Советский разведчик вернул нам Эрьзю

№ 2007 / 13, 23.02.2015

У великого скульптора Степана Дмитриевича Эрьзи была драматическая судьба. Много лет он был вынужден провести в Латинской Америке, сомневаясь, стоит ли возвращаться в Советскую Россию. Однажды эти сомнения разрешил молодой советский дипломат и разведчик Юрий Папоров. Он долго молчал о подробностях возвращения скульптора на родину, и лишь недавно решил приоткрыть тайну, написав книгу «Великий Эрьзя. Признание и трагедия». Сегодня Юрий Папоров гость нашей газеты.

 

– Юрий Николаевич, почему в своё время вы решили связать свою жизнь со службой во внешней разведке?

– В составе первого посольства в Аргентине в 1946 году я был атташе и не имел отношения ни к каким разведывательным службам. Я быстро выучил язык, выполнял массу поручений. В общем, проявил себя. Вернувшись в Москву, я получил месяц отдыха, а затем меня вызвали в ЦК партии. Там меня встретил человек из внешней разведки и предложил перейти на работу к ним, сказал, что есть решение ЦК. А мне была уже подготовлена хорошая должность в МИДе, в протокольном отделе. Я стал отказываться, но против решения ЦК ничего сделать было невозможно. Эта служба тогда находилась вне КГБ, называлась – «Комитет № 4 Совета Министров СССР». Вот так я и попал в разведку.

– А до того как приехать в Аргентину, вы что-то окончили? Где работали?

– До того была война, мне было семнадцать-девятнадцать лет, и я работал в НКВД в Туркмении. В конце войны была создана сеть наркоматов ино-странных дел, так как Сталин рассчитывал, что все республики Советского Союза после войны пошлют своих представителей в ООН, но ООН приняла только СССР, Украину и Белоруссию. А я в то время занимал в Туркмении должность помощника заместителя наркома, приезжал в Москву на курсы. И когда генерал Перон, пришедший к власти в Аргентине, предложил установить с Советским Союзом дипломатические отношения, Сталин на его телеграмме написал: «Оформить посольство в течение месяца». Это было в мае 1946 года, кадров было мало, и оформить посольство в такой короткий срок было невозможно. Наскребли, как говорится, по сусекам, взяли бывшего посла из Голландии, консул приехал из Уругвая… Таким образом я в двадцать один год оказался атташе в Аргентине.

– Возвращением Эрьзи в Советский Союз занимались по личной инициативе или это было задание нашего правительства?

– Ни то и ни другое. Дело в том, что в конце 1945 года Степан Дмитриевич Эрьзя очень сильно заболел. И его друг и личный секретарь Луис Орсетти, прекрасный, чудный мужик, забеспокоился, куда денутся все скульптуры, если Эрьзя умрёт. Он позвонил в советскую миссию в Монтевидео, встречался с консулом, которым был Валентин Васильевич Рябов. Валентин Васильевич решил посмотреть, что это за скульптуры, что за человек Эрьзя. Они познакомились, и на Рябова творчество Эрьзи произвело огромное впечатление. И уже в марте 1946 года наша миссия в Монтевидео направила телеграмму в Советский Союз о том, что великий скульптор Эрьзя желает вернуться на родину. Но решения никакого не поступало. Затем в Аргентину приехало наше посольство, и Рябов из Уругвая был переведён к нам консулом. Мы прибыли в Буэнос-Айрес 1 сентября 1946 года, Эрьзя нас встречал. Рябов рассказал послу Михаилу Сергееву, какой это чудный скульптор, и вскоре посольская группа, в том числе и я, отправилась смотреть скульптуры. Жена Сергеева, Тамара Алексеевна, была по профессии скульптор, и она восхитилась. Сергеев сразу же послал пространную телеграмму в Москву, доказывая, какое значение будет иметь возвращение Эрьзи в СССР. Скульптор написал письмо в Верховный Совет, что дарит все свои работы советскому народу, но с одним условием – чтобы они были выставлены. О том, что Степан Дмитриевич собирается уехать, пошёл слух по Аргентине, и сразу появились люди, которые стали этому препятствовать, уговаривали Эрьзю не возвращаться. Прибыл человек из Соединённых Штатов с предложением купить за три миллиона долларов все его скульптуры для Музея современного искусства в Нью-Йорке. Эрьзя отказался, сказал: «Я еду в Россию». Однако окончательного решения всё не поступало. Тут ещё масла в огонь подлило то, что когда Эрьзя пришёл к консулу со своим советским паспортом, консул, понимая, что с марта по октябрь нет ответа из Москвы, что дело вообще непростое, заявил Эрьзе: «Вы хотите ехать в СССР? Но вы же утратили советское гражданство». И Эрьзя полез на него с кулаками. Гражданство ему быстро восстановили, так как МИД дал согласие на возвращение. Но по решению МИДа посол действовать не мог. Потом пришло решение Верховного Совета: «Восстановить Эрьзю в правах советского гражданина и разрешить ему приехать в СССР». И снова задержка, так как решения из ЦК посол по-прежнему не получал. Но несмотря на это Сергеев попросил «Славянский союз» в Аргентине помочь запаковать все скульптуры Эрьзи для перевозки. А отъезд всё откладывался. В конце сентября 1947 года Сергеева отозвали. По каким причинам, трудно сказать, хотя догадаться можно – в Советском Союзе были люди, которые противились возвращению Эрьзи. Это, в первую очередь, глава Академии художеств Герасимов, скульпторы Вучетич и Томский и председатель Комитета по делам искусств Баспалов. Они прекрасно понимали, что Эрьзя не Конёнков, который им не конкурент, дорогу не перейдёт, а работы Эрьзи, о которых так много писала мировая пресса, это – серьёзно. Потом так оно и получилось. Когда в 1954 году была устроена выставка Степана Дмитриевича в Доме художника на Кузнецком мосту, то напротив выставлял свои работы Герасимов. И кто-то в книге отзывов написал: «После работ Эрьзя ваше смотреть нельзя». Эта фраза во многом объясняет, почему его не хотели видеть в Союзе и не было окончательного решения.

– А от кого оно должно было поступить? 

– От Центрального комитета партии. Без него ни МИД, ни Верховный Совет ничего сделать не могли… Летом 1947 года Эрьзя разбил ящики, в которых находились скульптуры, и снова открыл у себя в доме выставку. Но перед своим отъездом посол Сергеев заверил его, что он отправится в СССР на пароходе «Баку». А «Баку» уже шёл к Буэнос-Айресу. Скульптуры снова упаковали, подготовили. В октябре «Баку» пришёл, постоял в порту и ушёл… 7 ноября посол устраивал большой приём, я как раз облачался дома в дипломатическую форму, и тут мне позвонил Луис Орсетти и сообщил, что Эрьзя отказывается идти на приём. Это скандал. Я вынужден был переодеться обратно в гражданское и ехать уговаривать Степана Дмитриевича. А ещё Сергеев дал мне поручение, так как Эрьзя ко мне хорошо относился, заниматься этим вопросом, навещать его. И в конце концов он согласился поехать. А 13 ноября я запомнил на всю жизнь – я приехал к Степану Дмитриевичу в тот момент, когда к нему зашёл приятель и стал читать статью из аргентинского журнала, в которой говорилось примерно следующее: «Мы без всякой радости стояли у причала и провожали пароход, на котором великий скульптор Эрьзя покинул Аргентину. Он уезжал, и мы видели, как он машет рукой, благодарный за то, что здесь, в Аргентине, он сумел обнаружить кебрачо – новый материал для работы скульптора. В Аргентине он прожил двадцать лет, заработал массу премий, и мы его очень уважаем, но неизвестно, как его встретят в России»… В тот день я впервые видел слёзы Эрьзи – все считали, что он уехал, а он до сих пор сидит здесь. Он мне рассказывал, как над ним издевались некоторые художники, когда он появлялся в кафе. Говорили: «Что ж вы, господин Эрьзя, так быстро вернулись? Вам не понравилось в Москве?» В общем, он страшно переживал, и порой мне приходилось очень трудно с ним разговаривать, убеждать его, что происходит какое-то недоразумение. Я читал ему статьи, что вот Конёнков вернулся в СССР, что и его, Эрьзю, там ждут. А Эрьзя мне очень разумно на это отвечал: «А почему ни в одной статье за эти два года у вас нет обо мне ни слова? Почему там, где опубликованы фамилии художников, посвятивших своё творчество революции, нет моей? Я первым создал скульптуру Ленина ещё в 1918 году. И Маркса, Энгельса. Фронтон Дома профсоюза горнорабочих в Азербайджане. И обо мне ни одного слова. Значит, моё творчество в СССР не признаётся. А везде его признают».

– Юрий Николаевич, а как Эрьзя оказался в Аргентине?

– В Аргентине Степан Дмитриевич прожил так долго по стечению обстоятельств. В 1926 году он из Советского Союза не эмигрировал, а поехал на поиск своих скульптур, которые ещё в 1910-е годы один проходимец, Антонио Санта-Марино, увёз в Аргентину из Франции. И Эрьзя хотел их отыскать и заодно пропагандировать за рубежом советское искусство. В этом его поддержали Луначарский, жена Каменева, которая была председателем ВОКСа. Ему дали переводчицу, Юлию Кун, которая оказалась женой военного разведчика и сама поехала за границу по этой линии. Они вместе побывали в Париже, в Монтевидео, жили в одном доме в Буэнос-Айресе. Здесь Эрьзя нашёл новый материал – дерево кебрачо. Официально Юлия Кун работала в «Южамторге», ходила по теннисным кортам, по клубам, и однажды, вернувшись домой из поездки, Эрьзя обнаружил, что Гун исчезла. Оказалось, что её арестовали и выслали в Советский Союз. «Южамторг» разогнали. А Эрьзя остался, и не знал, куда обращаться. Русские его сторонились, дипломатических отношений между СССР и Аргентиной тогда не было.

– А испанский язык Степан Дмитриевич знал?

– Как и французский и итальянский языки, испанский у него был очень своеобразный. Может быть, пару сотен слов он знал, кое-как их употреблял. На русском языке говорил довольно прилично. Принято считать, что Эрьзя по-русски не говорил, говорил только на мордовском, и вообще был таким тёмным в смысле европейской цивилизации человеком. Но ведь он несколько лет учился в Москве в училище живописи, ваяния и зодчества, изучал анатомию в Московском университете. И на каком языке он общался с преподавателями, студентами? На русском, конечно… Но на меня Эрьзя производил странное впечатление – и крестьянин, и сеньор, человек, может быть, и не очень серьёзных мыслей, но в то же время философ. Вообще, он мне сразу показался большой личностью, несмотря на его косоворотку, всегда мятые штаны. И я видел, как он работает. Это поражало. Когда вместе с послом Сергеевым я побывал в его мастерской в первый раз, то не очень разобрался. Всё-таки я был приучен к соцреализму, но затем постепенно почувствовал, что его скульптуры живут, разговаривают со мной. Толстой, Александр Невский, Моисей, Иоанн Креститель, простые мужики, бабы… Поразительно. Это мог создать только великий мастер. И мне, двадцатитрёхлетнему человеку, общение со Степаном Дмитриевичем принесло очень много. – И как Эрьзе всё же удалось вернуться на родину?

– Постоянно появлялась надежда, но она тут же гасла… Новый посол тоже ничего сделать не мог, да и не проявлял особой инициативы. Понимал, видимо, что решения нет неспроста. Но вот пришла телеграмма от МИДа и Верховного Совета и деньги. Мы обрадовались, снова забили все скульптуры в ящики. Ждали парохода и подтверждения из ЦК. Ждали шесть месяцев! Потом Эрьзя разбил ящики, достал скульптуры… А в это время вокруг происходят события – одна из его учениц, которую звали Доротея, очень неплохой скульптор, в него влюблена. Но поскольку Эрьзя упорно хочет уехать, она рвёт с ним и выходит замуж, как говорится, за первого попавшегося мужика. А мужик этот оказывается миллиардером и вскоре умирает. Все богатства достаются Доротее. Баптисты уговаривают Эрьзю переехать в США… Понимая, что тянуть больше невозможно, видя, как Эрьзя страдает, что у него не ладится работа, я решил действовать через аргентинских коммунистов. Я приехал к Хорхе Виале, который работал нотариусом и был членом компартии, связником. Через него проходили документы, деньги, шифрованные сообщения. И я объяснил ему: «Ситуация с Эрьзей складывается так, что подрывается авторитет Советского Союза». Он меня очень быстро понял, и в тот же день в ЦК аргентинцы отправили об этом сообщение. И я параллельно переговорил с поверенным в делах, высказал ему своё мнение об этой уже четырёхлетней волоките с возвращением скульптора. В результате 15 июня 1950 года ни свет ни заря раздаётся звонок из посольства: «Одевайся и приезжай». И мне вручают шифрованную телеграмму, в которой содержится это окончательное решение высылать Эрьзу со всеми вещами, работами как можно быстрее. Рабочие из «Славянского союза» снова забивают 97 ящиков, в которых 180 скульптур из дерева, гипса, бронзы, мрамора. 175 тонн!

– И пароход на этот раз пришёл быстро?

– Мы арендовали итальянский пароход «Джулия», который доставил Эрьзю в порт Румынии, а из Румынии его перевезли в Одессу. Из Одессы по железной дороге он прибыл в Москву. И уже в Одессе, как я знаю, над Степаном Дмитриевичем стали издеваться – вся эта публика, воспитанная на другом искусстве, не могла его принять… Вообще, Эрьзе после возвращения не везло. Плохо к нему отнеслись. Выделили крошечную мастерскую, скульптуры увезли в Загорск и сгрузили в заброшенной церкви, где снег покрывал ящики. Выставок не было. Первая состоялась в 1954 году. Уже после неё одна из поклонниц Эрьзи нашла подход к Маленкову и уговорила его приехать к Эрьзе в мастерскую. Маленков приехал с семьёй, увидел, ахнул: «Степан Дмитриевич, голубчик!» И тут же продиктовал помощнику: присвоить звание народного художника СССР, прикрепить к кремлёвскому питанию, которое привозить утром, днём и вечером, выделить мастерскую, только что освобождённую Томским (а Томский переехал в настоящий дворец), и так далее, так далее… Через три дня помощник идёт к Маленкову за подписью, а того в этот момент снимают с поста…

– Юрий Николаевич, вы возвращались в СССР вместе с Эрьзей? 

– Нет. Мой срок работы в Аргентине закончился чуть раньше. Я уехал 26 августа 1950 года, а Эрьзя – 6 сентября. Но в Москве я уже не мог с ним общаться, так как поменял место работы… Я жутко мучился, но пойти к Степану Дмитриевичу не мог. У меня уже были другие задачи. И всё-таки случайно я с ним встретился на улице в Москве. Это было в конце лета 1953 года. Но встреча не была тёплой – Эрьзя был обижен, в том числе и на меня, как к нему отнеслись на родине. Получилось, что мы его обманули. Выставка работ Степана Дмитриевича была встречена его коллегами-скульпторами очень плохо, появились отрицательные статьи. Признание его творчества на родине произошло только после смерти… Вот такая история.

 

Беседу вёл Роман СЕНЧИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.