллектуального удовлетворения – это как фастфуд – вроде бы и много всего съел – а без толку. Это литература, которая представляет собой конструкцию из культурных кодов, которые читатель считывает и ощущает свою сопричастность к интеллигенции. Но на самом деле, это очень легковесные вещи. Я в своём романе не закладывал каких-то «драгоценных кладов». Любые упоминания в тексте писателей, композиторов, художников – это в первую очередь мои признания им в любви – не больше. Может быть, во второй книге я уже не позволю себе такого. Но здесь я не мог без этого обойтись.
– А что касается литературного языка – он должен быть простым и понятным? Или вы за большие мудрёные фразы?
– Да, я не очень верю в «набоковщину»… Когда я говорю про «набоковщину», я имею в виду не самого Набокова, а его подражателей, которые пытаются соревноваться с ним в стиле, и возникает чрезмерный эстетизм. Это не моё. Но я не верю также в плохо написанные хорошие романы. Мне кажется, так не бывает, чтобы корявый язык, читать невозможно, но зато сверкает мысль, фактура, правда жизни! Язык должен соответствовать замыслу. Он должен быть прямым отражением твоего художественного мира.
– Вы сказали про то, что упоминания писателей, композиторов и художников – это ваши признания им в любви. Всё-таки ваши или Савелия? Где проходит граница между автором и героем? Насколько Савелий близок к Григорию? Это альтер эго или нет?
– Ни в коем случае не альтер эго. Да, в романе есть мои размышления, но не более чем. Савелий совершенно на меня не похож. У него другой характер, мировоззрение. Это не моя проекция. Но, здесь есть такой момент парадоксальный… Знаете, как говорил Флобер, «госпожа Бовари – это я». И я могу сказать вслед за ним: «Савелий – это я». Но расщепить в процентном соотношении не могу – насколько это я, насколько – нет.
– То есть это не автобиографический роман?
– Ой, нет, конечно. У меня хвоста вроде бы нет (смеётся). Другой вопрос, что эмоциональный опыт Савелия мне близок… Он стал мне очень дорог за время, пока я писал роман. И я понял, что это такое, когда Толстой обливается слезами над умирающим Болконским. Это не сумасшедший дом, это не психиатрия…
– Происходит то, что в актёрской среде называется «перевоплощением»? Актёрский опыт повлиял на вашу прозу?
– Понятие перевоплощения уже довольно устарело. Дело не в том, что актёрская профессия какая-то другая стала. Она как раз неизменна на протяжении столетий, я считаю, меняются только стили… Но перевоплощение – термин общий и неточный. А что касается литературы, то тут скорее речь про создание мира, а не про то, что ты «вселяешься» в героя. И в этом смысле, мне сложно сказать, как мне помог театр, мне кажется – никак. Кроме того, что в нашем театре, там, где я работаю – (забавно, что люди, которые к театру не имеют отношения часто говорят «служить» вместо «работать») – так вот в нашем театре есть определённые литературоцентричные традиции. Женовач любит хорошую прозу. И со вкусом у него всё хорошо, это он меня научил отличать посредственное от настоящего. В этом плане да, театр мне помог. Эстетически. Вообще, я думаю, законы искусства в разных его ипостасях – похожи…
– Общие законы драматургии?
– Даже шире – эстетические законы и признаки. Один из таких признаков настоящего искусства, как по мне, – это когда ты не знаешь – тебе плакать или смеяться… Я старался написать такую книгу.
– Это замечательная эстетика – Чехов…
– …Гоголь, Маркес. Самые дорогие мне писатели – они все такие…
– Это внежанровая литература во многом.
– Да. Мне вообще жанровое искусство не близко – ни литература, ни театр, ни кино. Когда я прихожу на жанровый спектакль или фильм, у меня ощущение, что меня обманывают, что указывают, где мне плакать, где смеяться. Как будто у меня очень серая и скучная жизнь, и меня надо обязательно развлечь.
– Я знаю, что Женовач не любит, когда его театр называют литературным…
– Да, примерно так же, как мне не нравится, когда мою книжку называют театральной или актёрской… как будто есть такой жанр «актёрская проза» (смеётся).
– Но тем не менее, вы сейчас придумали, как выйти из этого положения: можно назвать театр литературоцентричным… Во всяком случае, как ни назови, но в вашем театре – особое отношение к тексту, чего сейчас не наблюдается в прогрессивных, так сказать, театрах. Там текст не особо важен, и при этом любят брать не новую драматургию, а взять того же Чехова, Гоголя – и полностью всё переиначить, перекроить, шокировать публику… Как вы к этому относитесь?
– Шокировать – это мне в принципе не очень близко, и не потому что я против нового. Но я считаю, что «шокинг» – это дешёвый подход. Он снимает с тебя обязательства художественные, даёт возможность эпатажа вместо решения художественных задач. Да, людей какие-то крайние решения будут раздражать, кто-то будет в восторге, но в результате запомнится только сам шок, но никак не содержание.
– Надо запрещать такие спектакли?
– Нет, я противник любых запретов. Это хуже всего, запретный плод, как известно, сладок.
– Может тогда нужна цензура в виде более тщательного распределения государственных дотаций?
– Нет, я категорически против цензуры. В конце концов, это неуважение к собственному народу: мол, вы недостаточно умны, чтобы определить, что хорошо, а что плохо. И когда говорят, что государство даёт деньги, поэтому театр должен что-то обслуживать, какой-то государственный интерес – это неправильно. Государство – это не бабушка, у которой в сумке её пенсия, и ты приходишь и просишь её: «Ба, дай денег!», государство – это мы все. И когда мне говорят, что, вот де, они берут деньги и создают что-то антироссийское… Во-первых, делать фильмы или спектакли на какие-то остросоциальные темы – это ещё не значит не любить свою страну. Наоборот.
– Не всегда, во всяком случае…
– Не всегда, согласен. Я, в целом, за то, чтобы говорить как угодно громко, если тема произведения – вопиющая, узаконенная несправедливость, но да, бывают случаи, когда хочется сказать: «Чувак, если тебя настолько всё выбешивает, настолько всё здесь чуждо и противно, найди где-то независимые источники, спонсируй сам своё творчество»…
– Но, может, если бы не оказывалась финансовая поддержка, то на свободном рынке такой театр набил бы оскомину зрителю, и закрылся сам?
– Нет, если мы говорим про театр, то сейчас ситуация сильно изменилась, по сравнению с тем, что было лет пятнадцать-двадцать назад. То, что было в подвалах, в полузакрытых экспериментальных студиях, всё это вышло наверх – не оккупировало ни в коем случае, – но стало широко представлено…
– То есть это нормально?
– Не нормально обвинять кого-то в этом. Что вот, мол такие-то захватили все площадки! Это не так.
– Мы чуть раньше говорили о вкусе… Скажите, какой спектакль вы бы посмотрели и в пятый, и в десятый раз?
– Не скажу, что десять раз пойду, но мне очень понравился «Евгений Онегин» (реж. Туминас) в театре Вахтангова… Или вот я двенадцать лет назад смотрел прекрасный совершенно спектакль Робера Лепажа «Обратная сторона луны» про людей, одержимых космосом… На тот момент огромное впечатление произвёл. Театр – это искусство легенды. Театр тем и прекрасен, что хватает посмотреть один раз, чтобы эта легенда начала в тебе разрастаться, давать корни.
– То есть искусство обязано быть выше сиюминутности?
– Театр – с одной стороны очень сиюминутен. С другой стороны – он вне времени. Вот так и должно быть – одновременно.
– Вы попали в театр – через киношколу… Потом сыграли несколько ролей, сейчас как у вас с кинематографом?
– Никак, буквально.
– Но планируете?
– Если будут достойные предложения, готов даже и побороться за них.
– Есть такой режиссёр, от предложения которого вы бы не смогли отказаться?
– Урсуляк. Это очень большой мастер. «Долгое прощание» – потрясающий фильм. Вообще, когда сейчас говорят – что у нас упадок в кино – это не совсем правильно. Просто мы предъявляем какие-то требования не очень адекватные, начинаем сопоставлять с отжившими временами. А это нельзя сравнивать – режиссёры той поры снимали о войне совсем по-другому, что естественно. Они не позволяли фальши, они сами многие прошли через войну… они чудом выжили. И когда они про это говорили, у них была та правда, которой сейчас нет. Хотя там тоже были и плохие режиссёры, и хорошие…
– Минкульт очень любит финансировать сейчас военное кино…
– Вот я говорил тут, что не надо ничего запрещать. Ошибся – вот на фильмы о войне я бы ввёл мораторий. Сейчас это превращается в издевательство просто. Балаган и рынок. Это не способствует развитию никакого патриотического чувства, абсолютно…
– Да и потом – очень многое уже сказано.
– Есть «Летят журавли»! Есть «Баллада о солдате». Позже – «Двадцать дней без войны». Тогда ведь не позволяли даже крови в кадре. Не позволяли каких-то пошлых царапин, которые сейчас рисуют. И ещё, у нас сейчас культивируется представление, что война – это только геройство. А там ведь не всегда было время для подвига. Пропавшие без вести – это ведь не какие-то заблудившиеся в лесу. Это разорванные на части взрывами артиллерийских снарядов. Зачастую не успевали даже один раз выстрелить… Эту тему нельзя так показывать, как сейчас, тем более, тем поколениям, которые не понимают, что это такое. Лучше старое кино в кинотеатрах запустить, там художественная правда есть.
– Ведь и в наши дни идёт война, и во многом воспринимается нами как-то «игрушечно». Кто-то считает, что это гражданская война, кто-то – что это Россия с Украиной…
– Для меня это и гражданская война, и война двух государств.
– И об этой войне пишут. И с одной стороны – есть очевидцы – такие как Прилепин, а есть те, кто в глаза не видел этой войны, как Самсонов. Тем не менее, критик Курбатов, например, ставит Самсонова на голову выше Прилепина. Так вот, как вы считаете, обязательно ли человеку пройти этот опыт военный, чтобы написать что-то об этом?
– Честно говоря, не читая роман Самсонова, я всё-таки не сомневаюсь, что он по праву завоевал первое место ( в номинации «Современная проза» премии «Ясная Поляна» – прим. «ЛР») . У меня нет никакой ревности, я думаю, это высококлассный текст.
– Не читал, но одобряю?
– Примерно так. Я считаю, что если он справился со своей художественной задачей – это высший пилотаж. Сила художественного воображения подчас сильнее прожитого опыта. Вообще, самое ценное, что у писателя есть – это воображение.
– Поэтому вы решили про кота писать?
– В моём случае, повторю: роман не зоологический. С одной стороны, не совсем про кота, но, с другой – это и не метафора. Как сказал Водолазкин: «Это и кот, и не кот».
– Кот Шрёдингера?
– Он там упоминается кстати… В этом есть некоторая квантовость, да, или может, даже метафизичность.
– Если уж заговорили о метафизике… Вот есть две субстанции: литература и жизнь. Что на ваш взгляд первично? Жизнь создаёт литературу или наоборот?
– Это прекрасная тема. Но здесь не может быть никакого конкретного ответа. Я могу рассказать о своём опыте. У меня действительно поменялась жизнь, когда я начал писать роман. Было несколько, так сказать, «рифм». Я верю в такую «рифмовку», хотя у меня очень скептическое отношение к эзотерическому восприятию жизни – для меня это лёгкий способ решения трудных вопросов.
– Что значит «рифмы»?
– Необъяснимые совпадения. Я начал писать роман, потому что у меня умерла любимая кошка, это я много где рассказывал уже. Так вот, чуть позже, когда я уже писал роман, я поменял совершенно свою жизнь – снял новую квартиру, завёл котёнка – и он тоже умер. Да, конечно, он болел, но ведь он мог и не умереть? Потом, другая «рифма» – та квартира, которую я снял, – оказалась квартирой Эдуарда Лимонова. Калошин переулок. Это удивительное совпадение. Объяснить это очень трудно, я нашёл эту квартиру через интернет, наугад. Прожил полгода, и в последнюю неделю узнал, что из этой квартиры Лимонова в Лефортово забрали в нулевых. Или ещё – другое. Кот Савелий в романе родился в роддоме имени Клары Цеткин. Я и не думал, что я родился там же. Мама мне это сказала, когда я уже дописывал книгу.
– Поразительно!
– Я вообще очень аккуратно стараюсь к этому относиться. Но в целом, какая-то взаимосвязь есть. И когда я чувствовал эти «рифмы», я понимал, что книга состоится.
– И она состоялась. Что на будущее готовите?
– Есть несколько замыслов, но я не буду их озвучивать.
– Это будет большая вещь, или малая форма?
– У меня есть несколько рассказов. Но что касается серьёзной работы, я думаю, она не сможет уместиться в рассказ. Я не буду рассказывать суть, но могу сказать, что эта вещь будет о современности, о сегодняшнем дне.
– Тоже выйдет у Шубиной?
– Буду на это уповать. Она, кстати, меня уже спрашивала – работаю ли я над чем-то.
– Издатели любят торопить, чтобы читатель не успел забыть автора.
– Но мне бы очень не хотелось халтурить, поэтому я не тороплюсь. Вообще, «Дни Савелия» очень важная для меня работа. Для читателя – это дебют, а для меня – итог большого периода. Поэтому и нужно было время, чтобы книга отстоялась, чтобы я её отпустил. А сейчас, хочу идти дальше, и в спортивном смысле есть азарт попробовать что-то другое совсем. Для себя непривычное…
– В плане другого литературного мира?
– Да и помимо этого хочу постараться написать новую вещь в другой стилистике. Преодолеть собственные «штампы», забраться в неизведанные дебри.

Беседовал Иван КОРОТКОВ

15 комментариев на «“Я против любых запретов”»

  1. Современный вариант мировоззрений кота Мурра? А почему бы и нет? В литературном хозяйстве пригодится )

  2. “Случилась” литература. Это было искусственное осеменение? Чего бы за словами не глядеть.

  3. Взял и слепил из кота архетип…
    Вот я какой удивительный тип!

  4. Актеры прошлого всегда говорили: служить в театре. Так сейчас говорит Николай Цискаридзе. Дескать, служить искусству. Спектакль Туминаса “Евгений Онегин” мне совсем не понравился. Не стоило давать этому спектаклю то же название, что и у поэмы Пушкина.

  5. Надо поднять ему оценку до тройки.
    За искреннее раскаяние.
    Но четверку все-таки ставить нельзя: “Евгений Онегин” – не поэма.

  6. Я оценки не ставлю. Поправил то, что следует поправить. Мало ли по какой причине ошибка вкралась. Бывает – заклинило. Бывает – всякое бывает. Но достаточно вспомнить поэмы Пушкина, чтобы понять – разница огромная. Поэмы у него линейные, роман в стихах многолинеен. Это, во многом, от самой строфики зависит. Распределение смысла в пределах строфы. Обязательно ударная последняя строка. За редким исключением, которое тоже использовалось автором в своих целях. Пушкина не люблю, однако должное надо отдать. Впрочем, нет. Хорош “Медный всадник”. Тоже не поэма, а “повесть”, надо подразумевать “в стихах”.

  7. Когда кто-нить говорит, что он Пушкина не любит, – меня ажно дрожь пробирает всего. Вот, – думаю, – какая редкоземельная птица в наши палестины залетела!
    Носил бы шляпу – тут же снял бы…

  8. Дряхлову. На моем веку пришел к выводу, что если “кто-нибудь” так говорит, то он либо фраер, либо негодяй (ни на что не годный, то есть). Утешусь тем, что Пушкина любили Лотман, Бочаров и многие другие. Это вам не запеканка.

  9. 1. В принципе я согласен с “кугелем”. “Не сотвори себе кумира!” – этим всё сказано.
    Если у читателя, а тем более выступающего литкритика на Всю жизнь остался кумиром один Пушкин, то грустно за его Статичное мировоззрение.
    2. Сошлюсь на Н.В.Гоголя, цитирую: “Нет, не Пушкин или кто другой должен стать теперь в образец наш: другие уже времена пришли… свойства, обнаруженные нашими поэтами, суть наши народные свойства…, поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это огни, из него излетевшие, передовые вестники сил его…” (1846 г). Всего 9 лет после гибели Пушкина сказано..
    3. В принципе “кугель” прав, когда, цитирую (из комм. по “Механизмы страстей”: “Такие романы и мужикам доступны. Да и вообще — зачем. Л. Толстого, да и А.Н. Толстого и кое-кого еще достаточно. Зачем макулатуру разводить?” У обоих (Л.Т. и А.Н.Т.) лексического объёма, драматургии, образов и т.д. Достаточно для Лит образования и мировоззрения старшеклассников , студентов и любых читателей любого сословного уровня. Можно добавить сюда М.А.Шолохова, К. Седых (“Даурия”) и из Поэзии – Н.М.Рубцова (“Разбойник Ляля”)
    В порядке обсуждения.
    4. О “вкусах”, – не спорят. Добавлю от себя. Прочитав в студенчестве Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”, получил негативное восприятие содержания и направленности творчества Ф.М.Д. Не хотел и не хочу наводить на себя отрицательные эмоции чтением литературы “критического реализма”.
    Поэтому лучше даже смотреть “лакировочные” кинофильмы советской эпохи, чем насыщаться негативом.
    5. Знаю, что сейчас проявятся литкритики, особенно те, которые сделали диссертации на книгах Ф.М.Д.
    В порядке обсуждения.

  10. Для 12-го. Если даете цитату, то не вырывайте огульно ее из контекста. Гоголь пишет так к тому, что “…нельзя повторять Пушкина”. Гоголь назвал Пушкина национальным поэтом. Он нигде не писал, что не любит Пушкина. Что касается Достоевского, то мне ближе суждения Селезнева, чем ваши. Он-то понимал Достоевского в отличие от вас. А вы смотрите лакировочные кинофильмы и не ставьте себя в пример.

  11. На месте Кугеля я бы призадумался. Если такой господин, как Кириенко, с тобой хоть в чем-то согласен, – значит, ты эти свои взгляды должен пересмотреть. Общение с Кириенко – это тест на вменяемость, своеобразная лакмусовая бумажка…

  12. Я давным-давно имею право на собственное мнение. Следовательно, могу решать, кого мне любить, кого не любить. Впрочем выйди с инициативой: тех, кто Пушкина не любит, объявлять врагом местного народа и расстреливать в чистом поле без суда и следствия. За ошибки в цитатах из Пушкина -от трех до пяти лет с поражением в правах избирателя. Огромные перспективы открываются.
    А насчет лакмусовой бумажки. Тут логики нет. Если Кириенко в чем-то согласен, а я прав, каким образом это бросает тень на меня и на Кириенко? Вот если бы я во всем был согласен с Кириенко – это да. Потеря идентичности. Но иногда и он верные мысли выдает. Почему я должен ему в этом случае возражать?
    В общем, такими, с позволения сказать, лакмусовыми бумажками только что-то вытирать.
    Ну, и последнее. Будешь на месте Кугеля, призадумаешься. А пока что-то у тебя с мышлением.

Добавить комментарий для Guest Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.