ВОЗМОЖНОСТЬ ТРЕЗВОЙ ЖИЗНИ ОТРИЦАЮ

№ 2006 / 52, 23.02.2015

При жизни у Николая Рубцова вышло только четыре тоненьких книжечки общим тиражом сорок три тысячи экземпляров. Для 1960-х годов это были не цифры. Тогда, к примеру, московское издательство «Молодая гвардия» любому графоману готово было для первого сборника устроить тираж от 50 тысяч и выше. Это уже после гибели Рубцова все заговорили о его гениальности. К сегодняшнему дню книги поэта переиздавались более сорока раз, а их общий тираж превысил шесть миллионов экземпляров.
Николай Михайлович Рубцов родился 3 января 1936 года в посёлке Емецк Архангельской области. Отец поэта в своё время работал в Вологодском горкоме КПСС, потом ушёл из семьи, воевал на фронте, но после 1944 года все известия о нём пропали. Новая встреча отца и сына состоялась лишь в 1950-х годах. Мать скончалась в 1942 году. Ещё раньше Николай остался без двух маленьких сестёр. В итоге он в 1943 году вместе с младшим братом попал в детдом.
В 1950 году Николай Рубцов, окончив семилетку, попытался поступить в Рижское мореходное училище, но из-за возраста его туда не приняли, поэтому он вскоре подал документы в Тотемский лесотехнический техникум. Спустя два года несостоявшийся мореход уехал в Архангельск, где устроился кочегаром на одном из рыболовецких судов. В 1953 году он сдал экзамены в горный техникум г. Кировска (Мурманская область). Но в маленьком северном городке ему было неуютно, и он через два года уехал в Ленинград, откуда его вскоре призвали на флот. Так он оказался на эскадренном миноносце.
После демобилизации Рубцов устроился в Ленинграде на Кировский завод: сначала его взяли кочегаром, а затем перевели в шихтовщики. Настроение у него тогда было не самое весёлое. «Вообще живётся как-то одиноко, – писал он тогда своему другу по Северному флоту Валентину Сафонову, – без волнения, без особых радостей, без особого горя. Старею понемножку, так и не решив, для чего же живу. Хочется кому-то чего-то доказать, а что доказывать и кому доказывать – не знаю. А вот мне сама жизнь давненько уже доказала необходимость иметь большую цель, к которой надо стремиться».
В какой-то момент у Рубцова появилась надежда, что его судьбу как-то сможет переменить к лучшему Генриэтта Меньшикова, которая в апреле 1963 года подарила ему дочь Елену. Но их брак оказался непрочным.
В 1962 году Борис Тайгин помог выпустить Рубцову первый машинописный сборник «Волны и скалы». Тогда же Рубцов написал стихотворение «Видение на холме», позже ставшее хрестоматийным, которое начиналось так:
Россия, Русь –
Куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы…
В том же 1962 году поэт поступил в Литинститут, откуда спустя два года его исключили. Примерно тогда же поэт познакомился с Евтушенко. Тот позже вспоминал, как Рубцов принёс в журнал «Юность» стихи «Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте!..». Евтушенко рассказывал о Рубцове: «Был он худенький, весь встопорщенный, готовый немедля защищаться от ожидавшихся обид, в потёртом бушлатике, с шеей, обмотанной пёстреньким шарфом, за что его прозывали «Шарфик» Однако если первое звонкое, лихое стихотворение проскочило цензуру без сучка и задоринки, то крошечный, сатирический шедевр «Репортаж» о разбитном корреспонденте, сующем микрофон в рот усталому пахарю, блюстителям идеологии стал поперёк горла, они упёрлись рогом и ни за что не хотели его пропускать» («Труд», 2004, 26.02).
Впрочем, Рубцов писал тогда очень разные стихи. В году шестьдесят третьем у него вдруг вырвались такие строки:
Возможно, я для вас в гробу мерцаю,
Но заявляю Вам в конце концов,
Я, Николай Михайлович Рубцов,
Возможность трезвой жизни отрицаю.
Эти строки дошли до ректора Литинститута Ивана Серёгина. Рассказывали, будто ректор был в ярости. Он не понимал, как не алкаш, а молодой парень мог отрицать саму возможность трезвой жизни. Короче, получив нагоняй, Рубцов очень расстроился, но, как говорили, при выходе из ректорского кабинета он бросил такую фразу: «Я пропил уже целые тома своих стихов».
Позже очень много для поэта сделал Вадим Кожинов. Он первым оценил гениальность Рубцова. Я приведу из его воспоминаний только один фрагмент: «В самом конце 1964 года Николай Рубцов приехал в Москву хлопотать о восстановлении его в Литературном институте (15 января 1965 года он был восстановлен, но, увы, только на заочном отделении). Однако все эти неурядицы были чем-то не таким уж существенным, – они походили на то, что произошло у нас со встречей Нового, 1965 года. Было решено встречать этот год в доме моих родителей, где Николай Рубцов ещё не бывал. Случилось так, что я запоздал, и Николай явился раньше меня. Был он одет, как бы это сказать, по-дорожному, что ли, и на моего отца, который встречал гостей, произвёл очень неблагоприятное впечатление. Мы с Передреевым приехали около двенадцати и застали Николая на улице у подъезда. Меня страшно возмутило нарушение обычая, который я считаю священным: к новогоднему столу приглашается любой нежданно появившийся гость. Я вбежал в квартиру, чтобы поздравить с Новым годом мать, и вернулся на улицу». Троица махнула в литинститутское общежитие на улицу Добролюбова, где очень весело отпраздновала новогоднюю ночь. Но под утро Кожинов не выдержал и перезвонил отцу. «У него уже было совсем иное настроение, он извинялся, упрашивал, чтобы все мы немедленно приехали к нему, и т.д.
– Ты даже представить себе не можешь, кого ты не пустил на свой порог, – отвечал я. – Всё равно что Есенина не пустил
И это тогда, 1 января 1965 года, уже было полной правдой».
В 1965 году у Рубцова в Архангельске вышла первая маленькая книжечка «Лирика». Тогда же его восстановили в Литинституте. В Москве ему никто ничего не обещал. Поэтому большую часть времени он продолжал проводить в селе Никольское. Но радости это не приносило. Он тогда писал своему бывшему сокурснику по лесотехническому техникуму Сергею Багрову: «Выйду иногда на улице – увижу снег, безлюдье, мороз, и ко всему опять становлюсь безразличным и не знаю, что мне делать, да и не задумываюсь над этим, хотя надо бы задуматься, так как совсем разонравилось мне в старой этой избе, да и время от времени рассчитываться ведь надо за скучную жизнь в ней. Было бы куда легче, если б нашлись здесь близкие мне люди. Но их нет».
Но ещё больше Рубцова огорчала его невостребованность как поэта. Осенью 1965 года он в порыве отчаяния писал новому руководителю Вологодской писательской организации Александру Романову: «Были бы у меня средства, я никогда не печатал бы стихи, не стремился бы к этому, так как, насколько я убедился, стихи, вернее, хорошие стихи (не говорю о себе), печати не нужны. Это обстоятельство, как самый печальный цветок в букете остальных печальных обстоятельств в жизни пишущих ребят, не имеющих литературного имени».
Уже после восстановления в Литинституте Рубцов однажды во время очередной пьянки чуть не зарезал ножичком магаданского поэта Альберта Адамова (Потехина). Возник грандиозный скандал. Рубцова вновь хотели отчислить. Как удалось это дело замять, достоверно никто не знает. Ну а диплом поэту выдали лишь в 1969 году.
Здесь надо добавить: жил Рубцов как-то неприкаянно. Он никогда не имел достатка. И быт его был вечно необустроен.
В конце 1968 года Рубцов решил обратиться к секретарю Вологодского обкома КПСС Василию Другову. Он подготовил письмо, в котором сообщал, что, начиная с 1962 года, у него отсутствовал постоянный адрес. Всё это время поэт, цитирую его письмо, «снимал «углы», ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву – на период экзаменационных сессий. В общем, был совершенно не устроен. При вашем благожелательном участии (вы, конечно, помните встречу с вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренне и глубоко благодарен вам, Василий Иванович, за эту помощь, так как с тех пор я живу в более-менее нормальных бытовых условиях. Хочу только сообщить следующее:
1. Нас в комнате проживает трое.
2. Мои товарищи по месту жительства – люди другого дела.
3. В комнате, безусловно, бывают родственники и гости.
Есть ещё много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы. Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же «пунктов» я живу отдельно от жены, – впрочем, не только вследствие этого: она сама не имеет собственного жилья. Среди малознакомых людей я привык называть себя «одиноким». Главное, не знаю, когда это кончится». Однако потом Рубцов передумал и никуда своё жалобное послание отсылать не стал.
Очень красноречивы и воспоминания Сергея Каменева. Он с Рубцовым столкнулся лишь однажды. Встреча произошла в Москве в одну из сентябрьских холодных ночей 1969 года. Каменева, будущего юриста, часто тогда посылали помощником к участковым милиционерам. «Обходя чердаки домов по улице Профсоюзной, на одном из них у отопительной батареи был задержан неизвестный. При нём не было никаких документов, а лишь небольшой жёлтый чемоданчик. Балетка. Задержанного доставили в 120-е отделение милиции. При свете вид доставленного был жалок. Измятое пальто, рваные туфли, испуганный вид. Немного погодя задержанный назвался Рубцовым и сказал, что он приехал к своему другу, но отыскать его не смог. Поэтому решил заночевать на чердаке. Никаких документов при нём не было, но он открыл свою балетку, и на стол высыпалось множество исписанных листков, какие-то конверты, официальные ответы. «Это из журнала «Юность». Это из журнала «Знамя», – торопливо объяснял доставленный. – Я поэт. Вот тут написано: Рубцову». Кажется, тогда дежурный проверил фамилию в адресном столе. Было решено отпустить задержанного. Инспектор розыска, который вёл беседу, несколько раз посмотрел на рваные туфли Рубцова, а потом произнёс: «Вон у нас в углу вещи. Третий месяц лежат, никто не откликается. Там есть почти новые туфли. Примерь». Рубцов как-то смутился. Но внешний вид рваных туфель подтолкнул к соблазну. «Примерь. Подойдут, уйдёшь из милиции в обновке». Он примерил. В самый раз. С потеплевшими глазами ушёл он в ту холодную ночь. Как отшельник, как беспризорный. Он ушёл, чтобы жить лишь в поэзии» («Мир Севера», 1998, № 2).
Своё жильё в Вологде Рубцов получил лишь в мае 1969 года. А уже через месяц к нему приехала поэтесса Людмила Дербина. Ей тогда шёл 31-й год. В своё время она работала в библиотеке Воронежского университета. В молодости она уже была замужем. Но брак оказался коротким. А с Рубцовым Дербина впервые познакомилась ещё в 1963 году в одной из московских компаний. Сразу после приезда в Вологду у Дербиной вышла книга стихов «Сиверко». И потом два поэта в течение полутора лет всё решали, как быть дальше. Свои отношения они решили официально оформить сразу после празднования 1971 года. Заявление в ЗАГС было подано 9 января. А в ночь на 19 января Дербина Рубцова убила.
На предварительном следствии Дербина показала: «Он <Рубцов. – В.О.> всячески оскорблял меня нецензурной бранью, унижал меня. Стал ломать руки, плевал на меня, бросал в меня зажжённые спички. Я заявила Рубцову, что ухожу от него. Николай сказал, что не пустит меня, запер дверь на ключ. Спустя некоторое время Рубцов стал пинать меня в грудь, лицо. Затем открыл дверь на балкон, запрещая мне одеваться. Стал бросать и бить пластинки, бросил в меня стаканом, разбил его. Осколки стакана посыпались на постель. Рубцов искал нож, но не нашёл, потому что я предварительно убрала его. После этого он угомонился, лёг на постель, а я прилегла на диван. Спустя минут пять Рубцов заявил мне: «Иди ко мне на кровать». После всего этого я категорически отказалась идти к Рубцову. Тогда он заявил, что просто так я от него не уйду, он раскроит мне череп за то, что я якобы унижаю его. Затем Рубцов подошёл к балкону (там стояла металлическая лопата). Рубцов сказал: «Нет, лучше я тебя молотком!» И пошёл в ванную комнату искать молоток. В этот момент Рубцов был взвинчен, а я знала, что в ванной есть молоток и Рубцов может убить меня, забеспокоилась. Я вышла за дверь комнаты. Рубцов выскочил из ванной с охапкой белья (молоток он искал под грязным бельём – оно было под ванной), затолкнул меня в комнату. Я стала успокаивать его, уложила на кровать. Он ударил меня ногами в грудь и вскочил, уронив при этом стол. Оба мы упали на пол. Я разозлилась, схватила его за волосы. Рубцов старался схватить меня за горло, но я укусила его за руку, а затем схватила за горло и стала давить его. Мне было безразлично, что будет дальше. Когда я его хватала за горло, у него вставали волосы и на лице был ужас. Он молчал, но потом сказал: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя!» Я сильно давила Рубцова, пока он не посинел…».
На суде Дербина в последнем слове заявила: «Я отрицаю, что я его <Н.Рубцова. – В.О.> убила умышленно. Но убила его я. Он умер от моей руки». Суд приговорил её к восьми годам лишения свободы.
Возможно, Рубцов предвидел трагическую развязку. Незадолго до своей гибели он пророчески написал:
Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат берёзы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывёт, забытый и унылый,
Разобьётся с треском, и в потёмки
Уплывут ужасные обломки,
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!
Когда через два с половиной месяца в Вологде начался суд над Дербиной, руководитель Вологодской писательской организации представил краткую характеристику на поэта. Как отмечал литфункционер, короткая жизнь Рубцова была «насыщена богатыми впечатлениями о пережитых годах, серьёзными наблюдениями над людьми и богатым опытом. Своеобразие его поэзии заключается в том, что он новаторским развитием традиций русской классики идёт по пути Тютчева и Фета. Талантливый человек, он глубоко любил Россию, свой народ, был истинным поэтом родной земли. В повседневной жизни Рубцов отличался преданностью в дружбе. Он стал замечательным поэтом…» (цитирую по журналу «Мир Севера», 1998, № 2).
После смерти, как это часто бывает, появилось много воспоминаний, авторы которых стали спорить, кто при жизни был дороже и ближе поэту.
В. ОГРЫЗКО