ОБРАЗ ПОЭТА

№ 2008 / 9, 23.02.2015


В своём последнем обращении к читателям (статья «Воззрение») Юрий Кузнецов чётко сформулировал, что главное в его творчестве – русский миф, «и этот миф – поэт». Поэтому в его стихах и поэмах, и даже в его прозе, можно найти множество образов, описывающих поэтический миф. Поэт и поэзия связываются со звёздами, с лежачим камнем-метеоритом, с огнём, с пением ветра, одиночеством духа, свободой, благодатью… Все эти образы переплетаются и взаимодействуют. И понять их очень важно для проникновения в поэтический мир Юрия Кузнецова. Я предлагаю свою попытку разобраться пока только в одном из них.
Наиболее ясно и прямо образ этот (или, точнее сказать, образный ряд) представлен в стихотворении «Экспромт» (1979):Эх, таланты, вы тоже стрелки!
Попаданьями сыплете густо.
Только виды уж больно близки,
Мелко дышит такое искусство.

Чья, скажите, стрела на лету
Ловит свист прошлогодней метели?

Кто умеет метать в пустоту,
Поражая незримые цели
?
Из приведённых строк видно, что настоящий поэт (художник вообще, и в частности, художник слова), по Юрию Кузнецову, в отличие от просто стихотворца, должен не только «попадать», но уметь «метать в пустоту», «поражая незримые цели». То есть, «стреляя» как бы наугад, не имея определённой, очевидной цели при создании творения, достигать непонятного, невидимого и даже неизвестного заранее, но тем не менее вовсе не случайного, а именно необходимого. Иными словами, как в сказке, «пойти туда, не знаю куда» и «принести то, не знаю, что». И чтобы это что оказалось – «то самое»…
Возможно ли такое?
Сразу предлагаю спросить у Пушкина. (Без всякой иронии: ведь во всём, что касается природы поэзии и образа подлинного поэта, в русской культуре заслуженно принято сверяться с ним). И, действительно, у Пушкина есть стихотворение на этот случай:О чём, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль, какую хочешь:
Её с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу,
А там пошлю наудалую,
И горе нашему врагу
!
Отметим, что соотнесение прозаика с поэтом во многом аналогично сравнению поэта со стихотворцем, который «мелко дышит». Это хорошо понимал Юрий Кузнецов, когда, например, говорил о том, что только поэзия «может воссоздавать поэтическую реальность, не похожую на реальность окружающего мира», «а высшее достижение прозы – это слияние с реальными ощущениями жизни» (из интервью с В.Бондаренко о поэме «Сошествие в Ад»). Но вернёмся к стихотворению Пушкина «Поэт и прозаик». Поэт стреляет «наудалую» (синоним – «наугад»), при этом уверен, что цель, о которой он ещё и не знает, будет поражена.
Интересно, что образ поражения незримой цели у Юрия Кузнецова возник уже в раннем стихотворении из самой первой книги «Гроза» (Краснодар, 1966). Это мало оценённое и практически обойдённое вниманием критики, да, судя по всему, и самим автором, стихотворение «Роща дыбом стоит…». Кузнецов его никогда публично не вспоминал и ни разу со времён опубликования в первой книге не переиздавал. Стихотворение, действительно, переполнено метафорами, от увлечения которыми зрелый поэт старался уходить, ссылаясь вслед за Блоком на «духовное одичание метафоризма». Но, между тем, в стихотворении этом не только обозначена одна из необходимых для поэта способностей – способность удивляться:Удивляться не перестану

Я не просто деревья увидел,
А из листьев густые фонтаны,
Что бурлят у реки
Над ежами речных камышей.

Здравствуй, мир
В снегопадах цветущих акаций,
С шестернями подсолнухов,
С полной скуластой луной!
Как хочу я тебе
Всю жизнь удивляться!
Как хочу я, чтоб люди
Удивлялись вместе со мной!

Но помимо этого, в нём среди метафорической россыпи, один образ оказался, во-первых, по-настоящему символическим, а во-вторых – имеющим самое непосредственное отношение к тому, что мы рассматривали выше в стихотворении «Экспромт». Речь идёт как раз о пропущенных выше строках:Удивляться не перестану –
Брошу с берега камень –
По воде разойдётся
            кругами мишень.

Это не просто метафора. Мишень здесь не искусственное изобретение человека, не разноцветные круги, нарисованные на бумаге и висящие в тире, а нечто универсальное, неотъемлемое от действительности и природы – точка середины, место сосредоточения устремлений, гениально определённое именно через естественное, природное явление – круги на воде, расходящиеся от центра падения предмета. А если осмыслить ещё и то, что камень бросается в реку – движущуюся воду – символ жизни, времени, текучести и изменяемости (вспомним «стрелу на лету»), то мы получаем настоящий, как ему и полагается, неисчерпаемый в своей глубине и многозначности, символ.
Итак, камень брошен наугад, но при этом попадает всегда и непременно – в самый центр «мишени», в самое-самое «яблочко». И без всяких приблизительностей и вероятностей – принципиально в самую цель. Разве это не аналогия «метания в пустоту» и «поражения незримой цели»? К удивительной перекличке смыслов двух стихотворений следует добавить и нарушение в них бытового представления о времени, последовательности. С одной стороны, в «Экспромте» говорится о стреле, которая «налету ловит свист прошлогодней метели». С другой стороны, во втором стихотворении человек сначала бросает камень, а уже потом появляется цель.
Отметим, что образ расходящихся по воде кругов содержит в себе ещё один символический смысл, который имеет отношение к сущности и природе поэзии. О нём упомянул поэт Владимир Цыбин, который, как и Юрий Кузнецов, вёл поэтические семинары в Литературном институте. Среди заданий, которые он давал студентам (книга «Портрет несуществующей теории», где литинститутские мастера рассказывают о своих методах преподавания), было такое – вспомнить свою «первую в жизни мысль»… Далее Цыбин поясняет, что «первая мысль – удивление: человек вспомнил себя, увидел мир», и «первая мысль – это почти всегда начало поэзии». «Моя задача была, чтобы студенты ощутили в себе первотолчок этого начала. От него – дальнейшие круги. Но круги расходятся, исчезают. Сохранить их – ощущать и помнить точку отсчёта своей личности…».
Чрезвычайно интересное развитие описанного выше кузнецовского образа, вкупе с ним составляющее неисчерпаемый потенциал для целой поэтической теории.
Говоря об этих многозначительных кругах, хотелось бы вспомнить и ещё одного поэта, которого вообще-то вряд ли кто-либо рассматривает рядом с Кузнецовым, и которого сам Кузнецов едва ли когда-то имел в виду. (Ведь так называемая «рок-поэзия» у ценителей и представителей поэзии традиционной часто вызывает отторжение или недоверие, и, надо признать, к тому есть основания; однако тут – случай особый). У Александра Башлачёва (а я имею в виду именно его) есть стихотворение-песня «На жизнь поэтов» с такими словами:Не плачьте, когда семь
               кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной
               шальной головой.
Здесь мы видим всё то же, но уже более явное, соотнесение кругов по воде с поэзией (беспокойный лад), дополненное символическим созвучием-аллюзией – семь кругов «лада»-«ада». Образно-смысловое развитие, следующее из этого, потребовало бы отдельного исследования, которое никак не укладывается в рамки данной статьи. (Вообще для Александра Башлачёва характерна кузнецовская густота смыслов на единицу стиха, которая достигается, правда, несколько иными средствами.) Отметим пока родственность образов, и пойдём дальше:Поэты идут до конца. И не смейте кричать им «Не надо!»
Ведь Бог… Он не врёт, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола.
Поразительно, что здесь уже сам поэт (!) предстаёт в качестве мишени. Лад «глядит ему в рот». Это значит и приворожённость лада (поэт им владеет), и, имея в виду расходящиеся круги калибра-мишени, превращение самого поэта в мишень, где смертельная опасность исходит от собственного творчества.
Об Александре Башлачёве я вспоминаю не просто так. 17 февраля исполнилось ровно 20 лет со дня его гибели.
Помните, уже легендарный случай, произошедший с Юрием Кузнецовым, когда ещё молодой поэт выпрыгнул из окна шестого этажа? Слава Богу, Кузнецов остался жив, и после этого написал все свои самые лучшие стихи. Башлачёв 20 лет назад и почти через 20 лет после Кузнецова тоже совершил прыжок из окна.
Ещё одно легендарное падение. На этот раз – смертельное…
Светлая ему память!

Бог… не врёт, разбивая свои зеркала…
Ведь и Юрий Кузнецов ушёл из жизни от сердечного приступа, когда, справившись с грандиозными поэмами «Путь Христа» и «Сошествие в Ад», начал писать поэму о Рае…
А образ поэта как мишени появился у него ещё в 1969 году («Поэт»):Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою –
Слышу свист, а откуда – не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит всё сильней за окном –
Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.

В поэта летит стрела, пущенная богом искусств. Он заранее слышит свист стрелы, ещё не видя её, и не зная, откуда этот свист. То есть сам оказывается незримой мишенью, сам же предчувствует и попадание этой стрелы.
Если свой «случайный» символический образ из стихотворения «Роща дыбом стоит…» Юрий Кузнецов упустил из виду, то следующее стихотворение из раннего творчества он уже помнил хорошо и именно его считал своим первым символом («Бумажный змей», 1965):Бумажного змея пускаю стремглав,
Без цели и дальнего смысла.
Обрывки газет, на нить нанизав,
Я ввысь посылаю, как письма.

А он ни за что не вернётся в мой дом!
На письма ответа не будет.
Его различаю я в небе с трудом…
Меня он забудет, забудет.

А может быть, змея совсем уже нет?
Но слышу я: дёргаясь прытко,
Натянута тонкая-тонкая нить –
Та, к детству ведущая нитка.

Давно я оставил четыре стены,
Бегу под ударами сердца.
Летят и летят вдоль по ветру стихи,
Как письма в далёкое детство.

Куда он взмывает, мой мир молодой,
Наверно, с земли и не видно.
Вот только сильнее мне режет ладонь
Суровая длинная нитка.
В этом стихотворении снова нам является образ поэзии («летят и летят вдоль по ветру стихи») как достижения чего-то незримого («наверно, с земли и не видно»), о чём заранее не было известно («без цели и дальнего смысла»). Кузнецов, как уже сказано, это стихотворение ценил, относился к нему с вниманием, поэтому часто переиздавал и неоднократно редактировал. И надо отметить, что важная в контексте нашего хода мысли строка «Без цели и дальнего смысла» появилась уже в самой последней версии (до этого был вариант «Как он поднимается быстро»). Это знак того, что и для самого поэта, уже зрелого (рассматриваемый вариант «Бумажного змея» опубликован в последнем авторском сборнике поэзии Юрия Кузнецова «Крестный путь», 2003 г.), тот смысл, который подчёркиваем мы, был важен.
Само то, что речь идёт о «письмах в далёкое детство», тоже имеет отношение к нашему рассуждению. Вспомним про «самую первую в жизни мысль» и про необходимое для поэта удивление, которое в детстве является самым естественным качеством. Запущенный без цели и смысла змей (стихи) обретает этот смысл, когда герой ощущает его в качестве послания (писем) к своему началу – «в далёкое детство».
Получается снова – сочетание якобы «случайности» (неопределённости, бесцельности) и необходимости («только сильнее мне режет ладонь суровая длинная нитка»). А между ними – невидимая следственно-причинная (именно так!) связь, которая и составляет тайну поэзии.
В наше рассмотрение можно добавить и ещё два стихотворения Кузнецова.
Первое – это «Прощание с Краснодаром» (1966), – где поэт «бросает в промозглый туман роковую перчатку». То есть бросает вызов, сам пока ещё не зная чему.
Второе – стихотворение «Сонет» (1999) –Я жизнь напряг и мыслить кровь заставил,
И мимо старых притч пошёл на взыск.
Как дискобол, метнул свой лунный диск,
Так в небеса я мысль свою направил…
Узнать, что умолчал апостол Павел, –
Вот подвиг духа! Вот смертельный риск! –
Здесь вместо стрелы – мысль, запущенная в небеса. Последствия этой мысли, обращенной к запретным тайнам бытия, неизвестны – и это на самом деле смертельный риск. «Моя поэзия, – пишет Кузнецов в автобиографии, – вопрос грешника, и за неё я отвечу не на земле».
Интересно, что с прослеженным нами кузнецовским образом поэзии почти дословно совпадает то, как на собственном опыте описывает творческий процесс классик американской поэзии 20-го века Роберт Фрост. В сборнике «Писатели США о литературе» есть его статья, где речь идёт о том, что подлинный поэт никогда заранее не знает, чем закончится его стихотворение, но при этом у настоящего стихотворения в его движении «есть разрешение, которое, хотя и оставалось невидимым, было предопределено…».
Таким образом, мы видим, что рассмотренный нами образ поэзии является не только устойчивым в творчестве самого Юрия Кузнецова, но и подтверждается со стороны других поэтов, и поэтов значительнейших. Это прибавляет уверенности, что наше рассуждение имеет корни, основания в действительной природе поэтического творчества.
В заключение хочется ещё раз вспомнить о «третьем тысячелетии», о «прорыве», к которому так стремился Юрий Кузнецов, имея в виду место в будущем своей страны и своего народа. Кузнецов понимал, что сохранится тот народ, который не утеряет собственный духовный код, собственный национальный миф. Русский миф может закрепить и передать прежде всего русский поэт – певец и выразитель своего народа. А как у нас сейчас обстоят дела с поэзией, литературой? Можно ли увидеть в магазине и купить обозначенные выше кузнецовские книги, хотя бы те, что вышли в самое последнее время? Складывается ощущение, что уровень образования год от года всё хуже. Дух у русских людей всё жиже. Поэзию знают и читают всё меньше. Бестолковые ток-шоу молодёжь смотрит всё больше. Физическое здоровье народа иссыхает, болезни молодеют… Чего ожидать впереди? Разрывы, бездны, пустота. То, чего так много в стихах поэта и что он пытался одолеть своим могучим поэтическим дерзновением.
Однако Кузнецов запустил-таки стрелу своей мысли, своей поэзии в эту пустоту…
А значит, у нас есть надежда.Евгений БОГАЧКОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.