Захар Усымов

Рубрика в газете: Рассказ, № 2021 / 34, 16.09.2021, автор: Вячеслав АРСЕНТЬЕВ (пос. ПОНАЗЫРЕВО, Костромская обл.)

Такие морозные утра плотник Захар Матвеевич Усымов любил особенно. Солнечно, светло, свежо, снегу ещё совсем мало, а лужи скованы льдом, и грязь на дороге в комках задубела. Самый хороший день на зайца. И отдохнёшь душевно, и намотаешься за день, и устанешь больше, чем Полкан, а дома тебя ждут баня, приготовленная женой Валентиной, берёзовый веничек, двести пятьдесят после лёгкого пара – и такая благодать на душе, такой расслабон, такое умиротворение душевное, с блаженством схожее! Ради таких минут и жить стоит.
Через два километра от деревни, за пустым колхозным полем, охотник и собака углубились в лес. Полкан сразу же ушёл в сторону и пока не давал о себе знать. Усымов наслаждался осенним покоем. Шуршали скрюченные почерневшие листья под деревьями, где не было снега, дятел давал трещотку на сухой ёлке.
И вот справа хорошо знакомый лай, далеко ещё, где-то в логах на берегу Нельши. Но голос Полкана вдруг пропал. Захар подождал минуту. Нет, не слышно. Неужто заяц по мелководью, а может, и ледок уж есть, реку перешёл, и собака след потеряла?
Но Полкан опять подал голос, уже ближе. Беляк шёл по кругу. На открытом пространстве, на фоне жухлой травы, его сейчас хорошо видно. Захар ускорил шаг, пытаясь вовремя выйти к логу, там сподручнее стрелять. Но заяц почему-то пошёл вправо, и вскоре в другом конце лога грохнул выстрел. «Вот, етишкина мать, что за чудак (в оригинале матерное слово – прим.ред.) снял зайца с-под чужой собаки?» – выругался Захар и, перескочив перелесок, вылетел на поляну.
В другом её конце вокруг человека в камуфляже бегал Полкан, а невдалеке валялся убитый беляк. В охотнике Усымов сразу узнал Егора Брюшкова, скотника из соседнего колхоза, пьяницу и скандалиста, а в лесу – бессовестного пакостника. Ему ничего не стоило вытряхнуть чужие сети, взять зверя из петли соседа, завалить брюхатую лосиху.
Егор стволом ружья пытался отогнать собаку от зайца. Но умный пёс ловко увёртывался от ударов, отпрыгивал в сторону и показывал клыки.
– Чтоб тебя волки сожрали, сволочь поганая! – матерился Брюшков, подступая к зайцу всё ближе и ближе. И быть бы мёртвому ушастику в его руках, если бы сильный удар Полкана не опрокинул его на землю.
– Ах ты, сука триперная! – взвился от бешенства Егор и щёлкнул курком. Минута – и заряд дроби намертво свалит Полкана.
– Не смей стрелять собаку! – издали крикнул Усымов и скинул с плеча вертикалку.
– Что-о? – Егор корпусом только развернулся на голос, жёлтые рысьи глаза его горели бешенством.
– Оставь в покое собаку и зайца!
– Что-о? Зайца?! А ху-ху не хо-хо?!
Брюшков длинно и грубо выматерился, и Усымов понял, что тот пьян или со страшного похмелья. Шёл, поди, на кордон к Вальке-самогонщице опохмелиться. Полкан, повизгивая, сжатой пружиной замер сзади. Неожиданно Брюшков развернулся и прикладом ткнул ему в зубы, собака, отскочив, взвыла.
– Оставь, говорю, в покое пса. Не то …
Усымов даже не успел договорить: хлопнул выстрел, и дробь с визгом пронеслась сбоку. Стой Захар метров пять подальше, непременно с десяток дробин получил бы в голову.
– Мать твою! Ты что, сука, делаешь?
Усымова прошиб холодный пот и какой-то гипнотизирующий страх, вроде как ни рукой, ни ногой не шевельнуть, подобное он испытывал однажды, когда на него шёл раненый медведь. Между тем Брюшков взвёл второй курок своей старенькой горизонталки.
– Замочу, курва!
Захар знал, что Брюшков отпыхтел пятилетку в лагерях за убийство, якобы по неосторожности. То, что выстрелит ещё раз, сомнений не оставалось. А рядом – ни дерева, чтобы укрыться, ни ямки, ни канавы – голое место. «Это конец!» – пронеслось в голове. «И так глупо!» – ещё одна мысль. Что-то жаркое захлестнуло голову, вихрь неопределённых мыслей и чувств. Всё это длилось, наверное, всего несколько секунд. Егор поднимал ружьё, и в этот миг за перелеском в километрах двух хлопнул выстрел, и Захар почти машинально выстрелил, не прилаживая приклад к плечу. Брюшкова отбросило назад, весь заряд двенадцатого калибра попал в грудь…
Усымов долго кружил в тот день по лесу. Вышел сначала в ельник, где снега совсем не было, и по нему утопал в дальние делянки, километров за десять от страшного места. Не до охоты было, в приснеженных ложках собаку на руках нёс, хоть не совсем и понимал, зачем это делает. Собачий след боялся оставить, а свой – нет.
Пришёл домой уже в потёмках. Каких-либо новостей жена не сообщила. Не знали ещё о случившемся в лесу.
Баня не получилась. Помылся кой-как Усымов и вместо двухсотпятидесяти опрокинул почти разом бутылку, а сон всё равно не брал. На утре лишь забылся. А к обеду Валентина принесла новость: в лесу, недалеко от кордона, нашли Егора Брюшкова убитого. А к вечеру и убийца отыскался. Милиция быстро вышла на след преступника. Им оказался молодой тракторист Петруха Пухтин с соседнего лесоучастка, малый горячий, с полуоборота заводившийся и за нож хватавшийся. Накануне они подрались пьяные в лесопунктовском клубе, и Егор поленом высадил у Петрухи зуб.
И быть бы Брюшкову ещё тогда зарезанным, не скрути лесорубы тракториста. Но угрозы: «Всё равно тебя, падла, ухоркаю!» – слышали все.
Следы кирзовых сапог Пухтина у тела убитого Брюшкова неопровержимо говорили: был тут Пётр. И выстрелили в Егорку из вертикалки двенадцатого калибра, и дробь стандартная из покупной пачки заводских патронов. В общем, неопровержимых улик выявилось столь много, что, конечно, и баллистическая экспертиза оказалась не нужной, хлопотное это дело не под рукой, в область надо ехать. А к чему, когда и так всё ясно. Не обратил внимания следователь прокуратуры на некоторые странности: не обнаружилась стреляная гильза, в десяти метрах от тела убитого просматривались ещё чьи-то следы, правда, почти затоптанные кирзачами тракториста. А собачьи лапы никто не стал вымерять, хотя стоило это сделать. Следы разных собак были на поляне, Петруха на охоту ходил с лайкой.
В начале следствия Пухтин стоял на своём: не убивал, случайно вышел на убитого. Через неделю отсидки в следственном изоляторе как-то в разговоре признался сокамерникам: до меня кто-то уложил Егорку, но если бы сам встретил, заряда не пожалел, – такая сволочь был покойничек, но сделал бы по уму, ни следов, ни улик не оставил бы. Об этом тут же стало известно следователю. Давление на подозреваемого усилили. А ещё через неделю Пухтин сознался в убийстве. Потом был суд. Приговорили убийцу к восьми годам лагерей общего режима…
Ну а Захар Усымов продолжал плотничать. Бригадой дома старые подрубали, новые бани и коттеджи ставили. Вроде бы всё как раньше было. Только стали замечать ребята некую странность за Матвеичем: сидит на углу, чашу рубит и вдруг опустит топор и задумается – не о работе задумается, а о чём-то другом, постороннем, и так минут пять-десять – как будто из себя, из тела своего вываливается человек, пропадает невесть куда на время. Сам тут, а глаза пустые, взгляда нет, живинки в них никакой! Ткнут его: ты, чё, Матвеич? Как проснётся: забылся чего-то, ребята. И усмехнётся нехорошо.
Работы в деревнях и на лесоучастке становилось всё меньше и меньше, строить совсем перестали. Мужики наладились в Москву ездить, там хорошие плотники оказались в цене. И как ни уговаривали Захара товарищи: и мастеровой ты, и здоровье дай бог каждому, и дома не семеро по лавкам, одна Валентина, и дочери помогать надо – учится в институте – Усымов сказал, как отрезал: «Пошли вы на… хутор бабочек ловить!» (любимая его присказка вместо мата).
Ночи бессонные, изматывающие довели Захара Усымова до состояния, когда жизнь совсем нехороша. А особенно невмоготу стало после того, как однажды в ночной бессоннице, восстанавливая в памяти то злополучное утро в деталях, Захар вдруг вспомнил щелчок Егоровой курковки и как-то враз осознал, будто открытие какое свалилось сверху, что Брюшков второй раз тогда не мог выстрелить: первый-то патрон был истрачен на зайца! «Етишкина мать! – только и прошептал Усымов. – Етишкина мать! Стало быть, завалил Егорку-то зазря! Не оборона это получается, а…»
И вот с той ночи неожиданного открытия невольный убийца Усымов совсем потерял интерес к жизни. Не жалко, конечно, ему было бывшего зека Брюшкова, отнявшего чужую жизнь. «Сам, гад, хорошего человека на тот свет отправил. Вот боженька справедливость моей рукой и сотворил, – пытался успокоить совесть Захар. – Ведь человечишко, тьфу! Подонок! За таких надо ещё награду давать, спасибо говорить, что людей избавил от тирана. Он бы обязательно ещё кого-нибудь ухлопал!» Захар вспоминал все брюшковские подлости и убитого им, будто по неосторожности, егеря Сидорина, тихого многодетного мужика. Ничего не помогало. Душа ныла. Не принимала она убедительных, в общем-то, аргументов.
Захар пробовал пить. Стало ещё хуже. Многодневные попойки он никогда не любил, а тут проснётся пьяный ночью, а Егорка в окно с ружьём лезет и зайцем ему в рожу тычет: «Подавись, подавись!» – кричит. Потом целиться начинает и похохатывает глумливо: «Что, очко-то заиграло?»
Странно, но и о трактористе он сожалел мало. Раз как-то зло подумал: «Псих хренов. Тоже кого-нибудь пришил бы. Самое место ему на нарах». Егора он не жалел, а Петруху Пухтина возненавидел. Ненавидел, и всё. И не понимал своей ненависти: отчего так.
Он жалел себя. Знал, что уже не будет прежним, весёлым и беззаботным, что не будет того солнечного ядрёного утра уже никогда, что уже никогда не сходит с ружьём за зайцем, не попарится от души в баньке и, приняв после парной двести пятьдесят на грудь, беззаботно не посидит с женой Валентиной за столом, вспоминая со смыслом прожитый день, не посмеётся весело над рассказанными ею деревенскими новостями, в которых столько солёного юмора.
Та жизнь осталась в прошлом. Счастливое время лада с собственной совестью пролетело безвозвратно. «Всех можно обмануть, обвести вокруг пальца, а себя – ни ума не хватает, ни умения, ни нужного опыта, – сделал как-то неутешительный вывод Захар. – Не знал я, что во мне ещё кто-то есть, которого ни уговорить, ни водкой залить».
Живёт Усымов всё в той же родной деревне Солтаново, уже на пенсии, похудел, мало с кем общается, интереса ни к чему не проявляет. Говорят, рак у него.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.