ДОМ НА ТОЙ СТОРОНЕ

№ 2007 / 52, 23.02.2015


К столетию статьи Л.Н.Толстого «Наше жизнепонимание»

Есть что-то сколь прекрасное, столь и грустное в том, что человечество, летя вперёд с такой скоростью, что само укоряет себя за эту поспешность, вместе с тем благополучно стоит на месте. Сто лет назад Льву Николаевичу казалось, что человечество подошло к последнему порогу и просто поневоле примет истину, чтобы не прослыть безумным. А истина в том, что пора жить по-человечески – трудом и любовью, не подчиняясь никаким правительствам, присвоившим себе право командовать людьми, не служа никаким армиям, не платя никаких налогов, ибо земля Божья, а труд мой – какие могут быть посредники? Хватит, устали! Сколько можно слепо влечься за безумной историей, когда правда так проста? И какой чудесный образ находит Лев Николаевич в статье «Наше жизнепонимание»: наш дом на той стороне реки и он совсем рядом, но нам хочется пройти, не замочив ног, и мы спускаемся всё ниже, ниже по течению, не замечая, что река становится всё шире, шире, пока не становится поздно.
Ну, а мы уж за столетие после Льва Николаевича вон ещё насколько вниз спустились. И река уж – море, и дом видится только в снах. И бежим со скоростью, которая и представиться не могла в передовые времена Уточкина и Эдисона. И ещё охотнее присваиваем своим дням звание последних времён, умножая толкования Апокалипсиса. А река, а дом…
Но почему, почему мы так стремительно стоим или так недвижно летим? Что с нашим жизнепониманием? Ведь это оно – жизнепонимание – даёт нам чувство потока или болота. И что сейчас делать с толстовским опытом, с его хватанием за рукав: постойте! послушайте! Значит ли он ещё что-нибудь, или уже только «слова, слова, слова», только одинокое заблуждение, оплаченное таким же отчётливым, почти символическим одиночеством его погребения на краю Заказа – никого из этой могилы не окликнуть, не остановить, не сказать: брат!
Никак уже не прочтёшь его столетнее «Жизнепонимание» как «текст» – отдельно от собственной его судьбы. Срослись. Напечатай сейчас эту краткую не статью даже, а завещание, безымянно – засмеются и отойдут. Даже обсуждать не станут. Разве только с улыбкой поддержат: да, хорошо бы правительство вон, армию вон, налоги вон! И только бы ещё не работать, а жить хорошо, чтобы ОНИ эту жизнь обеспечивали. У нас уж это так: ещё до того, как додумаем мысль, сразу являются ОНИ – правительство, церковь, долг, прогресс…
И как хорошо в соседних с «Жизнепониманием» работах 1907 года, как дружно, как вполне по-нашему простые собеседники Льва Николаевича не понимают его: да как же? ведь вот оно как в жизни-то. И всегда так было. А он их логикой и Евангелием. А она, логика-то, для мужика – дело господское. Мужик по ней никогда не жил, потому что, даже и не учась нигде, а только отстаивая службы в своей деревенской церкви, знал: кесарево кесарю отдай. А Богово у Бога не отнимешь, если логику на порог не пускать.
Сам он счастливо удивляется, что мужик ему на вопрос: где найти такого-то старика, отвечает: не знаем, мы не здешние. Это «мы» восхищает Льва Николаевича – что вот нет у мужика «я» (разве когда зло делает), а так – всегда мы: мы обчество, мы артель. В конце концов, не договаривает Лев Николаевич, мы – народ. Хотя сам мужик так широко не думает. Но именно так – мы! А Лев Николаевич хочет его «я» научить. Я и Бог – без посредников. Тогда как у мужика только мы и Бог, а без этого один немец и протестантизм, про который мужик ничего не знает. Как не знает ничего про «Бытие-в-себе» и «Бытие-для-себя».
Так отчего же лучше нас это понимавший, Лев Николаевич так упрямствовал? Отчего в этом упрямстве даже Голгофы искал, а ему в ней было отказано, пока он сам её себе не определил, будто не зная, что на Голгофу влекут, а не восходят, и что на кресте в последнем одиночестве ждёт не победа, а только: «Боже, Боже мой, зачем Ты меня оставил?», и что и самые великие мысли и великие служения от одиночества и оставленности не загородят. Отчего шёл поперёк такого очевидного и не от сытости придуманного, а историческим опытом выстраданного мира с его государством, армией, налогами.

А вот, страшусь сказать, – из великого, спасительного, небесного, навсегда правого стариковского эгоизма. И я тут не правду Софьи Андреевны, которая его тоже в эгоизме корила, имею в виду: что вот, де, дети без хлеба остаются, а он всё раздаёт (он в перебор, и она в перебор – это уж закон такой и всяк его по себе знает). И не про «гордыню», в которой его упрекает церковь. Я про другое. Про то, что всем нам свойственно, да только мы не решаемся сказать, а он не страшился.

Мы все, если не ленимся думать и глядеть на Божий мир прямо, однажды понимаем правду любимого Львом Николаевичем Карлейля, что «человек– часть неутомимого сердца природы». А неутомимость сердца куда как отлична от неутомимости прогресса. К концу жизни мы все узнаём столько, что и самим нам хочется, чтобы мир остановился на нас. Все мы успеваем увидеть за жизнь однообразное кружение истории, переодевание её в разные платья при неизменной недвижности духовных законов. И поняв это, однажды тоже, как он, хотим схватить жизнь за рукав и сказать: стой! Ты не туда! Там тебя опять ждут только другие платья, машины, зубные щётки, другие шампуни от перхоти и другое «Клинское». А в конце то же одиночество перед Богом. Так давай сразу с главного, с «я» и Бог. Ведь как просто.
Кажется, это было его главное заклинание «ведь как просто!» А просто-то оказывалось только по логике, хотя бы и святой. Вот он уже в столетней заметке того же 1907 года «Любите друг друга» как хорошо знает, что «любящий человек и один среди не любящих не погибает. А если и погибает, то, как Христос, – с победой». «Ведь это так просто, так легко, так радостно». А дневники его той же поры поглядите: какая уж там радость? Даже в собственном доме горе и обида до небес. Легко и радостно написать: «Испытайте любовь и вы увидите, как вместо хмурого, сердитого и тяжёлого состояния, вы будете светлы, веселы, радостны». Ведь это в точности то, что говорил Серафим Саровский. И ведь действительно – весело и радостно, и каждый это хоть однажды испытал. Но каждый так же знает, что в реальности это весело и радостно, пока мы в келье, пока за рабочим столом с книгой святого единомышленника. А вышел из монастырской ограды, из кабинета, а там тебя мир ждёт – и нет ни веселья, ни радости. И жалко этого своего только что оставленного света и любви. И поневоле душа закричит: да разве это не понятно, что любящий не погибает? Разве не всеобще? И разве он, Толстой, какой-то другой, не из того же народа? Ведь я брат вам, как он писал после Определения Синода неумеренно пылким архиереям. Как мог бы сказать всему миру, да, кажется, он один всему-то миру и говорил, и не нас одних, а весь мир просил оставить правительства и армии или хоть начать с себя, а там все увидят, как это хорошо, и станут «светлы, веселы, радостны».
А вот проходит сто лет, и мы опять убеждаемся, что хорошо только, когда я один. А когда «мы», то сразу всё другое. Сразу кругом, по Достоевскому, «чёрненькие и беленькие», сразу лесковские «углекислые феи» от революции, сразу «тварь я дрожащая или право имею», сразу «народная воля» и встречный деспотизм государя, в ответ на который ещё больше «воли» и ещё больше «тротиловый эквивалент». И все это понимают. А он-то что – нет?
Да понимает, понимает – получше нас, и потому с героизмом и святостью бросается на историю (а все правительства, армии, налоги – это ведь не человек, не жизнь дома, а история), надеясь с Христовой неуклонностью где притчами, где прямым словом сказать, что «наше жизнепонимание» искажено, что оно стоит на ложных основаниях и что начинать нужно совсем с другого конца – с Бога и любви. И с себя, с себя! Самому выйти из дурного всё оправдывающего «мы» и стать «я». И тогда действительно не нужны будут ни армия, ни государство, ни история. «Ведь как просто». Но мы предпочтём остаться с историей – это не так накладно для души.
Потом дети вырастут, сами станут старики и, накружившись в хороводе времени, тоже поймут, что истории нет, а есть только Бог и любовь, но уже в свою очередь не смогут объяснить это своим детям. И падут так же, как пал он, не выронив знамени. А «наследники» и «передовые люди», как тогда, после его «ухода» и смерти, подхватят не знамя, потому что начертанный на нём девиз обяжет их к труду и терпению, к любви и молитве. А подхватят самого великого старика, и понесут его на руках, как жертву Богу, как своё несбывшееся, как то, чем мы могли быть, но не хотим, потому что это трудно и слишком близко к Господнему «Царство Божие силою нудится». Труд «жизнепонимания» – это так скучно, так неэффектно. А нести великого старика с тайным укором ИМ, делая из гроба такой же «тротиловый эквивалент», так хорошо, так красиво, так прогрессивно.

Мир не переменится. Похоже, он до Страшного Суда не увидит Аустерлицкого неба. Он предпочтёт предоставить небо Льву Николаевичу, своим подвижникам и святым, канонизируя и восславляя их, строя им церкви и библиотеки – видишь, Господи, мы понимаем! – чтобы спокойно шествовать путём своим железным, кесаревой дорогой, увы, не мужичьего святого «мы», а лукавого, освобождающего от ответственности самозащитного «как все».
Хорошо, что мы на «Встречах» – такие умные, такие мережковские в своей тонкости, говорим об этом и что Лев Николаевич всё сводит нас с обманных, самооправдывающих высот прогресса на стариковские, детские, небесные дороги одинокой души, которая там, перед Богом, будет «я», а не «мы». И где за «наше жизнепонимание» спросится строгой мерой.
И, слава Богу, что он всё позволяет нам мучиться противоречием мысли и сердца, души и Духа и не знать последнего ответа до своей Голгофы. Кажется, в России сейчас Ясная – единственное место, где человек стоит перед беспощадными вопросами жизни, не обманывая себя упованиями на милость Божию, потому что здесь виднее всего, какой ценой завоёвывается эта милость.
И как грустно, и как хорошо, что начало XX века и начало XXI всё стоят перед теми же вопросами, и Лев Николаевич всё опережающий современник, не устающий напоминать, что главные человеческие вопросы мы ещё не начинали решать.
Валентин КУРБАТОВ
г. ПСКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.